Марк волочит за собой остатки перфекционизма, гладя белые рубашки так, чтобы не было ни одной складочки, только теперь это не ради совершенства, а чтобы за своего сойти, чтобы крутиться и вертеться без устали в водовороте госуправления и гулянок и выбраться на поверхность победителем; так и уснул вчера пьяный в чистом, даже не сняв ботинок, а проснулся в похмелье, в холодном поту и с подступающей рвотой. Корпоратив в тесном кругу в честь «покупки» нефтяного завода прошёл на пять звёзд, аж звёздочки до сих пор в глазах мельтешатся. Всегда его с двух бокалов шампанского разносит — всегда он об этом забывает.
Вот так отличники и идут во все тяжкие, уже не жаждая обнять землю русскую, но отжимая её по кусочкам: такая лубочная замена любви. Не нужны ему полянки и берёзки, когда честным людям нечего на хлеб мазать; а у него бутерброды с икрой. Не нужны рябинки и ромашки, когда в сокровенном алькове земли чернь дремлет густым золотом.
Не стыдно. Попасть в сводку новостей вдрызг пьяным — вот это стыдно. И зачем он подростком рассказывал Журналюге наивные, прозрачные стихи о любви к Родине? Только получил мощный предательский поддых, видя на экране свои косые глаза и слушая запиканные маты. Ему не дружба зачахшая нужна — ему бы только до правды докопаться, а он прямо под Марком и копает.
Стыдно быть бессильным, когда в чужом доме выворачиваешься наизнанку, стоя над унитазом.
Не железный он и даже не Железных — ни по духу, ни по браку, о котором он дремлет, но которого в природе нет. Но будет когда-нибудь — его усилиями, его президентством. Его любовью.
— Ну что, ночка сложная вышла, — говорит он, заходя в ванную. — Ты вообще как?
— Да никак, сам видишь.
— Я тебе рассол приготовил, дурашка. Обувь-то сними.
Багдасаров на стену бы полез от головной боли. Ему снятся васильковые кошмары, основанные на реальности, выцветшей за пятнадцать-двадцать лет.
— Гляжу в озёра синие, в полях ромашки рву, зову тебя Россиею, единственной зову.
— Красиво. Этому ты у Сашки выучился?
— Это он у меня выучился. Мы с ним, знаешь, подружились.
Сашка даже хуже, чем Марк: прилизанный, тянет руку выше всех, появляется в местах, куда его не звали, на правах корреспондента школьной газеты; Роман чуть-чуть к нему ревнует.
Выпивает залпом, сжимает в руках стакан в желании порезать руку осколками, так хочет пролить собственной крови — не умереть. Не в первый раз так делает, так что Роман знает, что всё это значит, и убирает стакан из рук, другой рукой взъерошивая его волосы.
— Что же ты над собой делаешь?
Марк в поцелуях, неробких и внезапных, зазря агрессивно страстится, стесняясь нежности, а Рома его одёргивает.
— Бросай свои игры притворские. Ты нежнее хочешь. — Сам становится нежнее, целуя его в глаза. — Ты не на собрании чёрт знает что из себя строить… Тигрёночек.
Стыдно плакать, когда любимый объясняет, какой ты слабый — нет, Рома его слабым не считает: он сам свою ласковость за слабость принял, увидев, как развалившаяся страна растоптала его юношеские мечты.
— Ну-ну, не плачь. — От шёлковых железных поцелуев плачется только горше.
— Сожалеешь, что со мной связался?
— Я с тобой, Рома, через всю жизнь вяжусь.
— Не про то я. Ты ведь в жизни не мечтал делишки криминальные творить.
— Я и на кресло президентское не позарился б. Не жалею я, просто больно мне.
— Вредно пить тебе, Маркуша. Для глаз вредно. А ещё себя прежнего вспоминаешь. И от оставшегося в себе хорошего бежишь. Разрываешься.
Стыдно навзрыд рыдать, сидя у него на коленях. Гордость и выстраданная грусть вцепились в него змеями и душат, что бы он ни делал.
— Ты не бойся… Будет всё. Заводы, должности. Президентом будешь.
Марк снимает с него очки и ответно целует веки.
— Был бы только ты.