Примечание
12:04, понедельник
Клёкот офисных сверчков за стеклянным заборчиком. Как насчёт взгляда глаза в глаза со своим посеревшим отражением? Чем ты занимаешься, Тайлер, зачем ты это делаешь, Тайлер, что на твоём голубом экране с белыми символами?
Мантра к Господу Богу, зашифрованная в двоичный код. В азбуку Морзе, выстукиваемую пустыми ручками по лакированному столу.
Может, жилка под затянутым галстуком уже не бьётся. Может, я проживаю свой последний, предсмертный сон.
Задыхаюсь в клетке из разлинованных графиков, в свободное время гуляю по ниспадающей мятежно-красной линии, которая ведёт, ох, к часам, и часы говорят:
12:05
Мятежно-красные таблетки, офисно-поблекшие провода вокруг запястий, и мир вокруг погружается в моргающую агонию: под веками — кровь, над лбом — свет голубого экрана и стёртые ступеньки карьерной лестницы.
Что ты делаешь, Тайлер?
Я спускаюсь. Я поднимаюсь. Одновременно.
Отражение депрессивно прижимается лбом к стеклу, и у него такие красные, мятежно-красные глаза с чёрной крапинкой суженного зрачка. «Сколько времени?» — Он пишет пальцем на белом тумане, а я не могу разглядеть часы. «Много. Мало. Ты знал, что времени не существует?» — «Ты идиот», — он бьётся лбом о перегородку, и от носа расходится тёмная ветка.
Интенсивность кровоизлияний зависит от многих факторов. К примеру, образ жизни, уровень стресса и наличие наркотика в организме.
«Что это?»
Я выкатываю на ладони два блестящих капсуловидных глаза — он фыркает, и на стекле появляется ещё одна белая туманность.
Глаза падают в чёрную дыру глотки.
12:06, у Вселенной появился ритм
Если я начну молиться — Он станет моим вторым голосом, если останусь в тишине — Он станет моим оркестром заткнутых духовых.
Я говорю: «Я поднимаюсь».
Он кивает: «Поднимаешься».
Я встаю с офисного кресла, пока мигающий голубой экран совершает финальный кульбит электрического циркового искусства, и провода держат мои руки, пережимая сетку артерий; всё вверх тормашками: я подключен к сети, провода перегоняют кровь. Это какое-то преступление.
«Если это преступление», — он улыбается, и его лицо на уровне моего, чтобы было легче общаться. На щеке появляется глубокая стрелочка морщины: «То ты бандито типико».
Голова набита осколками.
«Я измельчал».
Он вторит. Его голос — просто отзвук звенящего стекла. Низкие частоты гудящего минибара. Раздвоенные писки сломанного компьютера.
«Измельча-а-…» — эхом отскакивает от перегородок. Через лабиринт коробочек, (пуб)личных пространств, перекрученных мыслей, и каждый шаг — как пуля, выпущенная под сводом стадиона, и все слышат, и все оборачиваются, и все оттягивают галстуки, боясь, что задохнутся.
Что-ты-делаешь-Тайлер? Ну, знаете.
Бандитские дела.
Чей-то перегревшийся процессор отзывается глухим смешком.
Как истерично ломается лучевая кость под давлением шипящего провода. Меня держат по разные стороны ринга, меня, взмыленного офисного быка со спиленными рогами, тянут, бреют, бьют, ласкают жёсткими щётками по раздувающимся бокам, и тот адский рёв, который я издаю — просто зов о помощи.
Тот звук, который выпускает живое существо, оказавшись между двумя.
Прошлым и будущим.
Правдой и ложью.
Компьютером и расколовшимся надвое подоконником, с которого на меня уже смотрит Он, вторящий моим мольбам и плачущий несколько суше; мы тянем створки вместе, сдираем занавесь с картины свободы. Он воет, вбирая в лёгкие воздушные массы.
А я?
Вторю ему под единый ритм Вселенной.
«Ты последуешь за мной?»
Он снимает с меня галстук, распахивает воротник, пальцы — в чернилах естественного картриджа.
«Нет-нет, наоборот».
Он последует.
«Теу делсо пно», — Он снимает рубашку, раздирает спину меж лопаток и растирает чернила по разгорячённой коже. «Теу делсо», — ставит на подоконник во весь рост, как фарфоровую куклу, преломляет голени.
«Пно».
Под руками прохладные туманности. Этаж 12:07, уровень 1207. Каково работать в небесной канцелярии со святыми скрепками и блаженной бумажной волокитой?
Космос в мягко-синем, детско-голубом, в земле, подёрнутой белой дымкой, приближающейся с каждым вз-вз-вздо-х-о-о… Освобождение в расправленных крыльях, в отброшенном дипломате, в бешенстве во всю глотку, в мантре теу-делсо-пно, чтобы лететь и не падать, освобождение, очищение.
Амнистия для бандито типико, измельчавшего.
Покрытого мятежным красным с ног до носа.
Если я умираю, то мир выдуман; предсмертное воспаление моих городов налицо: пульсирующие нарывы неоновых вывесок, меняющих сознание, набухающие волдыри человеческих лиц, тут и там появляющихся в панорамных окнах.
Если мир выдуман, значит, я его Создатель.
Я Создатель, и если захочу, мои крылья размолотят телевизионные вышки, если захочу, мои зубы перетрут человеческие кости, если захочу, мои ноги растопчут галдящие автомобильные очереди; город подо мной: умирающий, задыхающийся, жадный; я над ним: живой, дышащий, благосклонно оставляющий жизнь каждой песчинке, каждой ресничке, упавшей на щеку.
Я Создатель, воспаривший над миром: доносятся едва слышные песнопения о бандито типико, надрывные просьбы следовать за Ним, мольбы об очищении и Тайлер-Тайлер-Тайлер;
О-Господи.
На запястьях затягиваются провода.
«Нет», — сердце падает в судорожно сокращающийся желудок, перетирающий собственные стенки: «Я не хочу, не надо».
Они затягивают меня назад за чёрный провод, обёрнутый вокруг шеи, как воздушный шарик с трепыхающимися крылышками.
«Не надо».
Печать пронзительно щёлкает о девственно чистую бумагу, и песнопения смолкают.
Мятежный красный пристыженно тухнет, пока город глотает меня с последним стаканом горной воды.
«Я опускаюсь».
И он вторит, с ног до головы в моей крови и с глазами, похожими на две порченные вишни:
«Ты опускаешься».
Я закрываю глаза, сглатывая солёные комья отчаяния.
Все взгляды прикованы ко мне. Белорубашечные, чёрногалстуковые — они ждут последнего слова, склонив головы ниже плеч.
И я начинаю петь с Ним дуэтом.
Понедельник, 12:00. Уволен.