Люди непостижимы. Нельзя по-настоящему узнать, что творится в в чужом сердце.

«Бродчёрч» / «Убийство на пляже»

     Через день, вечером, когда Клод вернулся в дом, Эсмеральда огорошила его, едва он вошёл:

     — Научите меня вашей вере.

     — Зачем тебе это?

     Клод, прислонившись спиной к закрытой двери, напряжённо вглядывался в её лицо, надеясь найти подсказку: может, что-то затаилось в её глазах? Или в том, как она поведёт бровью? А, может, в малейшем движении губ? Нет, напрасно, — ничего.

     — Какая разница? — Эсмеральда смотрела на него в упор. — Я так хочу.

     Он тяжело выдохнул, закрыв на несколько мгновений глаза, прежде, чем ответить ей:

     — Хорошо. Но прежде тебе нужно будет научиться читать, писать и не только на французском, но и на латыни. Мы ведь так и не закончили твоё обучение.

     — Я готова.

     И вновь ничего! Неужели и правда просто-напросто хочет наконец обратить свою душу к Богу? Фролло спросил вновь:

     — И тем не менее: зачем тебе это? В прошлый раз ты…

     Она не дала ему закончить:

     — Я так хочу, — Эсмеральда пожала плечами. — Раз уж я и правда дочь этой затворницы, а значит, и не цыганка, то я стану Агнессой. Кажется, меня так назвали? Может, моя мать хотела бы этого.

     Клод нахмурился: слишком уж странное решение. Но, если она всю жизнь ждала встречи с матерью, то, возможно, это может оказаться сколько-нибудь разумным объяснением. Она решила стать доброй христианкой, не называть себя больше цыганским именем, не будет танцевать на глазах у толп на перекрёстках и площадях… Что ж, пожалуй, это к лучшему. И всё же… Почему? Почему вдруг сегодня?

     Фролло сел у стола, вглядываясь в никуда и предаваясь размышлениям, как его мысли зацепились за слово «сегодня». Простецкая, как два плюс два, логическая цепочка заставила его нахмуриться, и глухим голосом он вновь обратился к Эсмеральде:

     — Что тебе говорил Квазимодо? О чём вы разговаривали?

     — Какая вам разница! Ни о чём таком… — она отвела глаза.

     — Что он наговорил тебе? — как он ни старался сдерживать себя, выходило это сейчас откровенно плохо. — Скажи мне правду: это из-за каких-то его россказней ты решила вдруг стать христианкой? — он встал и подошёл к стоящей у камина Эсмеральде вплотную, почти что нависнув над ней.

     Она отшатнулась к стене, оставшись в паре дюймов от неё, и, смотря ему прямо в глаза, выпалила на едином дыхании:

     — Он говорил про то, как вечерами смотрит на город и закаты и про свои колокола! Теперь вы довольны?

     — Надеюсь, что это правда, — процедил Фролло.

     Прошли ещё три месяца. Парижане давно уже забыли о той истории со спасённой горбуном цыганкой и штурмом собора бродягами. Казалось, что этого и вовсе не существовало. Об этой неприятности позабыл, казалось, и епископ, и судьи Дворца Правосудия, не говоря уже о короле, выкинувшем из головы это происшествие, успокоенном новостями, что в Париже поуменьшилось количество бродяг и преступников — что для многих было одним и тем же — и что тех, кто не погиб на соборной площади, выгнали за пределы Парижа или предали суду и казням.

     В доме на правом берегу дни тянулись серые и однообразные. Два-три раза в неделю, когда Фролло вечером приходил в дом, они занимались изучением французского и латыни, Эсмеральда училась читать самые разнообразные тексты, письмо удавалось ей несколько сложнее: если написание закорючек она освоила довольно быстро, то с аккуратным ровным почерком, какой и подобает девушке, всё было намного сложнее, хотя она и проявляла усердие, занимаясь сама, в отсутствие Клода, что его самого удивило в той же степени, в коей и порадовало.

     Ночами она не сопротивлялась ему, давно осознав тщетность этих попыток. И тем стыднее было ей по утрам, когда она, всё же прокручивая события минувших ночей, ловила себя на том, что происходящее и сам священник не были так уж противны, как ей казалось когда-то давно. Так давно, словно это было в прошлой жизни, единственным напоминанием о которой у неё остался шрам на лодыжке. И всё же в те ночи, когда она оставалась одна, к ней во снах приходили эти страшные картины из далёкого прошлого. Тогда она просыпалась в слезах или дрожа. Хуже всего были те ночи, когда она будто вновь оказывалась то в застенках Дворца Правосудия, уложенная на кожаную постель Тортерю, или на Гревской площади с мечущимся рядом, будто безумным, священником и затворницей, кричащей ей проклятия, и не могла ни сопротивляться рукам, сжимавшим её ногу в тисках или волочащим её на виселицу, ни проснуться. Когда ужасающие видения отступали, она тяжело дышала, как будто что-то долгое время сдавливало её грудь, сжимало шею цепкими пальцами, на лбу выступал противный липкий пот, а её колотила дрожь, не унимавшаяся ещё долго.

     Фролло она ни разу не упомянула о том, что с ней происходит, хотя каждый раз, когда он возвращался, он расспрашивал её обо всех делах и, если ей было интересно, рассказывал о своих, не слишком распространяясь. Когда она спала рядом с ним, всё ещё краснея всякий раз, когда просыпалась, прижавшись к нему, то страшные видения не тревожили её сон. Разум же её упорно отвергал такие совпадения, отказываясь замечать вполне реальную закономерность.

     Когда он спал с ней в одной кровати, то всегда спал не просыпаясь до самого утра. Епископ как-то даже заметил ему, что за последние пару месяцев он посвежел, и даже поинтересовался, не завёл ли тот любовницу, на что Фролло принял самый оскорблённый вид, ответив, что теперь, когда такой большой проблемой в виде огромной толпы нищих стало меньше, то и у него забот поубавилось, и только это и ещё большее погружение в служение Богу повлияло на его внешний вид.

     Это не было полностью ложью: теперь бродяг и преступников стало намного меньше, и жизнь в городе стало спокойнее. Не в пример прошлому году, когда их стало так много, что они еле вмещались во Дворы Чудес, и потому вопрос безопасности встал слишком серьёзно. Впрочем, это был звёздный час для капитанов городской стражи. В том числе, и для капитана де Шатопера. Иногда Фролло видел его в соборе — прочих он просто не замечал, он следил только за ним: позабыл ли он об Эсмеральде так же, как позабыли и остальные горожане?

     А тем временем заканчивался последний осенний месяц и приближалось Рождество. С каждым днём ночь становилась всё длиннее, воздух — холоднее, а дороги покрывались снегом. Но кроме изменений в погоде что-то неуловимое менялось в самой жизни, как будто всё грязное, недостойное шаг за шагом уступало дорогу приближающемуся светлому празднику жизни.

     И вот, холодным поздним вечером пятницы 1 декабря Клод, как обычно, вернулся в дом. Агнесса сидела за столом в ожидании его. Вместе с Фролло в дом ворвался холод снежного буйства природы, и цыганка поёжилась, сильнее укутываясь в шаль.

     — Вы сегодня поздно, — сказала она вместо приветствия как можно более доброжелательным тоном.

     — Послезавтра первый Адвент, нужно было всё проверить: завтра будет не до этого, — ответил Клод, потирая заледеневшие руки и садясь к камину. — К тому же, ко мне приходил Гренгуар со своей новой мистерией, — окончил он со вздохом.

     — Хотите есть? Я тут… Постойте, Гренгуар?

     — Да, только согреюсь. Почему ты спрашиваешь? Ты беспокоишься о нём? — спросил Фролло скорее удивлённо, нежели раздражённо.

     — Я всё-таки спасла ему жизнь когда-то, — улыбнулась она.

     — Он написал новую мистерию, как я уже сказал. Она, как и прошлая, столь насыщена диалогами, эпитетами и метафорами, что содержание ускользает, — он потёр лоб. — Увы, в этом году не будет тебя, чтобы нанести последний удар его пьесе и заставить актёров, наконец, замолчать. Хотя я уверен, что этого не потребуется: я удивлюсь, если зрители не уйдут после пролога. А мне придётся вновь ободрять Гренгуара…

     Эсмеральда опустила голову, Клоду даже показалось, что она чувствует себя виноватой в провале Гренгуара в январе. Но, прежде, чем он успел что-то сказать, Агнесса вскинула голову: её лицо было словно озарено внезапной удачной мыслью:

     — А могу ли и я пойти в воскресенье на службу?

     Клод повернулся к ней:

     — Ты хочешь на службу?

     — А почему бы и нет? Вы уже три месяца учите меня языкам, и мы читаем Библию. Разве будет другое столь же удачное время?

     — Самая прекрасная ночь — это Рождественская, — улыбнулся он. — Хорошо, я приду за тобой рано утром в воскресенье.

     Остаток вечера прошёл в скудных обрывочных разговорах. Клод по большей части молчал, смотря на неё. Как он мог думать когда-то, что эта девушка, сейчас сидящая так близко к нему, —  порождение тьмы, Ада? Что она ангел, посланный, чтобы он свернул с истинного, чистого пути? Разве та жизнь, которую они ведут вместе последние месяцы — это что-то грязное, что-то недостойное, что-то оскорбляющее Бога? От таких мыслей он иногда приходил в замешательство: это же самая настоящая ересь! Он давал обеты, принимая на свои плечи священный сан. И теперь, ведя жизнь, которая не положена священнику, он не чувствует себя грешником. «Разве любовь — это грех?» — спрашивал он себя в те ночи, когда оставался один.

     Ночи, которые он проводил в своём доме в клуатре, больше не были ужасны, они ни капли не походили на то, что с ним творилось в тот промежуток, когда он узнал, что цыганка жива, и когда он решился в порыве горячечного помешательства на злодеяние, от которого его остановила Эсмеральда, вооружённая свистком его приёмного сына. Они не дали запятнать ему свою душу несмываемым грехом и позором. Как смог бы он жить после такого? Ведь помешательство прошло бы самое позднее к утру. И смогла бы она жить после этого?

     Он смотрел на неё, размышляя обо всём этом. Смотрел на её руки — воистину, от них он был готов принять любую боль, которую она ему когда-то с удовольствием причиняла. А что же теперь? Появилось ли к нему в её душе хоть что-то похожее на благосклонность? Она была вежлива, она не кричала ему, что он грязный монах и убийца, но…

     Прошло ещё три недели, ещё три посещения праздничных служб были позади. Прошёл и четвёртый Адвент, совпавший с Сочельником. Собор совершенно преобразился. Клод за долгие годы уже перестал видеть в этом что-то необычное, но когда он смотрел на восторженное лицо Агнессы, то и сам как будто начинал видеть всё иначе, радостнее и ощущал приближение праздника.

     Наконец наступил и сам день Рождества. С самого вечера воскресенья шла праздничная служба: священники сменяли друг друга, так что гимны и проповеди почти не прерывались всю ночь и весь день. Во Дворце Правосудия, как и в день Богоявления, шла мистерия Гренгуара, на которую пришли отнюдь не многие парижане.

     Праздничный день, насыщенный ароматом жареного мяса, горячего вина и освещённый кострами, медленно подходил к своему завершению. Люди разбредались после вечерней службы по домам к семьям и ужину.

     Агнесса поднялась на колокольню. Звон уже умолк; до комплетория¹ оставалось ещё около часа или даже больше. Она без особого труда нашла Квазимодо в его келье. Тот сидел перед тусклым светильником и смазывал стёртые ладони целебной мазью. Она вошла так тихо, что даже обладай он лучшим слухом среди всех живущих, то всё равно не услышал бы её шагов. Она коснулась его плеча.

     — Эсме… Агнесса? — осёкся он. — Что вы…

     Она приложила палец к губам. Из корзинки, висевшей у неё на руке, она извлекла маленького расшитого ангела и протянула ему. Будь в келье светлее, она бы без труда увидела реакцию звонаря на свой подарок. Агнесса присела, чтобы он мог видеть её лицо:

     — Квазимодо, помнишь, ты предлагал мне свою помощь? Когда пришёл второй раз в тот дом.

     Теперь она не могла не заметить, как изменилось его лицо, приняв обеспокоенный вид с затаённой злостью: неужели приёмный отец вновь что-то сделал ей?

     — Агнесса, госпожа, что случилось? Он что-то…

     — Нет, ничего, Квазимодо. Я пришла сказать тебе спасибо тебе за всё, что ты сделал для меня. И хотела попросить тебя выполнить ещё одну мою просьбу: прошу, передай это, когда последняя служба закончится, — она вытащила из корзины маленький сложенный листочек и протянула горбуну, — своему господину. И скажи, что это от меня.

     — Агнесса, госпожа, что вы задумали? — он напрягся, мучительно вглядываясь в её лицо, позабыв на это время о своём лице, приводившем её когда-то в ужас.

     — Ни о чём не беспокойся, я должна идти. Пожалуйста, выполни мою просьбу.

     Она обняла горбуна, слегка коснулась губами его щеки — и выпорхнула из кельи. А он так и остался сидеть на тюфяке, прикладывая руку к щеке. Это казалось бедному Квазимодо невозможным сном наяву. Но как быть, если вышитый ангелочек, да и листок, который он должен был отдать приёмному отцу, были вполне реальными?

     Как только Квазимодо закончил звонить, когда закончился комплеторий, то он едва ли не слетел по ступеням вниз, в главный зал. Фролло хоть больше и не упоминал ни словом, ни делом о том событии, пустившем между ними трещину, но был холоден и почти никогда не заговаривал с ним, если они встречались, и, конечно, не приходил к нему на колокольню. Но обещание, данное Эсмеральде, заставило его окликнуть архидьякона:

     — Господин, — Квазимодо нашёл Фролло внизу, идущим под колоннами трансепта, — господин, постойте.

     Клод нехотя обернулся: хоть события летних дней уже улеглись в его душе, насколько это было возможно, но пока что он не хотел видеть звонаря хотя бы наполовину так же часто, как до этого.

     — Говори быстрее, я тороплюсь, — ответил он с плохо скрываемым раздражением.

     — Вам послание, — горбун робко протянул бумажку и добавил шёпотом: — от Агнессы.

     Клод вздрогнул всем телом: с чего бы вдруг ей понадобилось писать ему записки и тем более передавать их через Квазимодо? Но как бы там ни было…

     Фролло развернул записку; Квазимодо заметил, как в один миг его лицо сменило выражение сначала на тревогу, а затем на злость или даже на ярость.

     На кусочке бумаги неуверенным почерком было выведено только одно слово — «liberté».

     Клод смял её в руке так сильно, что казалось, будто он вот-вот проткнёт ладонь собственными пальцами.

     — Проклятье, — прошипел он. — Когда это было?

     Звонарь задумался.

     — Кажется, несколько часов назад… После вечерней службы. Она просила передать её после последней мессы.

     — Проклятье!

     Он весь побелел; от сочетания неестественной бледности его лица и чёрной сутаны возникало ощущение чего-то сверхъестественно опасного.

     — Одевайся. Нужно найти её, пока она не натворила глупостей!