Позиция "за"

R ориджинал, неро, быт, юмор, нецензурные выражения

Никита уже с месяц упорно пытается от себя отъебаться. Ему это Антон посоветовал. Ну… как посоветовал. В очередной раз напомнил.

Пару месяцев назад Ник, кажется, освоил искусство телепортации. Стучал в дверь Тоши так, что тот испугался и начал продумывать пути отступления. Кричал, что если Антон сейчас же не откроет, то он, Никита, умрет прямо здесь и сейчас.

На часах было («ебаных) девять утра (ты охуел что ли»), но и ситуация — «полный пиздец». Антон не стал расспрашивать — у Ника привычка все рассказывать, даже если не просили. Так что Тоше, — хотя бы для собственного спокойствия, — оставалось только материться, заваривать кофе 3 в 1 и пытаться отследить логическую цепочку в бессвязной речи Никиты.

Слова, движения, даже мысли — заполнили однушку до предела, и стало невозможно находить вдвоем. Слишком тесно. Но, видимо, чувствовал это только Антон — Нику было глубоко насрать. Он сам себя перебивал, исправлял, замирал на пару мгновений, будто бы перевести дыхание и удостовериться, что все верно, и продолжал. Тоша просто слушал, периодически отпивая кофе и закатывая глаза на особенно тупых моментах. Ник резко замолчал, оборвавшись на полуслове, но продолжил ходить из угла в угол на автомате. Брови сведены, губы поджаты, плечи подняты. Закрыться от мира и, желательно, от себя самого.

— Я понять не могу, — Антон все смотрел на мельтешащего Никиту. Голова начинала кружиться, и он закрыл глаза. Но даже сквозь веки, зрачки, по звуку, продолжали следить, — чего ты от меня-то хочешь?

Никита остановился, уперся взглядом в невидимую точку где-то на полу и, кажется, перестал дышать. Ужасное свойство его мозга, проявляющееся в моменты особой увлеченности. Антон открыл глаза, усмехнулся очевидному и уже привычно пощелкал пальцами перед лицом Ника, возвращая в реальность, заставляя судорожно хватать воздух.

— Если бы я знал что, — пулеметная очередь на выдохе, — я бы обязательно, — рваный вдох замедления, — и сказал, и попросил, — а смотрел не на Антона, но сквозь. Глаза — мутные стекла.

— В моих силах только дать совет, — Тоша усмехнулся. Никита недоуменно-заинтересованно-перебарывая сфокусировал взгляд. — Отъебись. Для начала — от себя самого.

Нику понадобилось еще пару секунд на осознание. А потом осталось только закатить глаза, — привычка, перенятая все у того же Антона, — и упасть на табурет напротив. Тот натужно заскрипел, благо не сломался. Тоша усмехнулся, — «Советский», — и пододвинул кружку, доставшуюся, видимо, от прошлых хозяев.

— Тебя что не спрашивай, — Ник пил кофе, — «отвратительно химозная дрянь, как ты можешь это любить?», — морщился, но кружку не оставлял, — а ты все об одном.

Тоша смеялся и тянулся к кофе, выглядел донельзя похуистично и откидывался на спинку стула. Та скрипела в унисон с табуреткой, так же в унисон не ломалась. Никита снова и снова пил. Снова и снова морщился. Снова и снова блуждал взглядом по нереальности. Только теперь она переместилась на поверхность стола и совсем немного в кофе.

— Отпусти… и забудь, — Антон напевал, тихо усмехаясь, помешивая остатки давно остывшего кофе. Ложечка билась о стенки в такт голосу.

— Ага. А еще брось всех, убеги на гору и живи в одиночестве, — Никита наконец-то начал реагировать на мир и на Тошу в частности. Хотя говорил все еще безлико.

Антон выгнул бровь. Бросить всех? Скорее перестать нуждаться. Убежать на гору? Ну, он живет на семнадцатом этаже, наверно, это можно засчитать. Одиночество? Постоянное. Так что в принципе, его самого можно описать так.

— Ну, как видишь, — Антон забрал «химозную дрянь» у Ника, чтобы допить самому — наблюдать отвращение надоело. Да и его кофе успел кончиться, — я неплохо устроился, — и подмигивает. Никита каждый раз хотел ему врезать за это подмигивание.

Он сидел еще пару часов. Немного слушал Антона, потому что у самого сил на говорение не осталось. Стрельнул две сигареты, был назван нахлебником, — в шутку, конечно, — и послан на три буквы и все четыре стороны.

Так что да. Теперь Никита очень усердно пытается, — хотя бы от себя, — отъебаться. Выходит не очень. Антон не вмешивается — отъебывается.

Еженедельные крики о том, что все, — все еще, — пиздец превратились в норму. Затем — в традицию. А потом Никита пропадает. А Тоша забивает. Пусть. Надо — явится. Отъебется — умница и выучил урок.

Но Никита приходит. Правда, не ломится, не кричит про пиздец и катастрофу мирового масштаба. Просто приносит сигареты. Нарушает традицию.

— Ну? — Антон наливает ему все ту же «химозную дрянь», — Отъебался?

Никита молчит, крутит в пальцах кружку. В глазах — отражения. Общечеловеческой усталости, вселенской скорби и интереса.

Тоша тоже молчит. Пьет кофе и наблюдает. Не торопит. Отъебываться от других — тоже искусство. Возможно, Никита дойдет сам. Возможно, Антон снова напомнит. Возможно, из-за этого они перестанут общаться. А возможно — ничего из этого не случится. Антон забирает у него кофе — все равно не пьет, нечего продукт переводить.

— А от других как? — Никита поднимает глаза. Наверно, Тоша впервые увидел их такими яркими.

— Просто, — он пожимает плечами. — Отъебись, — и подмигивает.

Никита тихо смеется и спрашивает, пойдут ли они курить. Антон улыбается и кивает. И стреляет у Ника сигарету. Если уж разрушать традиции, то с основ и до конца.

***

Позиция "против"

Ориджинал, Джен, PG Фэнтези, фантастика, драма, быт. Наличие гета. Иные миры, несчастливые отношения, репродуктивное насилие

Крик кита

В ослепительно-синем небе, неспешно качая хвостами, проплывали огромные синие киты.

Киты были моим самым первым воспоминанием, были солнцем каждого моего дня. О том, что было до них, я почти ничего не помню – память будто нарочно стерла все то, что могло причинить мне боль. И потому мне казалось, что моя жизнь началась в маленьком доме под брюхом китов, и я была готова отдать все на свете, лишь бы однажды оказаться на их спине. Мне думалось, что нет судьбы более прекрасной: родиться под китовым брюхом, умереть на их спине.

Когда я говорила об этом матушке Вок, она улыбалась той нежной улыбкой, на которую способны только любящие матери, гладила меня по щеке шершавым мозолистым пальцем и говорила, искренне веря в собственные слова:

– Однажды ты полетишь, я знаю. Однажды ты сможешь. Ты станешь самой великой китовой наездницей, какую только знала история!

Мы с моим названным братом Ефоком смастерили чучело кита из старого картофельного мешка, водрузили на игрушечную спину прохудившееся сидение, и я запрыгивала на него, тыкала в потолок палкой швабры и рыдала от счастья, представляя, что в самом деле оседлала кита, а Ефок орал во всю глотку, пытаясь подражать китовому крику. Хотя у него неплохо получалось, но все равно, каждый раз, когда настоящий кит приближался к нашему острову, мы выбегали на улицу, смотрели, запрокинув головы и раскрыв рты, дрожали от восторга; и всякий раз, когда кит открывал рот, и в нутре его рождалось нежное пение, а земля дрожала под нашими ногами, каждый раз я чувствовала, как мое сердце бьется в унисон с сердцем кита. Я не просто мечтала плыть по воздуху между островов, прижимаясь к могучему синему телу, не просто представляла себя доброй подругой и укротительницей повелителей облаков; нет, я была до этого рождена.

Посетители нашего ресторана сажали меня на стул посреди зала и с улыбками слушали, как я рассказываю о китах, о поездках на китах, об устройстве седел и правилах перелета. Они давали мне кусочек мела, и я рисовала на полу китов, десятки китов, превращала пол в небеса. Когда мне было тринадцать, матушка Вок решила сделать ремонт в ресторане, ведь он уже истрепался за прошедшие годы, и мы выкрасили пол в синий, а поверх я нарисовала китов, и можете мне поверить, эти рисунки было не отличить от оригиналов, разве что размером они были поменьше!

До сих пор посетители иногда замечают выцветшие силуэты китов под ногами, а прошло, между прочим, не меньше трех десятков лет, и матушка Вок уже давно уступила бразды правления своему сыну.

Вот так, в мечтах и надеждах, проходило мое детство. Я не знала, кто мои настоящие родители, но мы с Ефоком были уверены, что они – величайшие наездники на китах, и моя страсть передалась мне от них. Матушка на мои вопросы отвечала, что меня ей принес кит, и я была вне себя от восторга, все представляла и представляла, как огромное, величавое, могущественное существо опускается на наш остров, открывает пасть, и там, невредимая, маленькая, лежу я, завернутая в перламутровое одеяльце, и матушка Вок без страха ступает на губу кита, берет меня, прижимает к груди, а кит взмывает в воздух, стонет на свой лад, машет на прощание хвостом и уплывает вдаль. Матушка кивала и утверждала, что так все и было, а Ефок даже злился, даже завидовал, ведь он-то родился из тела матушки, и потому нечем ему было хвастаться.

В восемнадцать лет мы закончили школу, ходили в один класс, и Ефок встал за стойку нашего ресторана, начал бегать между столов по нарисованным китам, улыбаться посетителям; а я закопалась в книги, и сочным летним днем небольшой серый кит притормозил у нашего острова. Матушка Вок и Ефок вышли проводить меня, но я их почти не замечала; перемахнув через голубую бесконечность, окружавшую наш клочок земли, я забралась на спину кита, и наездница, крепкая, красивая наездница помогла мне забраться в пассажирское седло. «Ву-у-у-у», потянул кит, и я закрыла глаза, вслушиваясь в этот крик, и наездница закрыла тоже – это был хороший знак.

– Едешь на экзамен? Молодец, – произнесла она, покосившись на меня через плечо. – Приятно видеть, что у меня будет такая чудесная сменщица!

Я махала матушке Вок и Ефоку рукой, улыбалась так, что едва не трескались щеки. Сейчас еще я сидела в пассажирском сидении. Но не пойдет и пяти лет, как я займу свое место у головы кита, и наша бесконечность, заполненная редкими одинокими островками, покорится мне, станет моим царством. И главное: каждый божий день я буду на ките!

Экзамен показался мне таким простым, что я справилась за четверть часа, и еще долго сидела в зале, полном таких же энтузиасток, считала облака на небосводе и любовалась проплывающими мимо китами. На этом острове было куда больше людей, чем на нашем, и киты проплывали здесь чаще; какое удовольствие будет здесь учиться!

Дома я сообщила матушке о своем успехе, она расцеловала меня в обе щеки и поставила на стол варенье, которое открывала лишь по большим праздникам. Ночью я слышала сквозь сон китовые песни, и улыбалась: киты пели для меня!

Все те же лица, напряженные, влажные глаза: через месяц мы толпились у стенда, где висели списки принятых в корпус наездниц, и девушки находили свои имена, визжали от радости, или плакали глухо, пряча красные лица в носовых платках. Я стояла у списков, широко улыбаясь, читала их, искала, прочесывала от начала до конца. Один раз. Другой. Третий.

– Ладно тебе, – незнакомка сунула мне в руку платок. – Поступишь в следующем году.

От слез я не видела ничего, и даже драгоценные киты в небе теперь больше напоминали расплывчатые облака: серые, белые, пестрые, синие, синие...

Я рыдала в грудь матушки Вок, они с Ефоком гладили мои руки, пытались успокоить, но я не слышала их слов. В небе проплыл кит, застонал, отчего дрогнул пол под ногами, но на этот раз мне показалось, что он смеется надо мной.

– Хватит, дочка, хватит, хватит, – повторяла матушка, поглаживая меня по волосам. – Попробуешь в следующем году. В следующем году удастся! Все будет хорошо.

– Не будет! Не буду! Я больше никогда туда не пойду!

– Неужто сдашься? Неужто опустишь руки? Так нельзя. Если ты чего-то правда хочешь, то нужно пробовать снова и снова.

– И зачем?!

– Ну, как зачем? – матушка Вок расправила на себе передник, я видела пятна своих слез на голубом сукне. – Ты разве не знаешь сказку про двух лягушек, попавших в кувшин с молоком? Одна из них сложила лапки, пошла ко дну и утонула. А вторая билась, билась-билась, без конца, из последних сил; и ей удалось взбить молоко в масло, после чего она легко выбралась из кувшина. Видишь? Нельзя останавливаться, иначе ничего не добьешься. Нужно стараться. Даже если нет сил, даже если, казалось бы, угасла последняя надежда. Из раза в раз. Как рыба об лед. Только так можно добиться, только так сбываются мечты. Что скажешь, дочка?

Я не знала, что сказать.

– Но целый год... что я буду делать? Чем заниматься?

– Учиться, конечно же! Готовиться к новой попытке! И в ресторане твоя помощь не помешает. Красивая молодая официантка, что может быть приятнее для путешественников, добравшихся до наших краев?

Ефок обнял меня и прошептал на ухо:

– Да, что может быть приятнее?

Я закрыла глаза и постаралась успокоить сердцебиение. В небе проплывали киты, а я пока была прикована к земле. Но ключевое слово – пока!

Я думала, что год — это бесконечно долго, а он взял и промелькнул, едва только я успела моргнуть три раза. Снова к нашему острову причалил серый кит, снова я перемахнула через пустоту, запрыгнула на его спину; матушка и Ефок стояли у дверей ресторана, махали мне руками, а наездница покосилась на меня через плечо и мурлыкнула:

– Едешь на экзамен? Молодец. Приятно видеть, что у меня будет такая чудесная сменщица!

Я чувствовала комок в горле, но выдавила улыбку. Не то чтобы было обидно, что она не запомнила меня с того раза; скорее я поняла, что на самом деле эти слова не были адресованы мне. Не мне. Всем тем девочкам, которых она каждый год свозила на экзамен. Всем, не мне одной.

Новые лица окружили меня, новые киты проплывали в небе; я тщательно вдумывалась в каждый вопрос, кусала перо, пыхтела, кряхтела, скрипела зубами. Когда я сдавала свой лист, в аудитории уже никого не осталось, а в темном вечернем небе лишь изредка мелькали киты. Добраться бы теперь до дома! Успеть бы! А не то придется спать под открытым небом!

Но зато теперь в списках точно будет мое имя.

Стоит ли говорить, что на этот раз я подходила к стенду безо всякой улыбки, со щемящим чувством страха в груди? Что я не могла дышать? Что я начала плакать еще до того, как прочитала список имен до конца?

Вокруг обнимались, прыгали от счастья, стонали, пытаясь подражать китам, а я сидела в стороне, прямо на земле, вытянув ноги, и неверующе смотрела на свои руки. Это не я. Это не могу быть я. Это кто-то другая сдавала за меня экзамен, это кто-то другая сидела в шоке на земле. Я – одна из тех танцующих, я – одна из победительниц. Я ведь была рождена китами, я грезила китами; как они могли меня опять не взять?!

Матушка Вок покачала головой, стоило ей увидеть мои грязные брюки, произнесла мягко:

– Ну, повезет в следующем году.

– Но мама! Неужто опять?

– Ты что, забыла про лягушек? Нужно биться. Биться, биться, как рыба об лед! Ничего в этой жизни не дается легко. У тебя есть мечта, так беги за ней, несмотря ни на что!

Ефок обнял меня и прошептал на ухо:

– Несмотря ни на что.

Снова потянулся год, потянулись бесконечной чередой лица посетителей, супы, жаркое, пиво в тяжелых кружках, от которых болели руки. Я танцевала по нарисованным китам, иногда задерживаясь на их спинах и представляя, что восседаю на настоящем, живом ките, а по ночам зарывалась в книги так, что даже носа не было видно. Я была лягушкой. Той самой, что не отказалась бороться, что взбила масло. И я не собиралась сдаваться. Пусть хоть весь мир обернется против меня, я не сдамся!

Ефок вытащил меня на самый край нашего острова, усадил рядом, долго смотрел на небесную пустоту, раскрывшуюся под ногами. Когда-то мы бегали сюда тайком, тайком любовались на бесконечное небо, пытались разглядеть соседний остров, фантазировали о том, какие удивительные места я увижу, когда стану наездницей. Теперь мы могли ходить к краю без разрешения и страха, но и того удовольствия уже не было.

– Выходи за меня.

– Ты с ума сошел? Мы же с детства знакомы... мы же брат и сестра!

– Ты никогда не была для меня сестрой.

Матушка Вок гладила мои волосы, по голубому сукну расплывались пятна моих слез, и мне казалось, что формой они похожи на китов.

– Ну, что же ты плачешь? Что же тут такого? В самом деле, подумай сама, малышка: на нашем острове есть лишь один дом, только наш дом, и живем в нем лишь мы трое. Так что же тут странного, скажи мне? Я женщина, мне проще, женщины могут родить детей, повидавшись с отцом раз-два за всю жизнь. А мой сын? Что же ему делать? Как найдешь себе невесту среди тех, что на пару часов залетают к нам, чтобы перевести дух? Подумай сама, девочка моя, и сделай правильный выбор. Если ты откажешь, если ты уйдешь, что станется с нашим рестораном?

Ефок обнял меня и прошептал на ухо:

– Да, что станется с нашим рестораном?

Весной я вышла замуж, а летом серый кит в третий раз притормозил перед нашим островом, и в третий раз матушка Вок и мой муж Ефок вышли помахать мне с крыльца.

– Едешь на экзамен? Молодец, – улыбнулась через плечо наездница. – Приятно видеть, что...

Кит застонал, пересиливая ее голос, и, если бы я могла, я расцеловала бы его в обе щеки. Каждое слово наездницы вонзалось в сердце, словно раскаленный меч.

На этот раз сама я к спискам не поехала. Просто поняла, что у меня нет сил. Их не было еще в тот день, когда я писала экзамен, а уж в третий раз искать свое имя на стенде я точно не была готова. Снова плакать, снова видеть сочувственные взгляды успешных будущих наездниц...

Ефок поехал за меня. Весь день, пока мы ждали его возвращения, я не могла ни на минуту присесть спокойно, путала заказы посетителей, то и дело начинала плакать, а то вдруг принималась смеяться, поверив, что он вернется с хорошими вестями – иначе почему он до сих пор не возвращается? Матушка отправила меня в постель, видя, что от меня вреда куда больше, чем пользы, но и там я не смогла успокоиться. Часы тикали так медленно, что хотелось разбить стекло и вырвать стрелки.

Ефок вошел к нам с улыбкой, и я подпрыгнула на месте, не веря своим глазам, а он нежно произнес:

– Ну, попробуешь в следующем году. В следующем году точно получится.

Земля тряслась и дрожала под ногами, в каждый угол дома проник отчаянный крик кита. Только не было никого в небе. Кричала я.

Зимой я забеременела, и поэтому матушка Вок и Ефок запретили мне ехать на экзамен. Не шуточное это дело, беременной по китам скакать, по чужим островам бегать! Живот уже был виден, отекали ноги, каждый день тошнило, так что даже в ресторане мне работать не позволялось. Но на что они рассчитывали? Я была лягушкой, бьющейся лягушкой, и на пути к моей цели ничто не могло меня задержать.

Ефок спал, уткнувшись лицом в подушку, а я выскользнула из-под одеяла, через окно перелезла на улицу, тихо спустилась по стене вниз. Живот спрятан в мешковатой одежде, желудок пуст, чтобы не делать экстренные остановки.

– Что, опять на экзамен? – удивилась наездница серого кита. – Разве ты не была в прошлом году?..

– Была, да не поступила.

– И опять летишь?

– А вы не слышали притчу о двух лягушках? Я буду биться до тех пор, пока не взобью масло.

Кит застонал, задрожал наш остров. Только бы летел поскорее, только бы поспешил! Матушка Вок и Ефок вот-вот проснутся...

Во время экзамена тянуло живот и кружилась голова, буквы на бланках скакали перед глазами, но я хмурилась, пыхтела, кусала ручку и изо всех сил пыталась сосредоточиться. У меня была цель, и ничто меня не остановит.

Дома матушка и Ефок не разговаривали со мной, ясно давая понять, что мой побег не пришелся им по душе. Но что с того? Матушка сказала, ни перед чем нельзя останавливаться, и даже если она сама встанет на моем пути, я не сдамся.

– Раз уж ты такая упрямая, то хотя бы позволь мне вновь съездить проверить результаты, – заявил Ефок через месяц. – В твоем положении полеты противопоказаны!

Я улыбнулась и покачала головой. Я должна была сама увидеть списки. Это мои киты. Моя мечта. Моя борьба.

– Тогда хотя бы поехали вдвоем.

С этим я не стала спорить.

Киты плыли по небу, перекрикивались наездницы, молодые ученицы плакали и танцевали, не веря своему счастью, а некоторые выли, подражая крику китов, оплакивая свою незавидную участь. И я, замужняя, беременная, я стояла среди них и спрашивала себя: ну, а на что я надеялась? Неужели я в самом деле думала, что я, с пузом наперевес, буду ходить на уроки, запрыгивать на китов, бегать на тренировках? В моем-то положении? Да я и за парту не помещусь!

– Ну, может, и к лучшему, – шептал на ухо Ефок. – А в следующем году обязательно получится.

И матушка Вок вторила ему, поглаживая меня по голове, когда я рыдала на полу ресторана:

– Вот родишь, а потом обязательно получится. Точно получится. Ты же помнишь про двух лягушек?

Помнила ли я про лягушек? Спрашиваете! Каждое утро я просыпалась с мыслью о них, видела лягушек во сне. Всякий раз, когда казалось, что силы покидают меня, что во всем нет смысла, в каждое мгновение слабости я повторяла себе, что одна лягушка умерла, сложила лапки и пошла ко дну, а вторая билась, билась до изнеможения, и все-таки выбралась из кувшина. Какой лягушкой я хотела быть? Конечно же, второй.

Зимой родился сын Ефока. Роды дались мне тяжело, но даже в полубреду я все равно раскрывала книги о китах, читала до тошноты, и матушка Вок обнаруживала меня в луже крови, бледную, слабую, но с раскрытой книгой.

– Я восхищаюсь тобой, восхищаюсь твоей целеустремленностью, – мягко говорила она, пытаясь загладить крики врача, доведшего меня до слез. – Что он, врач твой, понимает? Разве он что-то понимает? У тебя есть цель. Цели нужно добиваться. Представь, как ты возвысишься, как ты полетишь верхом на ките, и как все будут с земли смотреть на тебя, с восхищением смотреть... И каждая твоя неудача, каждая твоя провальная попытка лишь добавляет красок твоему будущему триумфу. Разве не так?

И правда, разве не так?

Я не сомневалась в словах матушки Вок, никогда не сомневалась. Мне казалось, я знаю о китах все, мне казалось, на этот раз меня точно возьмут. Когда к острову пристал серый кит, а я запрыгнула на его спину, наездница не произнесла ни слова, даже не покосилась на меня через плечо, а с острова мне махали матушка Вок и Ефок с сыном на руках. Кит застонал, запел, запел для меня, и я полетела, зажмурившись от бившего в лицо ветра, счастливая, уверенная. На этот раз, на этот раз наверняка...

Наездница, раздававшая листки с заданиями, всмотрелась в мое лицо и задумчиво произнесла:

– Ну, на этот раз точно получится.

Мне почему-то стало очень стыдно.

Через месяц тоже пели киты, собрались в стаю над нашими головами и пели. Молодые счастливые наездницы прыгали, размахивали шапками, улюлюкали, танцевали под музыку небесных королей, а я стояла у списков, и в криках любимых животных четко слышала слова: «аха-ха да хи-хи-хи, опять не ты и вновь не ты!».

В пятый раз я летела на экзамен уже без особенной веры, в шестой половину отведенного на решение времени провела, согнувшись в три погибели, в уборной, ведь к следующей весне должна была родить Ефоку второго ребенка. Возвращалась я уже без слез, но по моим глазам все было ясно, и матушка Вок улыбалась материнской улыбкой:

– Ну, ты же помнишь про лягушек?

Пропала куда-то моя молодость, улетели года. Мне казалось, что кто-то украл ее у меня, кто-то нагло взял и похитил всю мою силу, всю кровь, весь сок. Я не поняла, как из девушки стала женщиной, я не догадывалась, откуда взялось трое детей у моей юбки. Книги были зачитаны до дыр, исписаны тетради, я наизусть знала все-все о китах, в самом деле все-все, и тем не менее до сих пор ни разу не сидела в седле наездницы.

– Ну, ты же помнишь про лягушек? – улыбался Ефок. – Если у тебя есть цель, то нужно бороться за нее. Нельзя опускать руки. Если опустишь – утонешь...

Я смотрела на свое отражение в белоснежной тарелке и плакала. Помнила ли я про лягушек? Пожалуйста, даже не сомневайтесь! Вот только с чего мы все вдруг решили, что второй лягушке удалось взбить масло? И даже если одной удалось, что, если в следующий раз в тот же кувшин упали еще две лягушки, и одна точно так же умерла, а вторая точно так же принялась биться, билась-билась, билась, билась, билась, дергала своими лапками, квакала отчаянно, задыхалась; а молоко все так и не становилось маслом? Просто не было достаточно сливок в молоке? И что, если обеих лягушек ждала смерть, только одна из них умерла спокойно, а вторая – в изнеможении?

Я умирала; и вместо того, чтобы умереть спокойно, едва могла дышать от усталости.

– Ладно тебе, – улыбался Ефок. – Слушай, как насчет четвертого? Я бы с радостью...

Отражение в тарелке не говорило мне ничего хорошего. Всю свою жизнь я гналась за мечтой, перешагивала через себя, пересиливала себя, безумная, неугомонная; и что? В погоне за мечтой я и заметить не успела, как оказалась женой своего брата и матерью троих его детей, и теперь мы стояли на кухне нашего ресторана, я мыла посуду, дети шумели у ног, а он спрашивал, как насчет четвертого. Я хотела летать, я хотела покорять небеса и обнимать величавых китов; как так вышло, что за слепой верой в мечту я не заметила, как оказалась далеко-далеко, недостижимо далеко от своей цели?

– Интересно, – собственный голос показался чужим, – матушка удочерила меня специально, чтобы обеспечить сына невестой?

Один из детей заплакал, испугавшись китового крика, прозвучавшего в небе; я выронила тарелку.

В этом году на экзамене меня не увидели. В этом году я не села на серого кита, не обменялась парой лживых слов с наездницей. Я чувствовала себя так, словно мне уже сорок, а ведь было мне всего лишь двадцать четыре года. В этом году я перестала быть лягушкой. Если уж не суждено тебе взбить масло, значит, не суждено; и если подумать, куда хуже, если масло взбито, если оно плотно облепило тело твоей подруги, а ты понимаешь, что все было напрасно, ведь до горлышка кувшина тебе все равно не допрыгнуть.

Вернулась ли я в ресторан? Да, однажды. Проездом. Зашла на тарелку похлебки или рагу, зашла посмотреть на своих китов на синем полу. Стоило мне расположиться за столом, как ко мне подскочил другой посетитель, с восторгом признал, что узнал с первого взгляда, рассыпался в комплиментах, выложил на стол одну из моих последних книг: «О преимуществах китового транспорта и особенностях небесных дорог», попросил оставить автограф. Я начертала роспись, поговорила с ним о других книгах, тех, что уже были изданы, и тех, что еще были задуманы. Он спросил с восторгом, правда ли, что я шесть раз пыталась стать наездницей, я покраснела, но честно ответила, что это была чистая правда.

Подошел официант, и в его сером лице я узнала Ефока, моего брата Ефока. Он с презрением посмотрел на меня и процедил сквозь зубы:

– А мне казалось, ты не из тех, кто сдается, не достигнув своей мечты.

Я в ответ могла лишь рассмеяться.