На Джаббервоке бывали дни, когда залитый солнцем, укрытый ясным небом остров действительно был похож на рай, самое мирное и прекрасное место, где только можно начать и прожить очередные два десятка часов просто потому, что жизнь хороша. Бывали дни, когда жара и духота словно пытались выжать и высушить на красочный тропический гербарий саму твою душу: тогда смертельно бледное солнце слепило в не прекращающие слезиться глаза, а тень вместо ожидаемого избавления обволакивала толстым, едва пропускающим кислород одеялом. Сегодня был второй.

Комаэда не мог отделаться от ощущения, что в последнее время все дни, не ознаменовавшиеся дождём, были такими.

И всё равно он сидел на небольшом валуне на берегу под палящим полуденным солнцем, едва рассеиваемым океанским бризом. Тяжёлые капли пота скатывались с лба Нагито, и они сами раздражали его больше, чем невыносимый зной. Во-первых, коротать время в отеле было бы ненамного лучше до тех пор, пока Сода не починит там кондиционер. Во-вторых, у Комаэды не было уверенности, что жар снедал его только снаружи. Он натянул на голову капюшон, чтобы по крайней мере не заработать солнечный удар.

По большому счёту его это не волновало.

Нагито смотрел, как сверкал на солнце пустой горизонт, но это было плоское, резкое сияние, как от огромных прожекторов, оказавшись в свете которых можно было выжечь себе глаза. В воздухе стояла непроницаемая духота. В самом этом солнечном дне было что-то неприятно болезненное. Или Комаэде лишь казалось так.

Он перекатывал между пальцев маленький бархатистый камешек. По инерции, и уже сам был почти раздражён этим, но не мог ничего с собой поделать.

Прошло, должно быть, около месяца. У Комаэды не было особых причин считать время более точно с тех пор. На Джаббервоке по-прежнему было достаточно спокойно, не считая того, что по вечерам они теперь время от времени видели падающие звёзды, на которые никто не соблазнялся загадывать желания. За ними можно было наблюдать теперь прямо через дыру на крыше в библиотеке.

Было наивно полагать, что утопия их маленького острова продлится вечно. Они не были особенными. Ничего в бывших учениках 77-го класса не было особенного, кроме того, что они оставались счастливыми несколько дольше, чем то для них задумывалось.

В тот день месяц назад, когда Цумики пришла позже вечером, Комаэда всё ещё лежал, заключив Хаджиме в объятия, и тихо пел. Он узнал это позже со слов других, потому что сам едва помнил ту часть дня до самого его конца в хоть каких-то подробностях. Словно он никогда не проживал его, или его самого каким-то образом тогда вычеркнули и выскоблили с канвы времени.

Это было не так уж плохо... может быть. Но Нагито предпочёл бы чувствовать хоть что-нибудь, кроме этого пустого и неопределённого подозрения, что он потерял что-то важное, но он даже не может толком вспомнить что именно. Он помнил. Но прочувствовать это не мог.

Он передал фонду все записи Хаджиме, касавшиеся его исследований, просто потому что был должен. Мысли о том, что это ещё может что-то изменить, он даже не допускал. По правде говоря, он просто не хотел допускать: это было бы самое жестокое чудо, которое случалось даже в его жизни. Единственной причиной, по которой Комаэда в полсердца и на грани собственного рассудка был готов принять смерть Хаджиме, было то, что его одолела сила, с которой не смог справиться он, а значит – никто. Целый мир не стоил для Нагито того, чтобы дать этому миру обесценить всё существование самого дорогого ему человека.

Комаэда закашлялся. Он не успел достать платок, и несколько тёмных пятен теперь алело на песке рядом с валуном.

Всё, о чём он и правда жалел: о том, сколько усилий, приложенных Хаджиме, чтобы спасти это тело, теперь пошли насмарку.

Комаэда даже не думал о том, чтобы трогать его вещи в коттедже, но через несколько дней после того, как Хинаты не стало, он вспомнил о сумке с фотоаппаратурой Коизуми. Бог знает, сколько она пролежала у них, ожидая подходящего момента, чтобы напомнить о себе. Подходящий момент так и не наступил. И не наступит уже никогда, думал Комаэда, направляясь к Махиру с сумкой и собственной просьбой, кроме которой у него больше ничего не оставалось.

Будь у него выбор, Нагито предпочёл бы, чтобы те фото так и не увидел никто, кроме них с Хаджиме, но выбора у него как раз не было, а Коизуми... она оставалась последним человеком, которому Комаэда мог их доверить и кто обошёлся бы с ними надлежащим образом. Когда он пришёл к ней на следующий день, девушка протянула ему большой бумажный конверт. Комаэда не смог утерпеть и открыл его прямо при ней.

Держать их в руках ощущалось немного иначе. Комаэда был наивно уверен, что те чувства, что он уже испытывал, глядя на них, не могли быть... чище, глубже. Он ошибался.

— Я знала, что у Хинаты после всего, через что он прошёл, тоже есть талант, но... – негромко протянула Коизуми. — Но я даже не представляла, что он может быть настолько...

"Хорош," – было последним словом, что она пробормотала себе под нос, но недооценила Комаэду, который услышал его весьма отчётливо.

— Да, очень, – выдохнул он, не сводя глаз с фотографии, которую держал в руках.

Они смотрели в камеру и улыбались.

— Комаэда-кун? – вдруг вкрадчиво, почти заботливо окликнула его Коизуми. Комаэда поднял на неё глаза и осознал, что она была какой-то слегка расплывчатой.

— Всё нормально, – встрепенулся он, утирая лицо. — Спасибо тебе большое.

Он сложил снимки обратно в конверт и почти в спешке покинул её коттедж.

Чуть позже он подумал, что самым странным было даже не то, как она посмотрела на него или как звучал её голос. Она никогда не называла его так.

Комаэда всматривался, щурясь, в горизонт, откуда ничего и никого в этот раз на самом деле не ждал, и в то же время никогда не ждал так сильно. Он вытянул вперёд руку, в которой нервно вертел осколок. Несколько искорок пронеслись по его поверхности, прежде чем Нагито сжал его в кулак и запустил вперёд. Он не слышал, но мог представить себе звук, с которым тот бултыхнулся в воду.

Сколько лет пройдёт, прежде чем она разгладит его; сколько десятилетий – прежде чем уменьшит до размеров виноградного зёрнышка; сколько сотен лет – если этот многострадальный мир ещё будет стоять, – прежде чем от него ничего не останется и жизнь Хаджиме хоть немного будет отомщена?

Пожалуй, самой большой удачей, что когда-либо случалась с Комаэдой, было то, что он уже не узнает об этом. Точно так же, как в конце концов и Хинате посчастливилось уйти первым – ему не придётся смотреть на то, как то же самое случится с ними всеми.

Он сказал тогда, что всё это, возможно, было и не об удаче вовсе. И всё же ему повезло даже в том, как на плотной приятной наощупь бумаге осталось настоящее солнце, которое он видел своими глазами.

Комаэда снова закашлялся. Неожиданно накатившая слабость потянула затылок назад. Он опустился на спину и закрыл глаза.

Вдалеке тонко вскрикнули чайки и тут же замолкли. Шум прибоя всё глубже и глубже проникал в его уши. Он был не прочь уснуть прямо здесь и так; возможно, надолго.

Если бы только он мог проснуться ещё раз.