В дом на улице Тиршап постучали. Фролло оторвался от созерцания огня в камине и, спешно перебирая в голове варианты, кто бы это мог быть, наконец спросил:
— Кто вы?
За дверью послышался сдавленный кашель, потом тонкий голос ответил ему:
— Пожалуйста, откройте, господин архидьякон, у меня послание для вас.
Этот голос не был Клоду знакомым, но воображение рисовало ему Эсмеральду, стоявшую сейчас, в прохладный июньский вечер за дверью этого дома. Мысль, что это может быть она, хоть и противоречившая и здравому смыслу, и даже пониманию, что это был не её голос и что она бы к нему так не обратилась, всё же едва только посетила его голову, как он сразу вскочил с кресла и подбежал к двери. Распахнув её, он увидел русую девчонку, не старше четырнадцати лет, в платье, которое было ей явно великовато. Но, несмотря на это, девчонка не выглядела замученной. Как только дверь открылась, она просочилась в комнату и скинула с себя на стул замызганный шерстяной плащик.
Клод следил за происходящим, не сводя с неё взгляда и не пытаясь ничего предпринимать. Выйдя, наконец, из оцепенения, он нахмурился и спросил:
— Что ещё за послание? Кто ты такая? Кто тебя прислал?
Она дёрнула плечом и лукаво посмотрела на него:
— Какая разница? Я знаю, что вы грустите. Я это исправлю, — она улыбнулась, всё так же не сводя с него глаз.
— Кто тебя прислал? — к нему вернулось спокойствие вместе с ледяным тоном.
Девчонка смутилась и поёжилась, а мгновением позже подбежала к Фролло, пытаясь то ли обнять, то ли поцеловать его. Клод оторвал её и встряхнул за плечи, так приподняв её над полом, что она едва касалась его кончиками пальцев:
— Кто тебя прислал? Спрашиваю в последний раз!
Его глаза так странно и так пугающе горели, а его руки настолько сильно сжимали её, что на глаза девчонки навернулись слёзы, и вся смелость из неё мигом улетучилась:
— Пустите, — пискнула она.
Он схватил её за руку, второй, свободной, рукой он впихнул ей в руки её плащ, поднятый им со стула, и поволок её к двери, рыкнув напоследок:
— Убирайся отсюда!
— Пожалуйста! — заныла девчонка. — Мне некуда идти! Там, где я живу, уже закрыто! Пожалуйста, не оставляйте меня на улице! Меня убьёт монах-привидение!
Клод разозлённо прошипел:
— Проклятье! — и уже громче добавил: — Я подумаю, если ты ответишь на мой вопрос: кто тебя прислал? Говори или иди вон.
— Ну… это был…
Он в нетерпении перебил её запинающуюся речь:
— Кто это был?
— Епископ. Его Светлость…
Клод шумно выдохнул, закатывая глаза. Да что у него в голове?!
— Епископ значит… Где он тебя подобрал?
— Пожалуйста, впустите. Вы обещали!
— Я обещал подумать над этим, — наглая девчонка начинала его утомлять.
— Епископ сказал, что вы… что вам нужна компания, — было заметно, как она храбрилась. — Я живу в лачуге за мостом святого Михаила.
От этих слов его пробрала дрожь: «лачуга за мостом святого Михаила» — эти слова вызывали у него ассоциации только с одним местом и только с одним вечером в его жизни.
— У кого? — выдавил он через силу.
— У кого? — девчонка испуганно посмотрела на него, но всё же ответила: — У одной старухи. Её зовут Фалурдель. Пустите, пожалуйста! Мне негде ночевать сегодня, только у вас. Мне ведь за это заплатили, — она шмыгнула носом и жалостливо посмотрела на архидьякона.
Фролло устало вздохнул: эта девчонка… Ещё и эта старуха. Тот вечер ему бы не хотелось вспоминать, но залитый кровью пол, капитан с кинжальчиком в спине и полуобнажённая Эсмеральда, на чьих губах он тогда запечатлел поцелуй, против воли возникали в памяти. Он приложил руку ко лбу, ещё раз окинул беглым взглядом жалкое создание, стоявшее перед ним с плащом в руках, и махнул рукой на комнату:
— Входи. Но даже и не думай вновь пытаться… То, что ты делала… Это недопустимо!
Девчонка так же, как и в первый раз, просочилась в комнату и села на краешек уже знакомого ей стула. Прошло какое-то время, прежде чем она подала голос:
— Но почему? Его Светлость сказал, что вам нужно это.
Клод злился от этих слов, но не понимал, на кого: на маленькую дурочку в старом платье или на епископа.
— Думаю, я неправильно выразился в разговоре с Его Превосходительством.
Фролло оглядел комнату: самое ценное здесь составляла пустая бутылка из-под вина. Он запер входную дверь и, обернувшись к девчонке, сказал:
— Я ухожу до рассвета.
Поднявшись наверх, он захлопнул дверь и упал на пол перед Распятием. В этот вечер он особенно долго молился.
Наконец он поднялся с колен. Ничего, кроме раздражения, какое бывает от назойливой мухи, эта малолетняя девица в нём не вызвала. Она, пожалуй, была привлекательна, она была чистой, что радовало, но она раздражала его. Но это была не Эсмеральда, а на меньшее он был не согласен. Пусть она была неизвестно где — это неважно, ему нужна была она, из всех — только она.
Он вспомнил тот недолгий период, длиной чуть больше месяца, когда они жили в мире.
Время от времени она вспыхивала от какой-нибудь ерунды. Тогда ему устраивали небольшую встряску со всем соответствующим: она кричала, глядя ему в глаза, пыталась ударять по нему своими маленькими ручками, пока он не перехватывал их. Тут она обычно дерзко вскидывала голову, отбрасывая волосы за спину, говорила ему что-нибудь язвительное, а когда он наконец выпускал её, то она, крикнув ему что-нибудь напоследок, убегала наверх и, закрывшись в комнате, с упоением рыдала. После же этого шёл не менее увлекательный спектакль, в котором он, выждав некоторое время, шёл наверх, где — в зависимости от необходимости — или на коленях, или стоя умолял её о прощении. Выслушав его, она ещё немного выжидала, чтобы подчёркнуто равнодушным тоном ответить ему, что прощение она всё-таки дарует. Он смотрел на все её выкрутасы и, хоть и понимал, что может легко заставить её прекратить эти выступления, всё же не хотел этого делать, поскольку такие периодические спектакли ему нравились, более того, он даже находил в этом своё очарование: эти странные игры оживляли его.
Изредка они менялись ролями: тогда уже он демонстративно сердился на неё из-за какой-нибудь не стоящей внимания мелочи. Но если она терзала его, крича и рыдая, то он становился ещё более холодным и отчуждённым — этого она не могла выносить долго, за всё время, что они так или иначе знали друг друга, она слишком привыкла к его ярким реакциям на неё.
Несколько раз, правда, она переступала некую границу, за которой представление кончалось, уступая место настоящей злости. Однажды такое произошло, когда она в пылу подобного вечера упомянула имя капитана. От того, как у Клода сжались руки, до скрипа стискивая подлокотник кресла, как засверкали в плохоосвещённой комнате его глаза, от исходившей от него ярости, которая, казалось, разлилась по полу, повисла в воздухе, которую можно было потрогать руками, об которую можно было обжечься, она испугалась: она не верила, что упоминание капитана способно настолько вывести его из состояния покоя.
Это был период истинного счастья, который он вспоминал неизменно с улыбкой на лице.
Следующим утром он, как и всегда, проснулся ещё до рассвета. Воспоминание, что с ним в одном доме находилась ещё и та девчонка, заставило его вновь нахмуриться. Он спустился вниз и увидел, что она спала, сидя у потухшего камина. Он потряс её за плечо, отчего она поморщилась и нехотя открыла глаза.
— Вставай, скоро рассвет. Идём.
Девчонка встала с кресла, потянулась, завязала плащ и поплелась следом за архидьяконом. Он открыл дверь, пропуская её вперёд. Немногочисленные соседи, бывшие уже на улице в этот час, в мгновение ока обернулись на него. Он почувствовал необходимость что-то сказать:
— Да хранит тебя Господь, — он перекрестил удивлённую девчонку, и, не поведя бровью, продолжил: — Надеюсь, тебе стало лучше. Ты запомнила, как принимать лекарство?
— Д-да, — кивнула она, всё ещё не понимая, что происходит.
— Передай моё благословение своей бедной матери, я зайду к ней сегодня принять исповедь.
Клод кивнул малолетней глупышке, которая несмелыми шагами удалялась от его дома, а он уже под равнодушные взгляды соседей закрывал дом. Те были весьма огорчены: такой повод для сплетен и для целого скандала был утерян.