Обернусь я

У Лавины были нежные руки и ласковый голос, это буквально всё, что Хаято помнит о ней, не считая внешности: её черты каждый день отражает маленькое зеркало в прихожей. Но лучше всего он помнит её песни: как скользили тонкие пальцы по клавишам фортепиано, как слова старой колыбельной срывались с нежных губ и мелодия её голоса пробиралась под кожу в самое сердце. В своей песне Лавина обещала ему обернуться белой кошкой — ею она и осталась в его памяти.

А потом Лавина перестала приходить. Скольких бы гувернанток Хаято ни просил петь ему на ночь — ни одна даже близко не могла сравниться с ней голосом, поэтому он начал петь сам. Мурлыкать под нос слова, запинаясь и сбиваясь — потому что уж ему-то подавно не дотянуться до её уровня; и глотал по ночам слёзы обиды и горечи, чувствуя себя маленьким котёнком, брошенным мамой-кошкой.

Он не поёт уже несколько лет — давно вырос из этого возраста и не особо хочет его вспоминать, хотя белая кошка всё ещё преследует его во снах. Но колыбельные — лучший способ уложить спать детей, он это знает, поэтому, когда в доме у Тсуны все по очереди пытаются уложить никак не желающего спать Ламбо — Хаято посылает всё к чертям и вызывается помочь.

Ламбо качает согнутыми в коленях ногами, по нему видно, что уже сонный, но не засыпает чисто из вредности; И-пин уже давно посапывает под боком, в комнате приглушённо темно и тихо, никто не рискнул оставаться проверять, как именно он будет укладывать ребёнка спать; Хаято вздыхает.

— Тебе когда-нибудь пели колыбельные? — спрашивает он, руки так и чешутся потянуться за сигаретами, но нельзя — Десятый не одобрит. Детям из мафии редко когда на ночь поют и читают сказки.

Ламбо хмыкает, переворачиваясь на бок и раскрывая спину.

— Ламбо-сан не заснёт из-за каких-то колыбельных, — ехидничает он и ёрзает под руками, пытающимися натянуть одеяло обратно.

Хаято прокашливается, вертит на языке слова песни — он не пел её уже несколько лет, но всё равно помнит каждую строчку, ноту и интонацию.

Обернусь я белой кошкой да залезу в колыбель, я к тебе, мой милый крошка, буду я твой менестрель

У Хаято убитые сигаретным дымом голосовые связки, таким голосом только рычать да приказы отдавать, а не детей укладывать, но Ламбо затихает — прислушивается. Он понятия не имеет, что такое менестрель, но Хаято поёт так тихо и проникновенно, что он понимает — это что-то важное и красивое; он представляет запрыгнувшую на кровать и ластящуюся к нему белую кошку; она невероятно красивая, с отливающей серебром шерстью, устраивается у него на ногах и согревает своим теплом.

Обернусь я белой птицей да в окошко улечу, чтобы в ясно небо взвиться к солнца яркому лучу

Кошка спрыгивает с его колен, в прыжке превращается в маленькую юркую птичку и вспархивает с кровати, взмахнув белоснежным оперением — Ламбо хочет потянуться за ней, но сил почему-то нет, и птица вылетает через открытое окошко. Почему-то он знает, что там, в небе, её дом, в который она должна вернуться.

Обернусь я человеком да вернусь к себе домой, я возьму тебя на ручки, мой хороший, мой родной

Ламбо хочется посмеяться с того, как нелепо от Глуподеры звучат эти слова, но глаза слипаются, и последнее, что он видит, перед тем как окончательно заснуть, это его глупое размытое лицо — и силуэт проскочившей кошки.

Хаято допевает последние слова, оседающие горечью на языке, поднимает обратно на постель свисающую ногу Ламбо и поплотнее подталкивает ему одеяло. Тот ёрзает и бормочет что-то об отобранных конфетах, и Хаято только усмехается.

— Спи, глупый телёнок.

Его голосу слишком далеко до голоса Лавины, поёт он на самом деле препаршиво, но если эта колыбельная сможет принести сон хоть кому-то, помимо него — он будет петь, больше не для одного себя.

Наблюдающий за ними с дверного проёма Тсуна тихонько на носочках отступает обратно в коридор.

А наутро Ламбо расскажет ему, как во сне к нему приходила белая кошка, несущая в зубах котёнка.