Примечание
Жизнь научила Верховенского полагаться только на самого себя и не ждать ни от кого помощи. Весь его революционный план был расписан по пунктам, с огромным количеством запасных планов на случай, если что-то пойдет не так или очередной важный пункт в его плане сорвется. Ему требовалось все держать под контролем и думать на три шага вперед, игнорируя чувство вселенского одиночества из-за отсутствия поддержки. То есть нет, поддержка была, но Петр Степанович чувствовал ее как очередной важный пункт, абсолютно не доверяя никому из своего окружения, держа руку на пистолете.
Мысль о том, что все в этой жизни и в этой идее он должен сделать сам, вызывала некоторую долю гнева, обиды за прошлое. Он думал об этом перед убийством Шатова, смотря на запуганные лица своей пятерки. Их неуверенность и желание обойтись без жертв лишь подтверждали эту мысль. Разве что Эркелю, беспрекословному слуге идеи, Петр мог довериться всего на мгновение, успокаивая свое обостренное чутье.
Он думал об этом и когда Кириллов, будто в припадке, вбежал в другую комнату, а выстрела за ним не последовало. “Не застрелится” — разочарованно сказал Верховенский, взводя курок. Едва ли не понадобилась его помощь Алексею, благо, он и сам справился.
Откуда же все это пошло? Уж не из самого детства, когда родной — а точно ли? — отец отправил его в вагоне из Берлина? Совсем еще маленького, одного, не позаботившись и о том, чтобы ребенок не умер хотя бы от голода. Буквально оставил на произвол судьбы. Петруша эту обиду хранил и хранит по сей день. С болью и обидой он вспоминает, как крестил в детстве подушку, чтобы не убили. Как молился Богу, чтобы отец его принял к себе, принял к сердцу. А Бог его молитв не услышал, разбив такую хрупкую и трепетную надежду мальчика. И осталась лишь надежда на самого себя. “А бога нет” — с извечной усмешкой и самодовольностью. Будто за всеми этими масками умело скрывает маленького, обиженного и брошенного ребенка.
Но принцип Верховенского раскололся, рассыпался и стеклом заскрежетал под ногами, когда тот заимел дружбу со Ставрогиным. Они были дружны и с детства, но все свое положение Петр осознал лишь в Петербурге, когда преподнес Николаю свое избитое сердце на блюдечке с голубой каемочкой. Отдавая всего себя, революционер верил ему, любил его так, как только мог. Будь то поддержка в тяжелые минуты или компания на светских вечерах. Время от времени, Петр старался уплести и Николя в свои революционные сети, но тот лишь снисходительно отмалчивался, позволяя Верховенскому считать его за сообщника.
Это нельзя назвать любовью, потому что любить Ставрогина очень сложно. Любить Ставрогина — это уже запекшаяся кровь с утра на кровати, это до боли сжимающиеся зубы на нежной бледной коже шеи, это молчаливое подавление ревности, потому что он — Николай —не собственность Петра и может делать все, что пожелает. Даже вести светские беседы с дамами на мероприятиях, которые плавно перетекали в отсутствие Ставрогина дома этой ночью. Верховенскому лишь оставалось со смирением принимать его таким, какой он есть, а иначе — разговор их был короткий, а щека горит огнем еще долго.
Но, несмотря на все это, Петр и подумать себе не позволял о том, чтобы расстаться с ним, разойтись по разным концам, не пересекаясь больше никогда, потому что можно только так. Или навечно, или никогда. Нет, чтобы Ставрогина, <i><b>не</b> его</i> Ставрогина оставить? Ни в жизни.
В Скворечниках Николай все же ничуть не успокоился, то вспоминая про Лебядкину, то увлеченно беседуя с Дарьей, а то и Елизаветой. А Верховенский все продолжал ему потакать. Шутить, помогать, в тайне надеяться на ночь с ним.
И вот снова. В очередной раз. Едва живая надежда и любовь, как битое стекло, больно впиваются в пальцы революционера, который всеми силами хватается за Ставрогина, пока не понимает, что Ставрогин сам это битое стекло в его руки вкладывает. Что ему вовсе не интересна революция и ее сторонником он никогда не был, что не любил никогда Петрушу и он лишь докучал Николаю своей привязанностью.
Я вас сам выдумал, на вас же глядя!
Теперь лишь он и эта чертова революция. Теперь Верховенский злее, хитрее, он думает на все пять шагов вперед и лишь изредка бросает на Николая короткие взгляды обманутого несчастного. Эти двое еще долго бегают рядом, все никак не в силах разорвать связь, потому что слишком многое пройдено, слишком тихо в кабинете Николая без назойливого революционера и слишком темно в душе Петра без солнца. Он едва ли мстит, если не помогает, ему, когда отдает приказ зарезать Лебядкиных. Он с ненавистью смотрит на Шатова, когда убивает его, когда думает о том, как он дорог Ставрогину.
Первым, еще до этого, порывается в Петербург Николай. Он зовет оттуда к себе Дарью, но бесы, помутившие сознание, вынуждают вернуться в Скворечники. Либо навсегда, либо никогда. Верховенский заканчивает дела и уезжает окончательно, вольно улыбнувшись напоследок.
Ему не будет жалко или больно, когда, уже в Швейцарии, Эркель ненавязчиво спросит что-то на счет самоубийства Николая. Он лишь с усмешкой скажет о том, что сейчас это уже и не важно, а далее переведет тему диалога на более приятную и интересную, мысленно себя убеждая, что больше Ставрогин не его проблема и бог ему судья, черт возьми. Впереди великие дела и грандиозные планы, которые обязаны свершиться. Потому что теперь рядом Эркель. Он удобный, преданный, всецело поддерживающий Верховенского и вообще славный парень. Он ему кого-то очень напоминает. Но Петр мало над этим задумается, в очередной раз задвигая шторы в спальне, потому что их служанка имеет привычку проходить мимо окон во двор вечерами.