Violets

 Der Mann will von der Brücke steigen  

Die Menschen fangen an zu hassen  

Bilden einen dichten Reigen  

Und wollen ihn nicht nach unten lassen

Хоть передумала она  

Войти в иного мира двери,  

Но все, уже обречена;  

Толпа сплотилась, люди — звери  

Rammstein — Spring  

Растерзанный силуэт плаща хромает по сырой длинной улице, освещаемой тусклой рябью фонарей. Ломкий воздух, пахнущий недавно прошедшим дождём, обжигает лёгкие. Беззвучными слезами, смывающими очертания вечернего пейзажа, заволокло глаза — больно не от бесчисленных жестоких ударов. Невыносима подступающая дикая горечь действительности, которую удавалось избегать на протяжении восемнадцати лет.  

Существование до сегодняшнего дня находилось под куполом.  

Однажды ребёнок не захотел принимать жизнь во всех её проявлениях — слишком одинокой и беспросветной она казалась. А что остаётся делать не имеющим друзей, оторванным от родины в силу обстоятельств детям? Только придумывать свой мирок и привносить в него вещи, не достающие в реальности. Тепло на душе от мысли, что вокруг живут одни друзья, а родина совсем близко. И так бы дальше греться в этой шали, сотканной из пустых иллюзий, но в какой-то момент выдумки вышли из-под контроля. Однажды произошёл конфликт в детском садике, закончившийся внезапным ударом по голове. В памяти стёрлись его подробности, но та оглушительная боль оставила вечный отпечаток. Схватившись за голову, пострадавшая девочка покачивалась, сидя на мягком ворсе. Она шептала себе на литовском, пытаясь успокоиться.  

Хватит. Не бойся… Вздохни спокойно, и дурной сон закончится. Скоро мама купит билеты и увезёт домой. Осталось немного потерпеть.  

Абсолютная беззащитность больно давила на грудную клетку, сковывая тело. Щёлк! Судорожное дыхание прекратилось. Девочка-литовка замерла. Обстановка детского сада, линии которой размылись, показалась искусственно созданным павильоном для съёмок. 

Всё нереально.  

Припухшие от слёз карие глаза бездушно устремились на обидчика.  

Прижучить-донести-наказать. Иначе я останусь до конца дней слабой.  

Со сжатыми руками в кулаках девочка выходила из игровой комнаты. Щёки раскраснелись от приливающей крови, голос звучал чётко и громко. Внутри бушевал ураган.  

Разбитые колени подкашиваются, и сил нет идти дальше, но безликая тень не останавливается: она всхлипывает, кашляет, смахивает алую кровь, бегущую из носа, однако не даёт слабости одержать вверх. Слушая несмолкаемый гул шоссе, на языке чувствуя острый металлический вкус, дымчатый избитый контур понимает, что ещё живёт — ощущения не покидают его.  

От мира, подобного круглым линзам, остались пыльные осколки.  

Нащупав одинокую деревянную скамейку, тень с трудом садится на неё. Электрический тухлый свет падает на каштановую голову со спутавшимися длинными волосами, некогда заплетёнными в аккуратные хвостики. Раздаются чьи-то шаги. На минуту захотелось, чтобы они принадлежали навстречу идущей смерти. Тогда не пришлось бы видеть перепуганное лицо матери, а на следующий день рассказывать о случившемся и вспоминать колющую сознание сцену. Прищурившись, избитая заметила — идут двое: девушка в бордовом пальто и её спутник в неприметном синем бушлате. Фонари выхватывают из темноты бледные острые лица. Они спокойно беседовали между собой, пока знакомо-незнакомый женский голос не воскликнул:  

— Полли!  

В голове миллионы помех: сильный шум и никудышное зрение мешают узнать девушку. Тонко запахло фиалковыми духами, когда она подбежала к Полли. Взволнованные слова не долетают, сыпятся песком сквозь пальцы — сознание Полли утекает в бездонную пустоту, слабея с каждой секундой. Выругавшись, приятель незнакомки достал телефон из внутреннего кармана.  

Всё тускнеет. Меркнет. Переключается на беспокойные воспоминания.  

После того эпизода случилось непоправимое: девочка потеряла связь с реальностью — постоянно ей всё казалось сном да фальшью. И она давно могла сойти с ума от иллюзорности происходящего, если бы не цеплялась за правила. «Так положено», — говорила она своему однокласснику, требуя заполнить стопку анкет и документов. Посторонний человек видел в этом бессмыслицу, дотошность и строгость, доведённую до абсурда. А вот перед Полли МакШейн появлялась большая система, подчинённая обязательным условиям. Если хоть одно из них не выполнялось, то система разваливалась, возникал хаос. Правильность, справедливость и точность — якоря, не дающие потонуть в безумии. Полли вечно следовала этим трём пунктам. Она тратила время на поиски нарушителей, анализировала в блокноте их поведение, не раз писала докладные на одноклассников. А дома уделяла внимание горячо любимым ложкам, Шници и воспоминаниям о Литве. Полли не бездельничала, чтобы не терять чувство настоящего. Иначе Полли вновь поверит в глупость, что все заботятся о ней, любят и уважают её, считая умнейшей девочкой в школе. Будто у неё есть миллион друзей и одна лучшая подруга на свете.  

Подруга, носящая лиловое платьице и пахнущая фиалками.  

Фиалки.      

Чья-то нежно-ледяная ладонь накрыла мягкую руку. Полли очнулась и разочарованно вздохнула: у больничной койки сидела мать с бессонными уставшими глазами. Тусклые солнечные лучи пробивались сквозь белую занавеску, колыхающуюся от лёгкого свежего ветра. На тумбочке стояла ваза с чайными розами — нелюбимыми цветами. Слова получались ватными, скомканными, точно листы бумаги. И между ними врезались неловкие долгие паузы, когда не о чем говорить — всё и так понятно. Невероятно тяжело общаться с близким человеком, давно не догадывающимся об истинных переживаниях. Атмосфера в палате настолько напряжённая, что покалывание тока чувствуется кожей. Не в силах больше промолвить, миссис МакШейн поцеловала ослабевшую дочь в лоб:  

— Всё будет хорошо. Набирайся сил.  

И, закусив тонкую губу, тихо вышла из палаты. Она сама верит в то, что сказала?  

Замкнутая жизнь запуталась в колючий шерстяной клубок. Когда наступила средняя школа, Полли МакШейн и Нэнси Фрэнсис оказались в разных классах. Полли днями не видела обожаемых зелёных глаз, не вдыхала цветочный запах, не слышала голос — и это ранило сильнее бритвы. Ей не хватало Фрэнсис, как воздуха. Никто не догадывался, как Полли становилось хуже. А бывшая одноклассница между тем совсем не думала о ней. Да и с чего бы думать?  

Вместе со странной тягой к Нэнси возникли проблемы, связанные с низкой самооценкой, рефлексией и комплексами. Полли отодвинула в сторону тарелку с борщом, косо глянула в зеркало, закрылась со старым фотоальбомом в комнате до утра. На следующий день она снова отказалась от еды, оставила чемоданчик с ложками под кроватью, не погладила Шници, ушла мрачная в школу. Разговора с матерью избежала, сославшись на большое количество домашних заданий (хотя, если честно, она давно не обращала внимания на учёбу). На третий день руки оказались забинтованными. Полли медленно убивала себя, сама того не замечая. С каждым днём. Около неё не было единственного человека, ради которого стоило жить. Полнейшее одиночество заглушал Санджей Бакши — одноклассник, влюблённый в Полли ещё с танца Газотски. Иногда его рассуждения охлаждали воспалённый разум, и МакШейн затихала, выкидывала десятое по счёту лезвие, бездушно рассказывала что-нибудь о ложках. Но в большинстве случаев это не давало никаких результатов. Санджей был, увы, бесполезен.  

Старшая школа окончательно сломала.  

Неизвестно, что потянуло МакШейн пожаловаться директору на рисующих граффити одноклассников, чья физическая подготовка в десятки раз лучше, но после доноса отчего-то полегчало, словно весь гнев, тяготивший несколько лет, упал камнем с плеч. Литовка изводилась от размышлений, что Нэнси в эту минуту тает в чужих объятиях, позволяя делать всё, что вздумается; как припухлые губы, переливаясь коралловым блеском, жарко шепчут пошлости на ухо; уверенная мужская рука — на запястье бесшумно тикают швейцарские часы — касается бегунка на модном платье и тянет его вниз. Эти мысли, подобно яду, отравляли каждую клетку организма, и Полли уже не могла остановить саморазрушение. Дело касалось чужой личной жизни, а в ней, как известно, теряют силы любые уставы извне. Полли оставалось пытаться разобраться в себе. Но был сломан какой-то механизм — и любой самоанализ превращался в самобичевание. Тогда МакШейн и вспомнила, что в начальной школе она ловила нарушителей, но почему-то не учла обстоятельства и условия. Четыреста второй класс был далеко не плох. К МакШейн относились холодно, не принимали её во внимание, но особой травли не происходило. Сейчас же всё по-другому: за всё следует расплата. Полли колотили со всей силой — душа сгорала по кусочкам с каждым нанесённым ударом. Она молчаливо терпела, не пробуя сопротивляться.  

Иначе будет хуже.  

Ей хотелось сгинуть. Нечего терять, ибо хорошее в жизни давно сгорело и обратилось в пепел. В Литву не удастся уехать. Учёба заброшена. Нэнси рядом нет. Когда битье закончилось, а мордоворот прошипел угрозы, Полли ощутила щелчок.  

Она абсолютно беззащитна и останется такой до самой смерти.  

Железный характер оказался маской.  

Стеклянный купол треснул.  

***  

Тощая особа в лиловом свитере и узких джинсах сидит на стуле. В кучерявых волосах путаются солнечные лучи. Больная не хочет признавать в ней ту самую одноклассницу, горячо любимую с детских лет: слишком непохожие. Эта девушка чувствует себя неловко. Она пахнет сладковатым жасмином, на губах — бесцветная помада. И взгляд пустой. Без огонька. Как идеально соблюден больничный стиль: никакой излишней яркости, только сочувствие и смертельная бледность. Пройдёт минут десять, особа вылетит пулей из госпиталя, натянет богатые шмотки, а после забудется в вихре новых событий и светских встреч. Конечно же. Не надо обладать даром ясновидения, чтобы понять — особа добилась, чего хотела, прогнувшись под нужным человеком. Однажды она пожалеет о своем выборе. Не сейчас.  

— …Эй, где прежняя Полли? Ты всегда на всех доносила. Ладно, ты не хочешь говорить полиции, но мне-то скажи. Я разберусь с ними… Или попроси меня о чём угодно. Ох… Мне до сих пор не верится. А если бы мы вчера не гуляли по той улице…  

Голос Нэнси изуродован бессильной жалостью и виной.  

Господи, Нэн, что с тобой сделали, где твоя натура?  

Живость, лидерство, превосходство — куда подевались черты, пронизывающие до костей?  

Полли, равнодушно смотря в потолок, думает о металлическом холодном лезвии, спрятанном в чемоданчике с коллекцией ложек. Всё закончится, когда её выпишут из больницы. Надо позвонить Санджею, попросить у него заранее прощения, погулять со Шници, пообщаться нормально с матерью и, дождавшись, когда она уедет на работу, закрыться в ванной.  

Раздалась телефонная трель. Извинившись перед бывшей одноклассницей, Нэнси ответила на звонок и с кем-то бегло заворковала. В диалоге промелькнуло имя, от которого Полли стало дурно.  

Пусть меня быстрее отсюда выпишут.  

Проклятый мир. 

Сказав ещё пару словечек, Фрэнсис нажала кнопку сброса.  

— Иза-Луиза, сдался он тебе, — выпалила Полли, — ни петь, ни плавать толком не умеет!  

Бывшая одноклассница усмехнулась и, потирая шею, ответила:  

— Давай закроем эту тему. Так что могу для тебя сделать?  

— Я безумно люблю фиалки, Нэн. Буду счастлива, если ты их принесешь мне после выписки. Выполнишь пожелание?  

— Так говоришь, будто… А впрочем, не важно. Хорошо.  

Обнявшись по-дружески с Полли, Нэнси почувствовала на мгновенье неладное. Печальное. Неотвратимое. Она хотела что-то выяснить, однако передумала, решив, что сейчас неподходящий момент.  

«В следующий раз спрошу», — подумала она.  

***  

О, Литва, моя Литва,  

Увези меня в Литву…  

Бессвязный поток мыслей, переплетённый со строчками одной старой песни, блуждал в голове. Полли смутно осознавала реальность — замыленные очертания искажались и плыли. Вместе с невыносимой жаждой и одышкой появлялась странная легкость. Никчёмное существование подходило к концу. С тёмно-алой кровью вытекали давно мучившие мысли. Больше никаких законов. Больше никто не будет её травить. И, может, мать навсегда покинет этот город — переедет если не в Литву, то в другой штат. Горячая вода была уже тёплой, странно уютной, а тошнотворный металлический запах уже не чувствовался. Боже, как тяжело дышать… Мир, казавшийся всё время таким ненастоящим и пластиковым… он свергнул девочку в маске тирана. Девочку, которую разлучили с родиной и обделили дружбой. И это нормально, да?.. Но что теперь волноваться… Всё позади. Вдох-выдох. Нэнси обещала… носить цветы. Фиалки, кажется… Так… Положено… Когда…  

Бледные веки опустились.  

Последний вздох.  

В гостиной дважды раздался писк автоответчика.  

Первый записанный голос дрожал и спотыкался.  

«Привет… Так неловко. Это Нэнси. На душе почему-то неспокойно. Я купила букет фиалок… Чёрт возьми, что я несу… В общем, я многое так и не уточнила. Думаю приехать к тебе на днях. Или нет, давай лучше где-нибудь встретимся. Поговорим-повспоминаем, отдохнём. Перезвони, пожалуйста».  

Второй звучал весело и бодро.  

«Полала, любимая, у меня хорошие новости! Наконец-то уладила все проблемы. Сколько же времени на них ушло!.. Собирайся, мы завтра едем в Литву! Я думаю, это должно тебя воодушевить и отвлечь от проблем. Жаль, что сегодня задержусь допоздна. Ты знаешь, дела всегда наваливаются в последний момент. Люблю-целую!»  

Над городом повис фиолетовый холодный закат.