life ruin/saver

У Кёджуро кровь течет из носа минут двадцать, глаз подбит и волосы во все стороны торчат, но лишь улыбается и:

— Все хорошо!

Хотя знает, что нихрена не хорошо, и что надо бы уже ему в скорую идти, но-но-но.

— Перестань, — новую ватку протягивает, — пожалуйста. Переезжай.

Хрип-смешок-кашель, головой качает.

— Пока брат не вырастет, не могу.

У Кёджуро голова кружится неимоверно – больно, больно, так до противного больно, когда идёшь домой как можно быстрее, сокращаешь путь через переулок, а там оказывается какая-то банда, а дома уже сил нет ставить блоки и просто.

Просто.

Улыбаться-улыбаться-улыбаться, Кёджуро, это же тебе не материнские объятия, чтобы расплакаться, как ребенок, улыбаться-улыбаться-улыбаться, это же тебе не братова комната, чтобы уткнуться в колени и в голос орать.

Чужая рука к щеке тянется, мол, давай успокою, но Ренгоку не осознает даже, как перехватывает запястье

на секунду раньше,

страх на лице на секунду,

сам руку на щеку себе кладет, снова улыбаясь.

— Останься у меня хотя бы на неделю.

— Я не могу.

— С братом.

— Вас шесть человек.

— Нэ-сан не будет против.

Ренгоку усмехается, голову кладя на чужую ладонь – большой палец по веку проводит, закрывая глаза, и останавливается где-то на уголке разбитых губ. Прикосновения такие лёгкие, успокаивающе, что попросить бы ещё, раствориться бы в них и никогда-никогда не выходить, позабыть в них о всей боли и умерших давным-давно, ещё в младшей школе, друзьях, о множестве приятелей – иногда кажется, всех вокруг, – и одном-единственном человеке, рядом с которым признаешь, что устал.

Хотя бы один раз в жизни обо всем забыть, прижать к себе колени и засыпать под эти лёгкие прикосновения.

— Если я останусь на ночь, ты успокоишься?

— Нет.

— Тогда я уйду.

— Тц, — начинает чуть раздражённо, палец кладя на середину губ, — засыпай. Кровотечение, вроде, остановилось. Да и рана у тебя... Я боюсь, что будет сильное заражение. Лучше бы отлежался в больнице...

Ренгоку чуть дёргается, когда незажившую часть тревожат, но лишь молчит, вздыхает и улыбается.

Ведь надо.

Ведь он должен.

Ночью снится: пинок в живот, удары по лицу, острая боль в спине, бросок на эту самую спину прямо на пыльную землю, просьба перестать, потому что ты, видите ли, неправильно ответил, потому что, видите ли, мысли читать и законы переулков не умеешь и не знаешь.

Ночью всё-таки не спится, и Кёджуро часов в четыре-пять глаза открывает и видит, что девушка перед ним спит, что рука её совсем Ренгоку не касается, и.

Аккуратно встаёт с кровати, стараясь не хрипеть и ничего не тревожить, одевается в свое рваное-драное-грязное, и из комнаты выходит. На кухне – Нэ-сан, на работу собирается, и Кёджуро выпускает домой молча, без лишних слов, лишь сочувственный взгляд бросив. У нее парень ведь такой же, рядом с Нэ-сан можно не давить улыбку – она поймет сразу же и надавит ещё, мол, а зачем ты это так, а для кого ты это, все свои же.

Домой Кёджуро идёт пешком, останавливаясь возле каждой остановки – идти-то далеко – и прислоняется рукавом к стенке, утыкается носом и пытается себе внушить, что нельзя-нельзя-нельзя плакать. И что ноги не болят. И что глаз видит.

На одиннадцатой остановке, за две до дома, не выдерживает, спиной поворачивается, игнорируя снова какую-то боль, совсем уж схожую с болью в переулке, и сползает на холодный и влажный от росы асфальт. Время – семь, может, ближе к восьми, и на остановке он выглядит убого. Тут же много людей, уже ужасно много, и они видят, как он не справляется, видят, видят, видят. Горячие-душные-сухие отчего-то слезы щеки обжигают, чуть ли не ядовитые пятна оставляют на этой рваной-драной-грязной кофте, но как-то.

«Наркоман», — «Не, фрик какой-то», — «Да говорю тебе, либо нарик, либо алкаш, ты на одежду его посмотри!» — «А волосы? Такие покрасить денег у алкаша не будет!» — «Молодой человек, Вам скорую вызвать?» — «Алкаш спиздить может!» — «Он похож на репета тети», — «Да показалось тебе, репетитор у нее нормальный чело...»

На последнем обрывке фразы Кёджуро встаёт, вытирает лицо, только грязь на нем оставляя, и уходит как можно быстрее, то шатаясь, то теряя равновесие и чуть ли не спотыкаясь, и только за поворотом даёт себе передышку.

Похожее состояние было, кажется, лет пять назад – словил панику из-за того, что сделал все не и д е а л ь н о, что не получил хороших оценок, что у брата остался синяк, что сам не замазал новый шрам и дал себе минуту не улыбаться,

душно-сухо-грязно-надо-уходить.

Как Ренгоку возвращается домой, он не помнит. Помнит, как без сил уткнулся лбом в дверь, прямо под глазком, опустил руки и не хотел доставать ключи, если они остались вообще, и стучать тоже, а надо бы.

Душно, и лёгкие будто назло не хотят впускать в себя воздух, и дышать себя приходится заставлять, или просто-напросто забываешь в этой чертовой истерике-панике-срыве.

Все же было хорошо! Он же радуется. Он же умеет по-настоящему радоваться, забыв обо всем, улыбаясь узору теней на руках в лесу, улыбаясь шелесту травы под лапами какой-то зверушки, улыбаясь лицам друзей и успехам ученицы, улыбаясь хорошим оценкам и несложным заданиям. Он же умеет. Не маску натягивает, как многие те умершие-ушедшие-переехавшие, которых ежедневно трясло, он радуется по-настоящему и искренне.

Но.

За дверью раздается какой-то шум.

Ренгоку стучит тихо, опирается о стену рядом с дверью, убеждая себя, что все будет нормально.

Дверь ещё не открывается, только ключи поворачиваются изнутри, а уже слышно:

— Где шлялся?

Отец смотрит презирающе, стоит в, кажется, тапках и халате ещё прадеда, но всё-таки впускает домой и дверь закрывает. Кёджуро прислоняется к ней спиной и смотрит прямо в чужие глаза.

— Небось наркоманил? — прирыкивает, — где шлялся, я спрашиваю!

— Вчера бежал домой, — выдыхает, мотает головой. Кажется, забывает что-то договорить, уверенный, что всё-таки сказал, но надо вспомнить не задохнуться, — у подруги. Переночевал, — он же не вспомнит, он просто не может вспомнить, что Кёджуро домой зашёл буквально на час и тут же был выгнан за дверь.

— Ещё и говоришь, как отсталый... — отец морщится, складывая руки на груди, — кого проебали мы с тобой, Рука...

Кёджуро трясет.

Едва-едва получается снять ботинки, пока отец уже гремит стеклом на кухне, и закрыться в ванной. Даже если кому-то надо будет, плевать. Сейчас плевать. Абсолютно на все. На все...

На едва работающем телефоне – касаешься стекла и крошка впитывается в появившуюся царапину — сообщения:

«Куда ты свалил?»

«Если ты не дома, я приеду и тебе никто помогать не будет».

«Напиши, как доберешься».

«Пожалуйста».

«Только не говори, что ты умер».

«Алло?..»

Ренгоку нажимает “Прочитано”, раздевается, надеясь, что не расшибет себе голову об раковину в очередном приступе, и позволяет холодной воде его разбудить.

Горячо-душно-сухо, хотя вода самая холодная. И почему-то красноватая. Опять из носа? Да вроде нет ничего. Что-то на теле? Может быть.

Боже.

Снова забывает вдохнуть и делает это под струёй воды, запрокинув голову вверх, а потом громко пытается откашляться, и в глазах темнеет – вода уходит.

— Кёджуро?.. — голос за дверью опасливый.

Надо бы сказать:

все хорошо?

ты как?

досталось вчера?

прости, что не пришел.

Но едва-едва через силу выдыхает:

— Да. Все потом.

Вода всю духоту, грязь и жар смыть не может. Может секундно охлаждать, а потом снова хуёво, а потом, потом, потом,

божегосподиблять.

Что дальше – снова не помнит, только лишь размытое лицо Сенджуро – тот явно обеспокоенный, фигура снова чем-то недовольного отца в дверях и все в принципе темное, кружащееся – Сенджуро просит выпить стакан воды, руку держит и на коленях возле дивана сидит, пульс то ли прощупывает, то ли понять не может. Потом, кажется, к воде добавляются таблетки, но те лишь горькой кашицей во рту растворяются, Кёджуро-то на дыхании если сосредачивается, а тут ещё глотать.

— Я вызову скорую, — Сенджуро вздыхает, когда он всё-таки, кое-как да минут через десять, проглатывает, — ты совсем... Никакой.

— Не надо, — хрипло просит, глаза едва ли пытаясь открыть.

— Кёджуро, — руку сжимает сильнее, наклоняется совсем-совсем близко, — так нельзя. Ты даже рассказать не можешь, что случилось. И я не могу помочь.

Мог бы – обнял в ответ.

Мог бы – успокоил.

Может только подумать:

«Опять я все проебал».

— Дай выспаться, — говорит, будто приказывает, но нагрубить не хочет вовсе.

Выспаться, да.

К вечеру слегка отпускает и Кёджуро садится сразу же. Головная боль, кажется, наказание за все остальное. В комнате никого нет и света тоже, лишь сумерки сквозь окно пробиваются. Тихо. Глаза болят из-за слипшихся ресниц – то, видимо, слезы, те сухие-горячие-душные, и.

И.

Возле, на табуретке, стакан с водой и матрац таблеток, видимо, тех, с которыми Кёджуро так намучался. К воде губами прикладывается. Пьет шумно, жадно, и где-то на третьем глотке мимо открытой двери проходит отец.

— Проснулся, алкаш? — от н е г о эта фраза до боли смешная. — Чуть не сдох твой брат, пока ты гулял и отдыхал.

Стакан с громким стуком возвращается на табуретку. Кёджуро хочет встать, но ноги не держат, и обратно на диван падает.

— Не игнорируй меня, блять!

— Простите, отец, мне плохо, — голову склоняет вниз-вправо, руки на колени, иначе – оскорбления, — что с Сенджуро?

Ответа на вопрос не получает, только ещё один шквал оскорблений. Каждое слово-слог-интонацию запоминает, хочет поскорее выйти, дозвониться до кого-нибудь, но одна-единственная фраза так в голову врезается, что слезы снова душат, что-что-что.

— Не говорите так.

— Заткнись!

— Вы не имеете права оскорблять моих друзей.

Снова.

Слишком.

Больно.

Кёджуро молча встаёт, готовясь к худшему, и уходит в другую комнату – на кровати всё-таки Сенджуро, видно, тоже спит, – и там подпирает дверь стулом. На это, кажется, уходят все силы, и садится рядом с братом, в ногах.

Дышит.

Отцу же просто плохо. Матушка же была всей его жизнью, а потом ее не стало... Его же незачем винить? Ну, ударил алкоголь в голову. С кем не бывает?

Ведь на свете не бывает людей, испорченных просто так, и не бывает людей, у которых нет шансов, думает Кёджуро, а сам

а сам старается унять дрожь и не сдох ещё из-за того, что остальным будет плохо,

а есть ли шансы у людей, живущих т о л ь к о ради других?

— Ты как? — Сенджуро вылезает из-под пледа – заплаканный – и глаза трёт, а потом, не дожидаясь ответа, бросается брата обнимать. Крепко, вжавшись пальцами в руку, положив голову на плечо и застыв не в самой удобной позе, боясь отпустить и зная, что если отпустит, случится что-то плохое. И сразу тепло. Безопасно... Никаких тревог не будет. И не было. И нет. Просто тепло и приятно, и спокойно, и даже радостно...

Грязной футболки касаются слезы, Кёджуро слегка касается чужой руки, поворачивается к брату, по голове треплет. У самого глаза красные-мокрые, всего трясет без остановки, но, но, но,

Улыбается ласково:

— Ты чего?

— Б-боялся за тебя, — Сенджуро выдыхает сдавленно, — мне не досталось ничего.

— Точно?..

— Точно! — обнимает снова, — пожалуйста, останься на время. Не ходи никуда. Я... Я завтра в школу и все. И с тобой останусь. Пожалуйста. Просто отдохни. Ты и так себя перегружаешь...

— Со мной хорошо все.

— Ты говоришь тихо и заплетаешься.

— Нервы.

— Ты только это подтвердил.

Кеджуро качает головой и обнимает брата в ответ, зарывшись носом в густые волосы. Все ведь хорошо. Все ведь будет хорошо... Ну, переволновался, ну, с кем не бывает. И вообще, надо будет нагрузку как-то разбить по дням. Завтра ведь... Что там завтра? Кажется, ему надо было встретиться с Камадо... Или Канроджи? Дело – пиздец, уже запутался в занятиях учеников. Потрясающе. Прекрасно, Кёджуро. Ты такой молодец,

ведь опять все прое.

— Почему ты плачешь?

— Я не...

— Тебя трясет ещё сильнее и дышать нормально не можешь, — Сенджуро говорит-говорит-говорит, и голос его успокаивает почему-то – может, сам по себе, а может осознание того, что кто-то рядом, что он кому-то абсолютно точно нужен и без него не обойтись, что другого такого не будет. Может, может, может, может,

то ли от нервов, то ли отчего-то ещё, но оба едва ли спят до утра и ни о чем не говорят.

Часов в десять Кёджуро остаётся дома один на один с собой и чертовски этот час, пока отец в магазине, проклинает. Застывает на кухне в нерешении, глаза сухие абсолютно и моргать больно,  опирается руками о столешницу и едва ли вспоминает о том, что надо дышать и вообще зачем сюда пришел, и, кажется, забыв опять сменить одежду с этой душной-грязной-горячей.

Рука к ножу тянется сама – он не совсем понимает, когда в голове проскальзывает вчерашнее «Лучше б вместо матери сдох!» от отца, и,

и,

Чтояблятьделаю.

«Бестолочь. Помнишь, как школу закончил?»

Локоть сгибается.

«А как, блять, по училищам метался?! Нигде принять тебя не могли!»

Холод металла возле горла ещё не ощутим.

«Тупой, блять, как пробка! У тебя все сдохли! Ты только смерть и несёшь!»

Лезвие не давит, лишь приятной дрожью отдается.

«Идиот! Отбиться не можешь, по шлюхам ходит! Ага, блять, подруга! Нет у тебя друзей, сам говорил!»

Но кожу рассекает удивительно легко.

«Придушил бы я твою подругу с братцем заодно!»

Хочет вытереть капли крови на ноже об одежду, положить обратно, но думает, что надо бы уже привести себя в порядок и провести урок у Камадо. Что, вообще-то, поступил максимально глупо. На нем же ответственность. А так убегать от нее нельзя. Надо тогда уж обеспечить абсолютно все: и экзамены, и учеников не брать лучше, и вообще этот импульс не для него, и вообще-вообще-вообще.

Боли и ненависти нет, одно лишь тупое отчаяние, перемешанное с ознобом,

чтоятолькочтосделал.

Рана небольшая совсем, уже сама коркой покрылась, пока Кёджуро распутывал волосы, но заметная. Да и раной назвать это трудно... Так, царапина. Черный синяк под глазом намного заметнее.

Ведь надо,

Ведь надо,

Ведь надо улыбаться!

на остановке рыдающий так убого не выглядел, как в белой рубашке, этой царапиной, на который пластыря будет мало, синяком и улыбающийся.

Ренгоку дверь не закрывает, потому что ключей все-таки нет, и идёт к дому Урокодаки, где как раз жили Камадо, самым длинным и полным людей путем. Телефон все равно не работает, хотя, наверное, Сенджуро будет волноваться. А Аой он так ответил... Если всё-таки сдохнет сегодня, будет неловко.

Дома у Камадо какой-то погром, связанный с ночёвкой двух его друзей, а сестра его, вечно сонная, и вовсе на плече Ренгоку заснула, пока попытка втолковать непонятую тему по истории окончилась моментальной приязнью со стороны блондинчика и, кажется, Иногаширы.

— Что с Вами, Ренгоку-сан? — Танджиро чуть склоняет голову, улыбаясь и убирая учебник. Мальчишка на него до ужаса похож характером, и иногда Кёджуро заходил чуть раньше, помнится, Камадо был совсем уставший, а за минуту – буквально – снова улыбался.

— Ничего.

— Я про... Синяк? И Вы... Выглядите плохо. Очень плохо.

— Все хорошо, мальчик мой!

Смеётся.

Из-за стола встаёт и как можно быстрее не уходит – буквально сваливает, не прощаясь, едва лишь кивнув всем головой и, кажется, забыв улыбнуться,

на улице час-пик и поскорее хочется домой,

поэтому садится в метро, хотя от станции до дома идти дольше, чем сейчас свернуть.

На станции полно народу и все смотрят странно, но как-то на все плевать. Хочется домой, хочется снова вжаться в теплое одеяло, и никому ничего не говорить, но как же, блять, жжет на шее эта чертова царапина, как же чертовски плохо.

Улыбаться-улыбаться-улыбаться, это же может кому-то спасти жизнь, Ренгоку об этом в книжках читал, Ренгоку об этом слышал, Ренгоку помнит какую-то историю про мужчину, обещавшего не умереть, если какой-то прохожий улыбнется ему на улице, Ренгоку знает-знает-знает,

боже, мне хоть кто-нибудь будет рад?

На улице слишком жарко. Или не жарко, все в кофтах. На улице холодно. Кто-то в футболке. Неужели опять такой пиздец? Жалко. Надо идти домой,

вашу мать, как же голова кружится.

За улицу до дома его окликивает Сенджуро – все снова расплывается – и быстро-быстро-быстро тараторит:

— Все, хватит, пожалуйста, не ходи никуда.

— Ренгоку, мать твою, если ты не дойдешь до дома, я упеку тебя в дурку, — второй голос, такой же знакомый.

— Хватит, — усмехается, рукой к фонарному столбу прислоняясь, — хорошо все.

— Было б хорошо, у тебя б глаза мутными не были, — а, Аой. Прирыкивает, злится по-настоящему, хлеще тех ублюдков в переулке, и все просит-просит-просит его до дома дойти, что, мол, сейчас окажет помощь, сейчас лучше станет...

Ренгоку становится хреново. Нет, не так. Становится хреново именно после оклика, после того, как Сенджуро рукав на левой руке задрал так, чтобы Аой не видела, и ноги только сейчас подкашиваются, до же все нормально было, это же все не физическое, это так, самовнушение, вспомнил нож, вот и плохо стало, вспомнил отца, вот и совсем...

Просит замолчать и дома падает на диван возле с отцом, потому что сил идти вовсе не остаётся, Аой, не спрашивая, лезет смотреть спину.

У Кёджуро кровь из носа течет минут пять и до дома его чуть ли не на руках приходилось тащить. Нет, все самовнушение. У него все хорошо. У него не может быть ничего плохо. Он же сильный. Он же как раз тот, кто всегда поддерживает. Ему нельзя быть слабым, можно-нужно только улыбаться и спасать, ведь об этом его матушка просила,

слова про то, что себя беречь важнее всего, мозг стёр.

— Идиот! — вскрикивает Аой, но Кёджуро даже глаз не открывает. — Не надо было тебя слушать, идиот, идиот, идио...

— Где ты резал? — тихий голос Сенджуро, вовсе не дрожащий, не пуганный, его уже запугали настолько, что на эмоции сил не хватает – боже-господи-блять-прости-я-виноват – но внутри желание помочь не сгорает.

— Что?

— Нож на кухне в крови.

Кёджуро молчит. Какой нож? Не было же ничего. Точно не было и быть не может.

Кровь из носа течет минут пятнадцать, скорая ещё едет,

Кёджуро утыкается в волосы Сенджуро и крепко-крепко его обнимает, боясь отпустить, отказываясь от любой возможности этого, и не плачет вовсе, и говорит, что сейчас вот-вот его спасут.

— Все хорошо, — посмеивается Кёджуро через боль и упадок сил,

Сенджуро не совсем понимает, когда оказывается в объятиях улыбающегося мертвеца.