Сильна власть лет, песком просачивающихся сквозь пальцы в вечность.
Время точит камень. Время осушает моря. Время разрушает разум.
Но почему-то никогда не мыслилось, что время способно изменить его.
Джарэ знала Владыку мальчишкой — гордым, потерянным, не желающим взваливать на плечи не ему предназначенное бремя власти, но готовым сделать это ради призрачного всеобщего блага. Мальчишкой — резким, порывистым, успевшим познать жестокость жизни, но отчего-то всё ещё верящим в справедливость. Мальчишкой — с пылающим взором, окровавленными руками и солёными слезами по невинно убиенным.
Когда-то он любил. Когда-то он горел. Когда-то он жалел.
Три с половиной столетия назад. Не сейчас. И всё же предупредить о грядущем Джарэ была обязана.
Воины чёрного легиона нехотя отворили тяжёлые двери. Из проёма хлынул холод древних камней и мрак, едва разбавленный рассеянным и расцвеченным витражами светом у лестницы с сотней ступеней.
Владыка навстречу не спустился — падшую богиню здесь видеть не желали. Неслыханная дерзость.
Из глубин поднялся праведный, бессильный гнев, но Джарэ покорно подобрала юбки и двинулась наверх. Всё равно ничего не сделать и ничего не сказать против. Она сама так назначила — пора встретить последствия с гордо поднятой, как подобает богине, головой.
Трон был высок. Путь тяжёл, но хотя бы ясен, намеченный пламенем сотен свечей — и на том спасибо. Из глазниц расставленных по обе стороны черепов лился кровавыми слезами расплавленный алый воск, а Джарэ лишь брезгливо морщилась и проклинала равентенскую жестокость, глядя поверх застывшей на троне фигуры.
Когда-то она верила, что новый геранис сохранит в себе милосердие, впитанное с кровью чужеземца-отца, не уподобится подданным в их жажде, не очерствеет…
Не вышло.
— Приветствую, — выдала звонкое, наконец поднявшись. Геранис в ответ удостоил лишь ничего не выражающим взглядом стёкол-глаз и сухим кивком.
Джарэ едва не проскрипела зубами.
— Приветствую.
Она появилась за его спиной внезапно, в теле какой-то старухи из рабов. Юноша, до того корпевший над древними фолиантами, вскочил. В широкой ладони мигом очутилось смертоносное лезвие, живые синие глаза, обрамлённые пятнами бессонницы, распахнулись, угольно-чёрные волосы упали на влажный от испарины белый лоб. Увидев, кто его потревожил, юноша немного расслабился и дружелюбно кивнул. Но лезвие не убрал и глядел пусть и без явной угрозы, но настороженно.
Джарэ мысленно возликовала: она в который раз убедилась, что сделала правильный выбор.
— Пришла к тебе я с открытым сердцем просить о маленьком одолженьи: совет прославленный долго думал и среди прочих имён достойных над вами власти, тех, что владеют спокойным нравом и стать способны спасеньем краю, назвали имя они твоё. И сам ты знаешь, что ты способен не Равентен лишь склонить к согласью и процветанью, но острым разумом, крепкой волей на лучший путь обратить весь мир.
Юноша, внимательно до того слушающий, вгляделся в её лиловые глаза и нервно дёрнул уголком тонких губ. Лезвие устроилось на столе рядом с фолиантом, длинные пальцы зарылись в волосы:
— Ты Джарэ, Верная Матушка. Тебе, конечно, лучше знать. Но разве я и впрямь способен? С чего ты решила? Только потому, что я полукровка?
— Твой взор, мой мальчик, не ограничен простором алочным Равентена. Ты видел больше и больше знаешь, ты не довольствуешься известным, ты их свободнее и подмечаешь дурное, злое в давно привычном, и можешь к лучшему всё сменить. Другие злые. Другие, пусть и хотят Равентену блага, но не способны его достичь с своею верою в превосходство. Других не будет. Здесь нужен ты.
Юноша покачал тёмной головой, глянул пронзительно, так что даже сердце богини на мгновение запнулось и сказал лишь нарочито спокойное, но болезненное:
— Отец не одобрит.
Джарэ понимающе улыбнулась:
— Но править будешь не прежний ты — малец, что узами скован крови. Собою ты никогда не станешь — теперь великий и безымянный. Себе теперь не принадлежишь — слуга народа, страны хранитель, защитник мира. Отец не вспомнит. Друзья не вспомнят, кем был ты прежде. Лишён имён и оков правитель. Но будет славить твои деянья веками доблестный Равентен.
— Ты хочешь сыграть на моей гордыне, — отметил юноша, сжимая в нить губы. — Но храм величия возводят на кровавых помостах. Я не готов платить такую цену.
— Ты и не будешь. Не замарают твои деяния имя предков. Ты — геранис, и никак иначе. Стоишь ты выше людских законов. Ты — лик страны. Все твои деянья — её во имя… Во имя мира всего, надеюсь.
— Что тебе нужно? — поинтересовался геранис сухо донельзя, вырывая Джарэ из воспоминаний. Синий плащ, безупречно белый доспех. Длинные пальцы, унизанные перстнями-печатками, недвижимо покоились на подлокотниках. Яркие прежде глаза под бровями с грозным изломом больше не оживляли неприметных, лишённых красоты черт.
Она была теперь для него не более чем досадной помехой, отвлекающей от государственных дел.
Дел государства, что она некогда сама ему вручила!..
…Три с половиной столетия назад.
— Где твоё уважение, мальчишка? Я богиня!.. — Джарэ, не выдержав переполнявшего её негодования, сделала ещё один шаг. Чтобы нависнуть над Владыкой грозным знаменьем. Чтобы вселить в него трепет.
Но геранис без труда оттолкнул её прочь, не давая приблизиться, и впился ледяным взглядом в самую суть.
— Ты шляешься по миру, сбиваешь людей с толку своими пустыми стишками и выпрашиваешь почтение к былым заслугам, как другие — милостыню. Ты бессильна и бесполезна. Ты давно стала бродяжкой, а не богиней. Я должен бы убить тебя по закону. Не испытывай моё терпение.
Джарэ выплюнула горький смешок.
— Что это за закон — бродяг убивать? Чей?
— Мой, — спокойно и безразлично до дрожи. — Пришла отчитать меня? Не трать время.
Когда-то Джарэ приходилось смирять его гнев после очередного «ненужного» убийства во имя всеобщего блага, вытравливать лаской и обещаниями светлого будущего ненависть к себе…
Три с половиной столетия назад.
— Так не должно было быть, — упрямо заявила.
Геранис в лице ничуть не изменился, взгляд оставался таким же мертвенно-холодным. Лишь новая тень обозначилась меж бровей с грозным изломом — недовольство пустой болтовнёй.
— Ты хотела, чтобы я взял в руки мир и навёл в нём порядок. Вот и он. Только так и могло быть.
— Ты просто весь мир в Равентен превратишь с жестокостью его и дисциплиной. А должен был…
— Я должен был Равентену, не тебе. И мой Равентен прекрасен. Приходи на площадь вечером и увидишь. А потом уходи и не смей являться мне на глаза.
И Джарэ ушла, забыв на время, зачем приходила. Уязвленная гордость затмила желание быть всеобщим спасителем, но лишь ненадолго.
— Что за дерьмовый вы создали мир, раз для его спасения нужно убивать детей?!
Геранис с силой отбросил прочь искореженный множеством вражеских ударов шлем. Тот, сбив бутыль с вином, обратил её в груду черепков и, отпружинив от стены шатра, с лязгом прокатился по земляному полу. Геранис рухнул на походную койку и по давней привычке зарылся пальцами в волосы. Зашипел, когда холод чёрного раго облачения коснулся свежих ран.
«Равентенская страстность и олдлендское благородство», — отметила Джарэ с иронией и присела рядом.
— Не те вопросы задаёшь ты, мальчик мой. Ведь не убей детей ты этих, в стали облачённых, иных детей бы сколько пострадало? Лишь их спасеньем ты, Владыка, занимался, — пропела она, ласково гладя гераниса по спутанным чёрным волосам.
Тот тяжело выдохнул и прикрыл глаза.
— Что за дерьмовый мир, в котором дети выходят воевать? — поинтересовался геранис снова.
— Измени это.
Всю ночь метался он по шатру загнанным зверем. А к утру — встрёпанный, в чёрном окровавленном доспехе — начертал первый пункт для Кодекса равентеской чести.
«Равентенская страстность и олдлендское благородство», — повторила Джарэ едва слышно и сыто улыбнулась. Её выбор был безупречен. А как иначе?
Но, как оказалось, даже богиням свойственно ошибаться.
На площади собралась огромная толпа, переговариваясь до странного тихо. Джарэ, что привыкла за годы странствий к ворчливому гомону Олдленса, чувствовала себя среди этих сдержанных людей несколько неуютно, и чувство это только усилилось, стоило появиться на помосте у замка статной фигуре правителя.
Синий плащ, белый доспех, каменное лицо. До одури спокойные глаза с цепким пронзительным взглядом. Геранис давно уже не винил себя за всё, что совершил.
Как она сама и учила его три с половиной столетия назад.
Толпа, как один, разразилась стройными возгласами во славу его. Затем — словами прощания, пожеланиями доброго ветра и скорейшего возвращения на родину. И не было во всём этом принуждения, не было ни капли нарочитости или неискренности: Джарэ читала в янтарных очах равентенцев лишь благоговение и верность, какие мечтала когда-то разжечь в них для себя.
Но то было три с половиной столетия назад.
Её время вышло. Из тьмы былых веков, расчищая место для сильных и уничтожая слабых, свой народ вывел геранис. А ей суждено лишь затеряться где-то между землёй и эфиром, раздавая никому не нужные предсказания.
Пусть так, пусть так.
— Четверо ныне у старого трона. Скоро стихия и камень столкнутся, — мстительно прошептала падшая богиня, впившись в облачённую в белый и синий фигуру тяжёлым взглядом. — Чёрной водою наполнено сердце. Дай ещё каплю — и смоет волною всё, что мы создали после Энвага. Лёд треснет, пламя прольётся с небес. Четверо ныне у твоего трона. Бойся, спаситель и бог самозванный.
Она не расскажет ему, зачем приходила, раз он настолько уверился в собственных силах, что обозвал глас судьбы «пустыми стишками».
Скоро и время гераниса выйдет.