Примечание
Бывают такие дни, когда Гокудере хочется послать весь мир нахуй, запереться дома и ни с кем не контактировать, никому не помогать, ни о чём не думать, только играть ночь напролёт соседям на пианино до вызова полиции и последнего предупреждения перед выселением. Сегодня — один из таких. Сегодня бейсбольный придурок придёт к нему подтягивать алгебру (потому что иначе завалит экзамен), ему придётся разговаривать, злиться и что-то объяснять. Почему не отказался — сам не знает.
Сегодня день, когда умерла Лавина.
Не «мама» — «мама» отзывается в груди ещё более тяжёлой болью и колет сердце; «Лавина» — приятная добрая женщина, научившая его играть на пианино и предрекающая ему самое счастливое и безоблачное будущее.
И вот оно — это будущее без неё, далеко не радужное и приятное — душащее в дыму сигарет и взрывов, топящее в ненависти к себе и почти каждому вокруг. В этом будущем у Гокудеры дешёвые сигареты, стащенные с полки в его комбини*, пластыри на предплечьях и перебинтованное запястье; он тушит окурок о ладонь — на ней столько шрамов от неудачно взорвавшегося динамита, что новых уже никто не замечает. Гокудера расчёсывает свои раны, оставляет новые и спихивает всё на Ури, легче объяснить Десятому их появление непутёвым непослушным животным, чем своей ебанутой головой. Иначе будет попусту волноваться.
Гокудера застёгивает прячущие следы на руках браслеты и слишком долго не может найти последний, перерывает всю комнату и буквально вырывает его у Ури изо рта, хотя чувства защищённости они больше не приносят. В его квартире — типичной тесной японской коробке из одной комнаты — давят стены и буквально нечем дышать, прогорклый дым пропитывает мебель и впитывается в обои; Ури чихает.
Иногда всё-таки нужно открывать окна.
Он впахивает как вол ради этой коробки и ради того, чтобы не сдохнуть от голода. И динамит делает сам. Скоро и сигареты сам начнёт крутить — слишком уже заебался пробивать их тайком и оставлять нехилую часть зарплаты в кассе, японской политике на запрет продажи сигарет несовершеннолетним Италия обзавидуется. Один звонок отцу — и у него будет всё: супер-люкс в единственном пристойном отеле в Намимори и столько оружия, что за всю жизнь не использовать, но Гокудера скорее удавится, чем возьмёт что-то от него, и, вообще-то, он не очень-то от удавки далёк.
Лавина явно мечтала не о такой судьбе для своего единственного сына. Лишь бы с того света, потустороннего мира или неба (или куда там попадают женщины-ангелы после смерти) она не видела, где он в итоге оказался и что единственное, за что он ещё цепляется, это потенциальный пост правой руки босса ужасающей и влиятельной семьи Вонгола. И сам босс — невероятно солнечный в своей доброте настолько, что Гокудера едва может на него смотреть и боится приблизиться — сгорит. Перед ним он всегда прячет руки и натягивает сводящую лицо улыбку, старается быть лучше, чем есть на самом деле (и почти в свою идеальность верит), убирает перед его приходим квартиру и старается лишний раз не дымить в его сторону — слишком дорого в нём всё.
Ямамото приходит в его дом как есть — Гокудера открывает ему дверь в домашней майке и с сигаретой в зубах, ни на секунду не стараясь показать себя лучше, а, собственно, нахуя? Кто он ему такой, чтобы стараться? С учётом того, что Ямамото тоже уже давно не строит из себя дурачка перед ним, не носит маски и не плюётся жизнерадостностью в лицо, они в этом на равных. Придурок называет это «я тебе доверяю», Гокудера — «мне просто похуй».
Вместе с собой он всегда приносит запах озона, сырость и дождливую тоску — и дело вовсе не в сезоне дождей и молотящих в стекло тяжёлых каплях; первое, что он говорит, переступив порог и окунувшись в дымное облако:
— Когда ты уже бросишь курить?
Хотя раньше таким сердобольным отношением к его здоровью не отличался. Ямамото вообще редко лез кого-то поучать, очевидно, прекрасно на своём опыте зная, каково это — и что в ответ могут полезть точно так же. Естественно, Гокудера в долгу не остаётся: закатывает глаза, закрывая за ним дверь, делает затяжку и давит в себе желание гаденько выдохнуть дым ему прямо в лицо.
— Когда ты бросишь свой идиотский бейсбол.
Жёстко и подло. Будь у него настроение хоть немного выше абсолютного ноля — Гокудера бы попридержал язык и не стал огрызаться; но желания делать это никакого. Ямамото смотрит на него холодным прищуром карих глаз, словно сканирует всего клетку за клеткой.
— Бейсбол меня не убивает, — отвечает наконец он, снимая обувь и проходя в комнату; Гокудера фыркает ему вслед.
— Да ну?
Он знает это один — грёбаная тайна на двоих, одна из десятка ими разделённых, знает сломай мне руку, Гокудера, я так заебался и ты что, долбоёб? не буду; знает, как Ямамото скулит в плечо от боли в распухшей руке, сломав её самостоятельно дверью и приползя к нему за обезболом. Знает, как тот улыбается по-идиотски, рассказывая всем вокруг, что упал неосторожно с лестницы и конечно восстановится до летних игр, он же не может подвести команду. Бейсбол медленно выгрызает его изнутри, подтачивает корни, ещё немного — и он рухнет столетним дубом, у которого под корой всё в труху.
Но Ямамото делает вид, что не услышал или не понял, и располагается в неубранной комнате; как обычно, лучше строить из себя недалёкого идиота, чем признаться даже самому себе, что вся твоя жизнь летит в пизду — или уже давно там. Ури в приветствии трётся о его ногу и мяукает, когда пальцы Ямамото чешут за огненным ухом; на его руках вместо браслетов напульсники.
— Тсуны не будет?
Поразительная проницательность. Гокудера вздёргивает бровь в своём привычном ты дурак или да, сидел бы он перед Десятым в прокуренной квартире и свежими ожогами на руках. Десятый либо в самом деле что-то о сегодняшнем дне знал (с Бьянки станется распиздеть об этом всему городу), либо чувствовал — отказался в последний момент, сославшись на срочные дела; о его делах Гокудера знал всё — и в этот день их точно не было. А этот если бы и знал — всё равно пришёл, потому что «страдать в одиночку нельзя», хотя первым же нарушает свои заповеди.
— Значит, ты, я и алгебра? — спрашивает Ямамото, без проблем по взгляду считав его ответ.
Гокудера выдыхает дым, тушит окурок о дно стеклянной пепельницы, давно покрытой толстым слоем налипшего пепла, и повторяет удручённо:
— Ты, я и алгебра.
Как название для дешёвого американского ромкома, но нихуя у них не романтично и тем более не смешно, разве что до истерического смеха на грани срыва и романтики одних антидепрессантов и обезболивающих на двоих.
Они успевают уже устроиться за столом и достать учебники, когда Ямамото чихает — вслед за Ури — от так и не выветрившегося из комнаты табачного дыма, и поднимает на Гокудеру голову:
— Открой окно.
— Хочешь выпрыгнуть? — криво ухмыляется он, время идиотских шуток, которые вовсе и не шутки на самом-то деле. Ямамото в ответ хмыкает смешок — надо же, оценил!
— Слишком низко. — Второй этаж, если <s> не </s> повезёт — можно и убиться.
Тогда пойдём на крышу? Гокудера прикусывает язык, прежде чем успевает произнести вслух, вдруг этот дебил и в самом деле согласится, с крышами у него особо тёплые личные отношения.
Не дождавшись от него каких-то действий, Ямамото поднимается и сам открывает окно — никакой свежестью и вечерней прохладой даже и не тянет, скорее дождевой духотой и влажностью сырой земли, но дышать становится немного легче, сигаретный дым наконец разбавляется воздухом. Открывать окна всё-таки хорошая идея, жаль, у него редко получается.
Поток воздуха слабо колышет занавески и пробегается по стоящему под окном пианино и сложенным на нём аккуратной стопочкой пожелтевшим письмам, Ямамото не может не обратить на них внимание — он прекрасно знает, что это. На крышке пианино тонкий слой пыли, смазывается под пальцами, когда он берёт листы: несмотря на своё желание играть, Гокудера давно уже к нему не прикасался — не мог.
— Гокудера…
Ему хочется подняться и вырвать из рук Ямамото письма, потому что это как бы личное и хера ли ты лезешь, но его настроение всё ещё стремится к минус бесконечности и сопровождается безумной апатией, так что Гокудера просто лениво перебивает:
— Не трогай их.
Ямамото игнорирует — он это хорошо умеет.
— Ты так и не читал? — Он в ответ молчит, снова жутко хочется курить и выколоть придурку его впивающиеся цепким взглядом глаза — в самую душу заглядывает. — И не прочитаешь?
— Нет, — Гокудера хмыкает, проницательный какой — обосраться.
Уже два года прошло, как Бьянки отдала ему отцовские письма — поебать. Легче продолжать существовать, подпитываясь ненавистью, чем разрушить то, чем ты жил сколько себя помнишь, то, что вело тебя и толкало от пучины к пучине. Это отец бросил и убил Лавину, забрал его самого в свою мафиозную кодлу и оторвал от любящей матери; не она сама отреклась в идиотской попытке уберечь и дать лучшую жизнь без неё; он не хочет знать такую Лавину.
Так легче жить.
— Тогда почему достал их сегодня? — Ямамото намеренно выделяет последнее слово, всё-таки знал, что это за день (Бьянки таки распиздела всему городу?), и всё равно припёрся. — Если бы от моей мамы осталось хоть что-то…
Забавный факт: Ямамото любит топить себя в том, что его убивает — в бейсболе, реализации неисполненных отцовских мечт и самоповреждении, он бы перечитывал письма по три раза перед сном и выгрызал себя всё глубже. Но Гокудера — не он, Гокудера от своих проблем бежит и не хочет с ними сталкиваться, ему это не нужно. Он каждый раз достаёт письма из ящика стола, пробегает по шершавой бумаге кончиками пальцев и не может заставить себя открыть ни одно.
Гокудера прерывает его снова, не даёт договорить и ни на секунду не хочет слышать, о чём он там собирался сказать — похуй.
— Мы заниматься будем или нет? — потому что закрыли тему, потому что никакие советы ёбнутых бейсболистов ему не нужны и у них совершенно другие дела. Ямамото качает головой и возвращается за стол.
Гокудера не умеет открывать окна и впускать в свою квартиру свежий воздух, он задыхается в табачном дыме и тонет в ненависти к себе и почти всем вокруг; у Ямамото нет сил открывать их каждый раз самому, когда собственные окна закрыты на ручку и дубовые ставни. Поэтому тонут они вместе — в алгебре, антидепрессантах, сырости дождливого дня и удушливом дыму.