Позиция "за"

PG, Джен, "Little Nightmares | Little Nightmares 2" ООС, AU: С родственными связями, AU: Школа, Дети, Телесные наказания

Врать Учительнице было не просто опасным – самоубийственным занятием. Хотя бы потому, что если правда потом вскроется, никто тебе не позавидует.

Моно везло больше всех других учеников. Он был, можно сказать, «любимчиком». Ну, как? Его отец – худой и желчный глава городского телевещания – в иерархии монстров стоял куда выше Учительницы и даже Директрисы. Достаточно высоко, чтобы это положение позволило Моно закончить школу. Что поделать, знания необходимо было получать даже в мире монстров! Иначе бы Моно никогда не оставался здесь, в месте, где, казалось, родилась жестокость.

За окном монотонно барабанил серый неуютный дождь. Капли стекали по пыльному стеклу. В коридоре гулял сквозняк – ветер всё-таки нашёл щели, образовавшиеся в стенах со времён последнего ремонта, и с удовольствием полетел исследовать новую территорию.

Моно сидел на подоконнике и читал учебник, краем глаза наблюдая за первоклассниками. Фарфоровые демонята были существами коварными и жестокими даже по меркам школы. Сейчас, к примеру, они проводили свободное время, дубася друг друга. Судя по лицам, это доставляло им удовольствие, даже тем, кого, собственно, били.

Моно вздохнул и захлопнул книгу, когда совсем рядом от его головы пролетела чья-та фарфоровая голова. Спрыгнув на пол, он отступил к стене и поспешил слиться с тенью – стать игрушкой для битья ему не шибко улыбалось. Конечно, эти мерзопакостные драчуны потом получат, как от отца, так и от своей Учительницы, но синяки-то никуда не денутся! Осторожно пробежав перед мальчишкой, самозабвенно дубасящим головой об стену, Моно выскочил в смежный коридор и облегчённо перевёл дух – первоклассники остались позади. Ученики постарше, наученные горьким опытом, старались не задевать его, а подчас и вовсе игнорировали. Старшеклассникам вообще некогда было – они усердно готовились к сдаче экзаменов, сидя за строчками в компании одной из Учительниц.

Моно сверился с часами над входной дверью и уныло последовал в класс, скоро начинался очередной урок. Однако, прежде чем он дошёл до ненавистной двери, произошла ещё одна вещь, которая надолго выбила его из колеи.

Проходя мимо очередной кладовки, Моно услышал грохот стекла. «Что там происходит?» — удивился мальчик и осторожно заглянул внутрь.

Сквозь разбитое окно со свистом врывалась непогода. Мелкий дождик превратился в настоящий ливень. Ветер шевелил серые занавески, ставшие почти чёрными из-за влаги. А на подоконнике стояла девочка и ошарашенно моргала.

Несколько мгновений Моно и девочка сверлили друг друга взглядами. Первым опомнился Моно. Выглянув в коридор – он выглядел безжизненным – мальчик вновь посмотрел на девочку и тихо поинтересовался:

— Ну и зачем ты это сделала?

— Тебе то что? – недружелюбно отрезала девочка. Страх всё ещё сиял в её почти чёрных тёмных глазах, но в голосе было раздражение и ничего более.

— Тебя же накажут, — Моно был в этом абсолютно уверен. В этой школе наказывали за любую, даже случайную, оплошность. Демоны обожали страдания и никогда не отказывались от лицезрения наказаний, поэтому их часто делали публичными, а то и вовсе выдавали оступившегося на растерзание всей школе. Так что девочку Моно было искренне жаль. Что бы она ни хотела сделать – сбежать или по случайности влетела в стекло – послаблений не будет.

Девочка задрала носик, храбрясь.

— Тебе какое дело, накажут меня или нет? – фыркнула она.

Моно пожал плечами. Безопасней всего, конечно, было бы уйти сейчас в кабинет и забыть об этой встрече. Но отчего-то не хотелось.

— Так что ты собиралась делать? – повторил он свой вопрос. – Сбежать?

— А ты бы не хотел? – Девочка вздохнула. – Конца и края нет всей этой муштре. Я устала. Я хочу сама решать, что буду делать.

— Тебя всё равно найдут и вернут, — тихо заметил Моно.

— И что теперь, терпеть? Пусть попробуют поймать! Я могу так спрятаться, что никакая шея не пролезет!

Моно хотел было напомнить ей, что за школьными стенами были монстры похуже Учительницы, но не стал. Не дура вроде, значит, должна это знать. К тому же Моно знал этот взгляд – упрямый и с ноткой протеста. Обладатели таких глаз не отступают.

— Сейчас урок начнётся, — заметил он, — Учительница сразу заметит, если тебя не будет. Лучше бежать ночью, чтобы фора была.

Девочка задумалась. Потом, встряхнувшись – жёлтый дождевик весь намок от дождя, ведь стояла она всё ещё на залитом подоконнике – с лёгким уважением посмотрела на него.

— А ты умный, — заметила она. – Меня Шестая зовут. А ты Моно, да? Старшие говорили о тебе.

— Им только дай повод, — пробурчал Моно.

Они вышли в коридор и тщательно закрыли дверь. Если не прислушиваться, то даже не было слышно, что где-то рядом было разбито окно.

— Давай сюда, — Моно указал на дождевик.

— Зачем? – Шестая вцепилась в него, как в своё последнее сокровище, и настороженно прищурилась.

— Он весь мокрый. Вызовешь подозрения.

Крыть было нечем. Недовольно поморщившись, Шестая сняла дождевик и неохотно протянула его мальчишке.

— Не смей выкидывать, — буркнула она. – Ночью проберусь и заберу.

Моно согласно хмыкнул. Сложил мокрую улику и тщательно запихал в учебную сумку. Всё равно она была пустая, ведь учебник он продолжал сжимать подмышкой.

Как оказалось, Шестая училась в одном с ним классе. И как он раньше её не замечал? Моно быстро выписал всё, что было задано, и остаток урока провёл в лицезрении. В классе заразительная уверенность Шестой слегка приутихла. Съёжившись на стуле, она тихой серой мышью сидела, стараясь не обращать на себя внимание. Злобная Учительница-рокурокуби ценила тихих. Ну, как ценила – они получали меньше тычков и ударов линейкой. По сути своей Учительница ненавидела всех до единого.

Моно закрыл учебник и уже слезал со стула, когда в класс бешеной фурией ворвалась Директриса. Те, кто успел встать, тотчас сели – никому не хотелось привлекать излишнее внимание к своей персоне, когда глаза главной рокурокуби горели яростным огнём.

— Я спрашиваю один лишь раз, — едва слышно пророкотала Директриса, и тишина в классе стала идеальной. Все знали, что чем тише был голос, тем больше ярости он вмещал. Обведя всех взглядом, рокурокуби выдохнула с чётким прищёлкиванием: — Окно в кладовой 13. Кто разбил его?

Молчание. Моно осторожно покосился на Шестую. Та сидела прямо, высоко задрав подбородок, но была очень бледной, а взгляд её бегал. Плохо, очень плохо. Рокурокуби не умели читать мысли, слава всему хорошему, но были весьма умными демонами. Уж заметить бледнеющего и явно нервничающего сильнее обычного ребёнка для них не составит труда.

— Признавайтесь сейчас, мелкие грязные тараканы, — злобно раздувая ноздри, велела Директриса. – Иначе я сама найду виновного.

Шестая сглотнула. Как бы она ни храбрилась, она была маленькой девочкой. Одно дело – хвастаясь, играть уверенную искательницу приключений перед ровесником. Совсем другое – встать на пути ужасного монстра, который и покалечить может. Не у всех были родители, чей авторитет закрывал чадо тёмной тенью.

— Ладно, — голос Директрисы стремительно холоднел, хотя, казалось, куда больше? – Я предупреждала.

Она принялась ходить по рядам, останавливаясь возле каждого и заглядывая в глаза. Нервничали все, припоминая давние шалости и последовавшие за ними наказания. Но в основном и дети, и фарфоровые демонята не паниковали, потому что точно знали, что не были виноваты. Моно снова с беспокойством глянул на Шестую – та, оцепенело уставившись на парту, нервно мяла в руке клочок бумажки, который совсем недавно был её классной работой.

Решение пришло в голову совершенно спонтанно.

— Это был я, — твёрдо и достаточно громко заявил Моно.

Тишина продолжала давить уши. Все ученики вытаращились на смельчака, рискнувшего признаться, а Директриса, стоя над тяжело дышащей Шестой, молча разглядывала его.

— Как и зачем ты это сделал? – наконец прорычала она.

— Я… я хотел посмотреть на улицу, но не удержался и упал на стекло, — бодренько соврал Моно, не моргнув глазом. Он был хорошим лжецом, но до этого ни разу не пытался лгать взрослому монстру. Обычно объектами его лжи были другие ученики, особенно те, кто имел привычку нападать.

Взгляд Директрисы ожесточился.

— Ты сухой, — холодно заметила она.

— Я снял дождевик, — пожал плечом Моно, внутренне трясясь от ужаса. – И убрал его в сумку.

Шестая таращилась на него во все глаза. Кажется, она искренне не понимала, зачем он покрывал её. Моно и сам не понимал. Наверное, он просто был слишком добрым и не хотел, чтобы на девочку ополчилась вся школа.

— Ты, в мой кабинет, немедленно, — буквально прошипев последнее слово, Директриса цапнула его за шиворот и, словно нашкодившую крысу, потащила за собой.

Моно едва успевал передвигать ногами. Можно было этого и не делать, но везтись по полу ему не очень улыбалось, да и Директриса, того гляди, ещё больше взъярится. «Ну ты попал, дружище! Боком тебе выйдет твой альтруизм», — ядовито заметил внутренний голос. Моно мысленно пожал плечами. Ну выйдет и выйдет, что уж теперь. Всё равно изменить ничего нельзя, стекло по желанию не восстановится.

Директриса швырнула его в кресло, залетев в свой кабинет, а сама снова вышла. Да, кажется, это называлось психологическим запугиванием. Чем дольше наказанный оставался в одиночестве, тем более мрачные мысли приходили ему в голову. Тем более уязвимым он становился. На Моно этот приём не действовал. Он чувствовал страх, да боже, кто бы сейчас не боялся на его месте? Но вместе с тем Моно чувствовал и странное равнодушие. Ну выдерут его перед всей школой. Разрешат закидать тухлыми яйцами, или крысиными кишками, или что там ещё полагалось в таком случае. Его и так особо никто не любил. Одним унижением больше, всего-то.

Конечно, это были лишь попытки успокоиться. В конце концов Моно был ещё ребёнком.

— Да-да, старое стекло, могло ещё столетие продержаться!

— Вот как…

От этого голоса мурашки пошли по коже Моно. Он съёжился в кресле и опустил глаза, чувствуя на себе тяжёлый и пристальный взгляд. Отец… Вот он мысли читал, точнее, считывал мыслеобразы. Нельзя было позволить, чтобы он увидел правду. Так и Шестой влетит, за порчу школьного имущества, и ему – за покрывательство, а отец ещё и от себя добавит. Он любил дисциплину, порядок и наверняка считал помощь кому-либо признаком слабости.

— Вы мне сказали, ежели что, сразу сообщать. – В голосе Директрисы было столько недовольства, что им можно было убивать. Тощий человек не позволит прилюдно унижать сына – это было яснее ясного. Минус хорошая порция удовлетворения. Да уж, было от чего злиться.

— Разумеется, — невозмутимо сказал Тощий человек, пытаясь поймать взгляд сына. Без толку. Тот и так коробкой лицо закрывать привык, а сейчас и вовсе свернулся, будто живот заболел. Скрывает что-то, глупец, но не скажет, даже если пытать будут. Тощий поморщился. Дети такие дети.

— И всё же это вопиющее нарушение дисциплины, — резко заметила Директриса.

— Несомненно, — кивнул Тощий.

— И я его накажу.

— Конечно. Но своими силами. Детишки у вас и без того… хм… дикие.

Моно осторожно приподнял голову. Директриса выглядела так, будто хотела вытянуть шею и задушить Тощего. Конечно, она никогда этого не сделает. По слухам, передача и её господин были под контролем Ока, а против Ока никто не пойдёт. Оно самая могущественная сила, которую только можно представить.

— Полагаю, это и было то важное дело, из-за которого я пропустил важный для населения этап передачи, — ровно заметил Тощий. Директриса поперхнулась, яростно блеснув глазами. Тощий наклонился и потрепал Моно по коробке. – Веди себя достойно, сын. Ты здесь не для того, чтобы смотреть дождь.

Моно напрягся так, что заболели мышцы. Пронесло… наверное. По крайней мере, имя Шестой ни разу не всплыло во время разговора.

Потом, когда Тощий покинул кабинет своим излюбленным способом – через телепортацию, — Моно получил сполна. Казалось, что Директриса выместила на нём всю злость, скопившуюся не только за сегодня, а вообще за всю жизнь – а у рокурокуби она была длинной. Из кабинета Моно буквально выполз. К счастью, комендантский час уже начался, и все ученики находились в своих спальнях.

Моно дополз до своей и осторожно пролез внутрь. Дружный храп сокомнатников вызвал вздох облегчения. Забравшись на кровать, Моно с трудом снял с себя окровавленное пальто и лёг на живот, постарался максимально расслабиться – так раны на спине быстрее прекратят кровоточить и болеть. Проверено на опыте.

— Эй! Тс-с!

Моно вздрогнул и приподнял голову. Шестая стояла возле его кровати – блестели в сумраке тёмные глаза.

— Что? – прошептал Моно. Взгляд Шестой прошерстил его лицо, опустился ниже. Зацепился за израненную спину, и Шестая звонко выдохнула через нос.

— Ты получил из-за меня, — резко выдохнула она.

— Ну да.

— Зачем? Я б и сама справилась!

— Несомненно, — ответил Моно и испугался, насколько это было похоже на отца. – То есть… Да, конечно. Но тебе бы досталось больше. А я легко отделался.

— Легко? Легко?! Ты буквально истекаешь кровью!

— Не ори, а то проснутся, — Моно кивнул в сторону спящих фарфоровых демонят. – Эти сразу выдадут, что ты тут была, нарушая правила. Попадёт обоим.

Шестая приутихла. Она буравила его спину, и её взгляд с каждым новым мгновением становился всё более несчастным.

— Не надо, — устало заметил Моно. – Не вини себя. Я же сам подставился. Извини, дождевик забрали, — неуклюже сменил он тему.

Шестая тряхнула головой и почти сердито махнула рукой.

— Ну его! Если бы не он… — Она вздохнула. – Найду новый. Здесь их много, если знать, где искать.

В коридоре послышались шаги. Глаза Шестой округлились, и она быстро юркнула под кровать Моно. Вовремя, ибо уже спустя мгновение дверь с лёгким скрипом приоткрылась. Моно вжался лицом в подушку и притворился спящим.

— Глупое жалостливое дитя, — пробормотала темнота голосом Тощего. А он что здесь забыл?

Самоназванный мэр Бледного города сел на кровать – заскрипели пружины под весом хоть и худосочного, но весьма крупного монстра. Моно едва заметно вздрогнул, когда длинные пальцы провели по спине, бередя только-только подуспокоившиеся было раны. Тощий вздохнул. В следующее мгновение Моно не удержался и взвился, когда какая-то вязкая субстанция полилась ему на спину.

— Прекрати извиваться, как пиявка, — недовольно пророкотал над его головой отец. Субстанция покрыла раны и принялась жечься, но Моно с удивлением обнаружил, что это жжение было довольно приятным. Повернув голову, он осторожно взглянул на отца.

— Вылечил за то, что ты невиновен, — сухо уведомил его Тощий. Моно ойкнул, когда тонкие пальцы обхватили ухо и хорошенько его потрепали. Голос Тощего продолжал быть сухим: — Ложь во имя спасения… Как многого я о тебе не знаю, мальчишка? И да. Скажи своей… подруге, что если ещё раз попытается сбежать, я лично займусь её поисками.

Моно сглотнул.

— Да, отец, — пробормотал он.

— Я одобряю ложь, хоть и в такой… нестандартной ситуации. Но не увлекайся сильно. Я всё ещё жду, что ты будешь лучшим. Не разочаровывай меня.

— Да, отец.

Тощий сделал движение, будто хотел сдёрнуть с его лица коробку, но в последний момент передумал.

— Идём, девчонка, — услышал сквозь навалившуюся внезапно полудрёму. – Дай ему отдохнуть.

Позиция "против"

«Сон в красном тереме» / «紅樓夢» Цао Сюэцинь PG, гет, драма, ангст, мистика, смерти персонажей

Под красным покрывалом не видно лица

Ей снилось, как Баоюй распахнул свою грудь, чтобы показать и отдать ей сердце. Тогда она проснулась в слезах и холодном поту, но все равно радовалась увиденному ночью. Теперь, лежа в постели за занавесом, Линь Дайюй больше не верит снам. «Я тебе не снюсь, так нечему сбываться», – думает она.

Пепел ее стихов остывает в жаровне, но ни единой строчки она все равно забыть не может.

Где-то за стеной будто бы играет музыка. Надрываются соны¹, словно им делают больно. У Дайюй тяжелеет в груди, кашель застревает в горле, а перед глазами темно. Соны вопят, как будто оповещают всю округу, что где-то несут паланкин с невестой.

Она одна в темноте, всеми забыта и оставлена на растерзание кашлю. Лишь служанки тихонько роняют слезы, заранее оплакивая молодую госпожу. В семье Цзя готовятся события поважнее.

– Он так не поправится, – качает головой госпожа Ван.

Баоюй совсем плох. Потеряв свой драгоценный камень, он ест, когда скажут, идет, если ведут, и на всё лишь улыбается да хихикает. Мать его, госпожа Ван, тоже в последнее время бледнее рисовой бумаги. На кане² перед ней столик с мраморными чашками, но чай пить она не решается. Каждый раз, протягивая руку к столику, она замечает, как та дрожит.

– Вот женится – позабудет свой кусок нефрита, – ворчит матушка Цзя. – Будем делать, как задумано.

– Мне кажется, не в нефрите дело, – осторожно отвечает госпожа Ван. – Да и станет ли лучше, если мы женим его на Баочай, когда он хочет Дайюй? Да еще и обманом. Вы, матушка, знаете нрав Дайюй. Сижэнь все верно сказала: не миновать беды. И вот, пожалуйста: та узнала обо всем и тоже слегла.

Фэн-цзе кивает:

– Баочай – хорошая девушка, лучше невесты не найти. Думаю, под ее присмотром Баоюй уж точно не пропадет. Что до Дайюй, то старая госпожа уже все решила.

– Но я лишь беспокоюсь – вдруг мы ошиблись и подлогом сделаем только хуже? – вздыхает госпожа Ван.

Матушка Цзя кладет руку на предплечье одной невестки, с намеком глядя на другую:

– Мы все его любим, а представьте, каково мне смотреть, как он страдает? Взяли и потеряли нефрит, с которым он родился. Не к добру это. Остается восполнить потерю золотом.

Драгоценный нефрит и драгоценная золотая шпилька³ созданы друг для друга – так говорят. Да и гадатель предсказал – нужно женить второго молодого господина на девушке, рожденной под стихией металла.

Фэн-цзе не смеет спорить со свекровью. Госпожа Ван тихо произносит:

– Ваша правда, матушка, но ведь Дайюй может взбунтоваться и создать неприятности – тогда плохо будет всем.

– То, что Дайюй станет его женой – исключено, – сердито говорит та.

– Но что же будет, когда он вместо обещанной невесты увидит другую? – волнуется госпожа Ван.

– Как она, все нездорова? – вместо этого спрашивает матушка Цзя.

Фэн-цзе, как всегда, осведомлена обо всем:

– Пин-эр справлялась у Цзыцзюань, та сказала – скверно. Она пьет свое женьшеневое лекарство, но…

Фэн-цзе замолкает, и в покоях матушки Цзя становится тихо, словно в храме или гробнице. Неподалеку стоит курильница из бирюзовой глины, и дым клубами собирается под потолочными балками, напоминая призрак.

– Бедная девочка… – задумчиво говорит матушка Цзя.

Она плакала, когда впервые встречала Линь Дайюй. На этом самом месте она сидела, а когда увидела внучку, то встала и едва удержалась на ногах – так заколотилось сердце. Но сейчас оно сделалось тверже гранита, и из глаз не пролилось ни слезинки.

– …Но спасать надо прежде всего детей своей семьи.

Цзя Баоюй родился с чудесным камнем во рту. Все ему дивились и не знали, к счастью это или к беде, но имя мальчику все же дали в его честь – «драгоценный нефрит». И вдруг камень потерялся, а вместе с ним его хозяин будто бы лишился части души. Так посчитали все в семействе Цзя.

Драгоценному камню снится та сторона, где горы достигают луны, а реки текут из моря. Там росла чудесная трава, но однажды она стала засыхать и умирать. Камень собирал на себя росу и поливал ее, и травка обещала всегда помнить о его доброте.

За воду она поклялась отплатить камню в следующей жизни – слезами.

Сижэнь украдкой посматривает на молодого господина, пытаясь занять себя вышиванием. Иголка не слушается, нитку приходится возвращать и делать еще стежок на том же месте. Баоюй смотрит в стену – кто знает, что он там видит. Только улыбается.

– А сестрица Дайюй придет? – снова спрашивает он.

Сижэнь откладывает вышивание и некоторое время ищет слова.

– Не придет, – с трудом произносит она.

Это правда.

– Она твоя невеста, вам не положено видеть друг друга перед свадьбой.

Это ложь, и дается она тяжелее. Когда она в последний раз лгала своему господину? Никогда, даже ругала других служанок за шутки над ним.

– Она ведь за меня замуж выходит?

Сижэнь краснеет от необходимости солгать еще раз и отворачивается, делая вид, что ищет нужные нитки в сундучке.

– Почему ты опять спрашиваешь? Разве забыл?

– Я где-то слышал… А может, приснилось. Что отец сестрицы Дайюй получил назначение в другую провинцию и там ее просватал, а она ко мне прибежала в слезах.

– Конечно, приснилось, – выдыхает Сижэнь. – Линь Жухай давно уже умер.

Каждый раз, когда он заговаривает о Дайюй, речь его становится осмысленной. Сижэнь это и радует, и пугает: с одной стороны, вдруг он поправится, с другой – вдруг он догадается. Тогда весь дворец Жунго на уши поставит!

– Она спросила, правда ли я ее люблю, я говорю: правда. Она не поверила, и тогда я раскрыл свою грудь, достал сердце и отдал ей. Вот как все было.

Сижэнь долго молчит, прежде чем сказать:

– Это просто сон.

Сюэ Баочай, как покладистая дочь и примерная невестка, держит рот на замке и не болтает о предстоящем. Тетушка Сюэ гладит ее по волосам, как в детстве. Иногда роняет слезы, но быстро их утирает. Баочай ее успокаивает:

– Я же не далеко замуж выхожу и не за незнакомца. Буду жить не через стену дома, а через стену усадьбы.

– Верно, – улыбается тетушка Сюэ.

– И муж не кто-то со стороны…

Она тут же прикладывает руку к губам – неприлично не только видеть друг друга, но и разговаривать об этом. Баочай даже не упоминает в речи такие слова как «драгоценный» и «нефрит» в последнее время.

Иногда она только через силу может сказать и «ложный»⁴.

Она достает из шкатулки золотые шпильки – красивые и удобные, как она сама, – и позволяет матери их заколоть.

– Ладно, матушка, довольно об этом, а не то сглазим, – опускает она взор.

Произносить слово «ложный» становится труднее, когда готовишься обманом стать чьей-то женой. Пусть под красным покрывалом не видно лица – жениху все же придется раскрыть их заговор.

Но матушка Цзя и Фэн-цзе говорят – это для его же блага, а Баочай никогда не спорит со старшими.

Ее уносят в дом жениха под музыку. Соны вопят так, будто им делают больно.

На той стороне, где горы достигают луны, а реки текут из моря, темным-темно. Дайюй больше не кашляет. Став призраком, она искала возлюбленного по всей усадьбе, но не нашла, а в покои, увешанные счастливыми красными амулетами, войти не сумела.

Здесь же все гораздо спокойнее. Ее встречают с почтением, но не ведут в мир мертвых.

– У тебя же нет душ⁵, – говорят ей. – Тебе надо вернуться туда, откуда ты пришла.

Чудесная трава, отплатив драгоценному камню слезами, пускает корни и забывает данное ей имя «Дайюй».

– А ведь все налаживалось, – сокрушается госпожа Ван.

В полупустых покоях гуляет ветер – некому захлопнуть окна: в доме все меньше служанок.

– Когда все вскрылось, я уже думала, он умрет, а я вместе с ним, – продолжает она. – Потом, казалось, Будда над ним смилостивился, а теперь…

Баочай старается не проявлять чувств, но страх и обида не дают ей сдержать слез:

– Ведь он поправлялся и даже сжег свои буддийские и даосские книжки. Я тоже думала – взялся за ум! Я же все для него старалась делать, и Сижэнь тоже!

Стоя около кана с подносом в руках, Сижэнь опускает лицо. Ей уже давно было известно, что у Баоюя на сердце – сколько раз при ссорах он грозился все бросить и уйти в монахи. Но тогда она тоже не придавала значения словам полусумасшедшего.

Книги он сжег, но ни единой строчки из них не забыл.

Госпожа Ван перебирает в руках четки. Ее старые, яшмовые, куда-то подевались – остались простые, деревянные.

– Что за мать без сына? Ни матушки Цзя с нами больше нет, ни Фэн-цзе, на кого мне опереться в старости? Чем мы заслужили такие несчастья?

– Мы с Сижэнь о вас позаботимся, – быстро собирается с духом Баочай.

Сижэнь согласно кивает. Ей больше ничего и не остается – только присматривать за пустеющим домом.

Ее господин ушел и не вернулся – видел его только отец, который теперь тоже сам не свой. Сижэнь места себе не находит: Дайюй скончалась, Баоюй сбежал – кто же виноват?

Госпожа Ван качает головой:

– Все из-за Линь Дайюй. Покойная матушка Цзя правильно сказала. Если бы она его так не любила, то не умерла бы, и если бы он ее не любил, то не заболел бы своим безумием. Ведь тебя за него выдали для его же блага. И что, если обманули – для его же спасения. Почему он не благодарен?

Баочай безмолвно смаргивает слезы, кивая на ее слова.

– Я, как мать, не могу быть неправа в том, что касается моего сына, – произносит, дрожа, госпожа Ван.

– Сижэнь, закрой окна, – замечает наконец Баочай.

Та повинуется. Подойдя к окну и убрав задвижку, она на миг задерживается. Нет, показалось. Юноши с бритой головой здесь уже быть не может.

Сын прославленной семьи сошел с ума и убежал с монахами – едва ли и призраку его будут рады в этом доме.

Впрочем, и самому дому тоже недолго осталось.

_______________

1^ Сона – китайский традиционный язычковый инструмент.

2 Кан – печь-лежанка в китайских домах.

3 Значение имен «Баоюй» и «Баочай».

4 Ложный – «цзя», омофон фамилии семейства Цзя.

5 Душ у человека, по китайским поверьям, две.