Крысы верещат на дне ямы, роятся внизу, черными волнами налетают на гладкие стены и разбиваются, рассыпаются на множество сияющих глаз, серых лысых хвостов и красно-коричневых зубов и когтей. Огонь жаровень отражается в их гладких лоснящихся шкурах, пляшет непрерывно тенями, изменяющимися каждое мгновение. И это бесконечное движение завораживает, вызывает отвращение и ненависть и ледяной ужас внутри, заставляет содрогаться от мерзости, но не позволяет отвести взгляд. И скрежет когтей о камень, многоголосый визг голодных тварей вызывает дурноту, слабость в коленях, бессилие, усталость.
Чем дольше Амиция смотрит на них, тем сильнее хочется сжечь их всех, сжечь этот замок, весь чертов мир. Чтобы больше не слышать шороха в стенах, не замирать каждый раз проходя мимо лестницы в подвалы, не бегать на закате повсюду, зажигая огни. Чтобы не видеть слабую улыбку на лице Лука, темные тени усталости под его глазами, не по-детски серьезный взгляд, направленный в проклятую книгу, когда он дрожащими пальцами зачерпывает серу, уже не отмеряя — определяя необходимое количество на глаз, — и смешивает ее с остальными ингредиентами, готовя для Амиции снаряды для розжига. Не чувствовать кожей недоверие Артура, его осторожность и отчуждение. Не отводить взгляда каждый раз, когда выражение глаз Родрика становится слишком искренним, почти просящим, восхищенным.
В Амиции нет ничего, заслуживающего его восхищения. Она потеряла отца, не смогла спасти мать, но самое главное, — она позволила Гуго сбежать. Когда она думает об этом, о том, каково ему там, за пределами безопасности стен старого римского замка, ее начинает мутить. На внутренней стороне век отпечатывается картина изъеденного крысами, хрипящего от боли брата, который беззвучно шевелит губами, произнося ее имя. Зовет ее. Эта фантазия заполоняет собой разум, с каждой секундой обретая все больше деталей. Безжалостная память подкидывает сладковатый вкус гниения и тяжелый запах пропитанной кровью земли. Воображение рисует блестящие в свете пожаров дорожки слез на грязном лице. Миг, когда звонкий, невинный и наивный голос брата обрывается, сменяется криком ужаса и боли, когда визг крыс становится настолько громок, что за ним уже не слышно ничего.
— Амиция!
Она вздрагивает и отшатывается от края ямы, оглядывается по сторонам — на нескончаемо долгое мгновение ей кажется, что это он, это Гуго звал ее, что он вернулся и…
— Боже, не пугай меня так, — наигранно веселый голос не может принадлежать ее брату; Амиция понимает это, даже если спустя недели уже почти не помнит, как звучит на самом деле его голос. — На секунду мне показалось, что ты сейчас рухнешь.
Мели становится рядом с ней, заглядывает в яму и ее передергивает от отвращения. Амиция молчит, сбитая с толку слишком резким переходом к реальности, и смотрит на огненно-рыжие волосы, на то, как пламя играет в них бликами — совсем как на крысиных шкурах, прячась между волосками, создавая ломающиеся тени на лице.
— Ты в порядке? — спрашивает Мели, заметив ее взгляд.
Амиция медленно кивает и обхватывает себя руками, только сейчас заметив, как похолодало здесь, снаружи. Мели смотрит на нее испытующе, но никак не комментирует, хотя неверие отчетливо читается в ироничной полуулыбке и грубо заломленной брови. Она отвлекается, роется в своей поясной сумке, и с победным «ах-ха!» извлекает красное, немного побитое яблоко.
— Держи, — говорит она, толкая плод в руки Амиции. — Мы сегодня у деревенских неплохо пошарились, знаешь? Они бегут к границам, идиоты, будто их кто пустит, ну мы и облегчили их ношу, чтобы побыстрее ехали.
Амиция кивает и невольно улыбается, глядя на светящееся довольством лицо подруги. Она рассматривает яблоко несколько секунд, а потом впивается в него зубами, чувствуя, как кисло-сладкий сок стекает по подбородку из уголка губ. Она так скучала по вкусу фруктов, что сейчас, после недель питания лишь черствым хлебом и вяленым мясом, едва не плачет от наслаждения. Мели улыбается: широко, белозубо и абсолютно сумасшедше, точно зная, что чувствует Амиция в этот момент. Чувствуя то же счастье, что чувствует она.
Мели протягивает руку, собирает подушечками пальцев вытекший сок и бездумно облизывает их. Только после она осознает, что сделала, и смеется над зардевшейся Амицией, — а спустя секунду они смеются вместе, потому что все это — до смешного нелепо.
Их смех, кажется, раззадоривает тварей внизу, и те визжат истошнее прежнего, вновь и вновь кидаясь на серый камень в своих бесплодных попытках добраться до людей. Амиция обрывает свой смех, смотрит вниз с невольным испугом и едва удерживается от того, чтобы отшатнуться, когда крысы формируют черный вихрь, лишь немного не доставая верхушкой до конца.
— Их стало больше, ты заметила? — глухо спрашивает Мели и подходит ближе, присаживаясь на корточки рядом с краем. — Скоро совсем заполнят и…
Она обрывает себя на середине фразы и качает головой, хмурясь. Амиция присаживается рядом и поддерживающе сжимает безвольно висящую ладонь своей. Огрызок яблока выпадает из ослабевших от отвлеченности пальцев и с мягким шлепком падает на пол, отскакивает от края и исчезает среди беспокойно бьющихся крысиных тел. Мели оглядывается на Амицию и фыркает на ее растерянный взгляд, переплетает их пальцы и неожиданно подскакивает, тянет ее за собой. Они идут — почти бегут по каменным лестницам на самый верх крепости. Краем глаза Амиция замечает движение в одном из множества дверных проемов, но успевает увидеть только спину отступающего вглубь здания Артура.
Крысиная возня почти не слышна здесь, наверху. В тенях, отбрасываемых осколками камней и сломанными ящиками, едва выглядывающими из-под снега, все еще чудится движение, но Амиция знает, что это всего лишь игры разума. И сколько не вглядывайся в эти тени — они так и останутся недвижимыми. Мели останавливается у обломанных зубцов крепостной стены, замирает, глядя вперед, на покрытые снегом холмы. Амиция смотрит тоже — сквозь падающие снежинки, сквозь голые деревья. Где-то там, далеко за пределами ее взгляда, остался ее дом: когда-то теплый и полный шума, сейчас пустой и одинокий. Полный изъеденных трупов: ее семьи, друзей и врагов.
— Когда я была маленькой, — негромко говорит Мели, чуть сильнее сжимая пальцами ее ладонь. — Я мечтала, чтобы кто-то нашел нас. Пришел за нами. Артур однажды заболел, очень сильно заболел, и я сидела рядом с ним, думая о том, что если он умрет — одна я не выживу. После той зимы я никогда больше не мечтала.
Она поворачивается к Амиции и смотрит на нее, чуть взволнованно кусая губы, как будто подбирает слова.
— У нас всегда были только… мы, — выдыхает она, резко качая головой. — И мы привыкли, но…
— Мели? — Амиция подходит ближе, встревоженно наблюдая почти лихорадочный блеск в ее глазах.
— Я не хочу уходить, — с необъяснимой горечью шепчет Мели. — Вы… с вами все время весело, даже когда хочется придушить кого-нибудь, или когда надо пинками Лука загонять спать, как будто…
— Как будто мы семья, — почти беззвучно шепчет Амиция.
Мели кивает.
— Как будто мы настоящая семья, — она выдыхает слабый смешок. — Того, что мы крадем с Артуром вечно не хватает на всех, а на двоих этого было бы достаточно, но даже… Понимаешь, даже делить эти припасы — это почти приятно, не смотря на то, что из-за того, что нас так много я уже лет сто не чувствовала себя сытой. Я не понимаю почему, но…
Она беспомощно пожимает плечами и оглядывается по сторонам, будто ища подсказку. Амиция не ожидала такого разговора, он на самом деле сбил ее с толку, но она улыбается — обезоружено и глупо, — а в груди теплеет.
— Я чувствую то же, — просто говорит она.
И тянется вперед — обнять, прижать к груди сжавшуюся, напряженную Мели, но вместо этого, поддавшись порыву, накрывает ее губы своими. Это даже не поцелуй в полном смысле, просто легкое прикосновение, от которого внутри все дрожит, а щеки и уши горят смущением. Глаза Мели широко распахнуты от удивления, она замирает, как испуганный зверек, и не шевелится до тех пор, пока Амиция не отстраняется.
— Я, — Амиция отводит взгляд, чувствуя нарастающую неловкость, готовая сгореть от стыда. — Дьявол. Не знаю, что на меня нашло, прости, я не — я имею в виду, что я…
Она замолкает, смешавшись. Мели все еще смотрит на нее с непониманием, и Амиции очень-очень-очень стыдно за свой порыв, за то, что она позволила себе дать слабину, за то, что забыла, насколько грешны даже мысли о подобном. Она прижимает ладони к горящему лицу, отступает назад, а в голове крутится злая, горькая, навязчивая мысль: «Ты все испортила».
Мели хватает ее за руки, когда она уже готова сбежать, отводит их от лица и ловит ее взгляд. Амиция не может понять, о чем она думает сейчас. Несколько секунд они просто смотрят друг на друга, и она…
Ей уже почти все равно. Усталость и смирение сковывают душу — да, она все испортила, и все они уйдут, поняв насколько безобразна и нечиста Амиция внутри, оставив ее в одиночестве в этом огромном замке, — или лучше уйдет она сама, чтобы у них было убежище, чтобы они смогли пережить эту зиму и много зим после. Она уйдет и, может быть, попадется инквизиции прежде, чем до нее доберутся крысы, — может быть, кто-то даже помолится за ее душу. Хотя это и не важно, ведь для таких как она нет иного пути, кроме ада.
Мели касается пальцами ее щеки, и Амиция вздрагивает, вырванная из темных мыслей. Ее лицо мокрое от слез, а она даже не заметила, когда начала плакать. Мели стирает пальцами влажные дорожки, в ее глазах мерещится грусть и почти нежность, — даже если Амиция понимает, что это невозможно.
А в следующую секунду Мели возвращает поцелуй.
«Это неправильно», — думает Амиция, до боли в пальцах сжимая в руках старую ткань куртки Мели. Та собирается складками, ослабленными нитями цепляется за неровно стриженые ногти.
«Это грех», — звучит в голове голос святого отца, недоумевающий и злой, как в тот день, три года назад, когда она спросила его об этом.
— Это… весело, — выдыхает Мели, отстраняясь.
Ее потемневшие губы растянуты в ухмылку, а голубые глаза сияют, и Амиция никогда не видела никого красивее. Мели замечает ее взгляд, и ухмылка на ее лице становится шире, когда она обхватывает Амицию за талию и притягивает к себе.
Они целуются снова — и снова, и снова, не обращая внимания на медленно поднимающееся из-за горизонта солнце, отголоски визга разъяренных очередным поражением крыс и громкие голоса друзей, вышедших потушить жаровни — до следующей ночи.
