..ιllιlι.ιl troye sivan — happy little pill (live) lι.ιlιllι..
Белый люминисцентный свет, непривычный для глаз, просачивался сквозь решётки чугунных лестниц, что вели на этажи тюремных камер. Камеры, камеры, камеры — будто пчелиные соты, расположенные в строгой иерархии. Только обитатели не столь трудолюбивые, вместо нектара — кокс, вместо мёда — говно, смываемое в унитаз.
С невесёлыми мыслями он шёл перед офицером; нога в тяжёлом ботинке, ступень, вторая — ещё одна ступень, посекундные окрики бывалых зэков:
— У, сладкая мордашка! Почём жопка, Машка?
— Да это же тот хуесос, который машину спалил!
— Сутенёров деткам нашёл?
Первое, что Иен заметил — ему было всё равно. Оказалось, он неплохо подготовил себя к опасной, недружелюбной обстановке, морально абстрагировался от неё и шёл спокойно и уверенно.
Зато когда за ним с резким хлопком задвинулась тяжёлая железная дверь с большим окном, Иен Галлагер вздрогнул и выдохнул. С этим звуком, резанувшим по ушам, пришёл и страх.
Камера была пуста. Две койки: одна заправленная, на второй — один тоненький матрас.
«Онна, если ты всё-таки есть — ниспошли мне нормального соседа».
Господи, хоть бы он оказался геем. Или хотя бы терпимым. Впрочем, на такое в тюрьме уповать смешно — здесь и терпимые в тебя пальцами тыкают. Ну ещё бы — самим выживать надо.
Ведь вся тюрьма уже в курсе, кого к ним подселили. Благими намерениями Иену Галлагеру была выстлана дорога в ад. Спасал детей и жёг блядей — теперь отдувайся в строгаче. Интересно, как себя чувствовал Микки, когда за ним в очередной раз захлопывалась тяжёлая железная дверь? Как он выносил эту тишину, пронизываемую противным жужжанием лампы? Иен уже ненавидит этот звук. Как и все звуки, раздающиеся в пределах колючей проволоки. Он, как только зашёл за неё, сразу же понял, что ненавидит это всё.
Заскрежетала, завизжала дверь. Супер, соседа привели. Пропади оно всё пропадом — и гей-Иисус, и неблагодарная Женева, и слившийся Тревор с недофанатами. Провались оно всё под землю: Иен резко развернулся, чтоб уж сразу себя поставить, чтоб не показаться ссыклом — и тут же проиграл.
Мик не изменился почти — только поплотнее стал, да загорел. Хорошо, наверное, в Мексике на пляже лежать. Там солнце светит ярче, чем в Чикаго. И море. И ноги в песке — крепко сбитые, с розоватыми пятками, тёмным волосом на икрах; он ступает, как всегда, вывернув стопы внутренней стороной вперёд — и Иен думает: чёрт, именно по этой развязной походке он больше всего скучал. Жаль, что песка под ногами нет. И противная белая лампа над толчком — вместо солнца.
— Я сдал картель, на который работал, а в обмен… Представь, кое-кому разрешили выбрать, где мотать срок.
— Срань господня, — только и удалось Галлагеру из себя выдавить; бабочки из живота полетели вверх к горлу и сожрали вставший там комок. «Глянь-ка, кто приехал? Микки приехал», — слышит он в голове Фиону, когда они вдвоём навещали его в психушке. Микки приехал, Микки здесь. Ёбаная радость.
— Кстати, я на нижней. Так что ты сверху.
И лёг, руки закинул за голову и лыбу засветил. Бери и трахай, чё тупишь.
Галлагер долго и не тупил — метнулся как пробка, залез на него и насмотреться не смог. Шея и щёки сгорели, губы обветрились и уже не такие мягкие, какими Иен их помнил — и всё равно самые родные. Крепкая ладонь ложится на рыжий затылок и тянет на себя; лёгкие, неспешные поцелуи выжигают что-то в сердце, и Иена по-блядски трясёт. Не так всё должно было быть, а всё же правильно это. Правильно и то, как он стонет и рычит, запихивая язык Галлагеру в глотку, и то, как резко раздвигает ноги. Иен свалился с узкой койки, и Милкович, блядский Микки — ржёт:
— Соплюшка. Всю форму растерял.
Иен вскакивает, не обращая внимания на ноющее бедро, и безотрывно смотрит на то, как Мик скидывает с себя одежду. Ботинки с носками, затем жёлтый костюм летит на верхнюю койку, потом смешные белые трусы отправляются туда же — и он остаётся в одной майке и вопросительно смотрит на рыжего. Иен переводит взгляд вниз: у него стоит — дай бог и только в путь, но что больше его коробит — Микки стоит на бетонном полу в тонких носках.
— Лезь на койку, — скомандовал Галлагер, снимая с себя костюм.
Микки усмехнулся и не послушался; подойдя к Иену, он припал губами к его ключице и облизнул её. Рыжий вздохнул и уткнулся носом ему в висок. Томно прикрытые глаза блеснули искоркой похоти из-под тёмных ресниц, и Иен почувствовал ловкие пальцы у себя на члене.
— Мик, пол холодный, — выдохнул он и запустил руки Милковичу под майку. — Простынешь.
Микки закатил глаза, выдернул руку из его трусов и развернулся. Оперевшись локтями на верхний ярус, он выставил задницу и призывно взглянул на Галлагера через плечо:
— Елду свою собираешься доставать, Галлагер? Давай резче, через пятнадцать минут обед.
Понятно. Теперь всё понятно, чёрт побери, как два пальца об асфальт. Микки злится на него. Микки будет злиться на него, но никогда в этом не признается, и всё у них пойдёт вот как: целоваться они будут мало и только перед еблей; будут спать вместе, но не обниматься, а ещё он перестанет называть его «рыжим лобком» и обругает по любой херне. Иен знал это. Знал он и то, в чём был виноват — прекрасно знал, потому что после побега на границу каждую ночь себя в этом упрекал.
Поэтому он не стал ничего не говорить. Подошёл и прижался, облизал поцелуями горячую шею и погладил бёдра. Микки завёлся; Иен провёл пальцами по венистому, налитому херу, и он сипло застонал. Иен оставил пару засосов у него на плече и тихо выдохнул:
— Простишь меня?
— Нахуй иди, Галлагер, — незамедлительно последовал ответ, и Галлагер улыбнулся. Всё было хорошо.
— Я должен был поехать с тобой, — прошептал Иен, гладя Микки по животу и бокам. — Прости.
Член жался меж ягодиц; хотелось прижимать Микки ещё ближе. Под давлением он прогибался, стоя с одной лишь опорой на верхнюю койку, и его надутые, закушенные губы и взгляд в бок, направленный в будто в пустоту, говорили Галлагеру: «Я ещё подумаю. Посмотрим на твоё поведение».
— Ну так что, дуешься…?
— Может, завалишь ебало и трахнешь меня? — прорычал Микки и отвернулся. Иен потянулся рукой на ощупь к его лицу, взял за подбородок и попытался повернуть к себе, но Мик упрямо вывернулся. Иен снова улыбнулся, на этот раз шире — теперь точно всё хорошо.
— Просто… Просто выеби меня, Галлагер.
— Только если на койке.
Милкович недовольно застонал. Нехотя он всё же переместился на койку, встав на четвереньки.
— Счастлив теперь, койкофил? Суй уже.
— Дай хоть посмотреть на тебя, — Иен проводит ладонями по ягодицам, поднимается к плечам; Мик млеет, но недолго — он хватает за плечо и рывком переворачивает его на спину.
— Придурок, вывернешь мне чё-нибудь, — бурчит Микки, отводя глаза, видя рыжую лыбу. Тот счастлив, как чёрт на похоронах блудницы, и тащит его под коленки ближе к себе, наклоняется и шепчет:
— Резинки есть?
Микки выворачивает руку — судьба ему сегодня выворачиваться — и шарит под матрасом. Спустя несколько секунд он достал шуршащий квадратный пакетик, молниеносно разорвал его; Иен потянулся к нему, и их пальцы спутались на склизской резинке.
— Чё делаешь-то? Бля, — проворчал Микки, приподнимаясь на койке, но Иен, подключив вторую руку, всё же справился с презервативом. Подхватив Микки за ногу под колено, другой рукой он толкнул его обратно на спину.
— Смазки нет.
— Да хуярь ты уже! — взорвался Микки, сердито взирая на Галлагера. Щёки покраснели; он выдыхал сквозь зубы и силился не морщиться, когда Иен медленно вводил член в зад.
— Пожёстче давай, не сюсюкайся — шипел Милкович, зажмурив глаза. — Быстрее пройдёт.
Иен послушался. Резко выйдя, он так же резко загнал хер обратно; несколько раз — Микки шипел сквозь утробные стоны. Иен, тяжело дыша, поднёс руку к его лицу, и тут понял, что ему не жить — Мик, глядя в глаза, открыл рот и объял губами бугорок между большим и указательным пальцем на его ладони. Раскрасневшийся и растрёпанный, он двигался и охал вместе с каждым его толчком; двигались и его мокрые губы на ладони. Галлагер понял, что долго ему не протянуть.
— Кончить дашь? — выплюнул Микки. Иен отстранился, и он перевернулся снова на четвереньки. Галлагер схватил его за майку, вцепился, как бешеный, всем телом навалился и раза четыре загнал на полшишки.
— Сука ты, кидалово, — прошипел Микки срывающимся, дрожащим шёпотом. Иен очнулся, открыл глаза и отстранился, но паника прошла, когда он увидел брызги спермы на сером пледе. — Пусти.
Иен не пускал. Осыпав поцелуями шею и темечко, он обнял Микки руками и ногами и, навалившись сзади, прижал к кровати. Тот уже не сопротивлялся. Иен накинул одеяло сверху и передвинул Мика себе под бок.
Так они и уснули — вымотанные после долгих дней ожидания; один — после судов, сизо и полиции, слёзных прощаний с семьёй; другой — после переживаний и ужасающего страха оказаться запертыми за несколько сотен километров друг от друга. Никто не услышал, как подали сигнал к обеду.
А охранник, заглянув в окошко двери, прочитал фамилию «Милкович» в учётном списке с номерами камер и быстро пошёл дальше.
***
Объявляют отбой. Свет резко тускнеет, и полумрак окутывает камеру, в которой — по крайней мере, до утра — безопасно. Только из окна в железной двери льётся яркий свет — он пересекает часть пола, их одеяло и пятном останавливается на стене над кроватью.
Многое придётся пережить, но не впервой — Иен печально опускает голову Микки на грудь, а тот молча соглашается: крепко прижимает к себе, долго целует в лоб, и Иен слышит, как под татуировкой с его коряво вычерненным именем бьётся сердце. Самое нежное сердце, золотое. Не берёг, да сбереглось; не почернело, не струсило так же, как когда-то на южной границе струсил он.
В конце концов Онна дал ему то, в чём он так нуждался. Не то, о чём просил, а то, чем жив был. Не было бы счастья, да несчастье помогло — и вот счастье под боком, хрипло вздыхает и сердито шепчет:
— Спи, бля. Время не детское.
Отвергал, отталкивал, и ради чего? Стабильности? Работы, признания от незнакомых людей, ощущения своей полезности?
Пустое. Вжух — и рассыпалось в пыль. И если бы Иена спросили, кто самый удачливый человек на земле, он бы сказал: я, Иен Клейтон Галлагер. У него снова ничего нет, а всё же есть всё, что нужно, как много лет назад завещали Битлы.
— Ты плачешь, что ли?
Микки — та самая пчела, которая вместе с жалом отдаст свою жизнь, чтобы защитить свою маленькую соту вместе с ним. Его тщётно подавляемые рычащие стоны — тот самый звук, который заглушит все остальные — звуки зудящей лампы, капающей из хлипкого крана воды, тюремного будильника, окриков охраны, скрежета замков и захлопываемой чугунной двери.
И он сдохнет ведь, скотина, в этой тюрьме. Иену два года отмотать, а его за пятнадцать лет сгноят здесь.
— Иен, — крепкие прокуренные пальцы задирают чёлку, вытирают влажный, как у щенка, нос. — Чё началось-то, ну. Я же здесь.
Пятнадцать сраных лет. Как будто он, блядь, их заслужил. Как будто Сэмми была хорошим человеком. Как будто на волю не хочется никому. Что он, не человек, что ли?
Но Галлагер не говорит об этом. Никто не знает, сколько им ночей осталось вместе — может, нарвутся на неприятности, и их расселят. Тюрьмы постоянно переформировывают из-за переполненности — может, вообще раскидают по разным концам Иллинойса. А ведь о стольком ещё нужно поговорить!
И он начинает с самого важного:
— Я просто очень сильно по тебе скучал.