Слова на твоих запястьях

Им по двенадцать лет, когда на их коже впервые черными буквами вырисовываются слова, сказанные о них кем-то. Грейс объясняет им что это, с мягкой улыбкой наблюдая, как дети пытаются угадать чьи выражения отпечатались на них. В основном – это восхищения их действиями, способностями и в целом Академией. Красивая, сильный, смелый, умный, способный… Лишь у Вани кожа еще долго останется чистой, храня на себе лишь краткие «седьмая», «тихоня» и «серая мышка». Не стоило долго думать, чтобы понять, что говорили это о ней ее братья и сестра, пусть и не в плохом смысле.

В шестнадцать, вышедший из себя Клаус с уже пошатанной психикой, наконец прерывает тишину семейного обеда. Они потеряли Пятого, как потеряли и Клауса. Глубоко в душе каждый ждал этого момента, когда хоть что-нибудь изменится, хоть кто-то прервет установленные правила и, наконец, выскажется. У Клауса тремор рук и глаза бегают по всем в комнате, силясь перебороть страх и успокоить рвущие нервы, хотя бы сейчас. Он собирается с мыслями и делает четкое и громкое заявление о своей ориентации. В глазах отца – ненависть, гнев и неприятие. Якобы, за «нарушение устоев обеда» Четвертого запирают в мавзолее на полдня, вопреки защите братьев и сестер. Они видят стоявшие в глазах брата слезы и обиду, но когда он, наконец возвращается, ничего не остается. Из него будто вытащили душу, он тих, смирен и запуган до отключения эмоций. Страх и душевная боль дошли до той степени, когда заполнили парня до краев.

Лишь через месяц с лишним Эллисон наконец замечает новые записи на запястьях Клауса. Они яркие, броские, как видом, так и смыслом. Громкие «пидорас» и «лучше бы он просто сдох» сразу дают прознать, что об ориентации брата прознали другие люди. Чужие, ведь не мог же сам отец про него так говорить?.. Разве может кто-то вообще так говорить о людях, живых созданиях с ранимой душой, полной боли и слез, таких как он?  

Четвертый отнекивается и не дает себя утешать, подгоняемый Реджинальдом. Смущенно отводит взгляд в пол, невольно замечая, что на руках сестры лишь комплименты. Конечно, что ведь еще можно увидеть на теле восходящей звезды? А едкое «нарик» на руках Клауса постепенно переходит на запястья. Этого он уже и не скрывает, смысла ведь нет. Вся его «семья» поголовно разочарована в брате, как он сам считает, и эти высказывания вполне могут быть из их уст.

А Третья уже готова дать ему пару хороших подзатыльников, чтобы тот перестал загоняться и топить сам себя. Семья – это не только Отец, выговаривающий все самое грязное парню в лицо, не только Лютер с непониманием и неприятием во взгляде. Это слишком злит ее, кажется таким неправильным, что хочется запустить слухи о действительно хорошей семье, о том, что Клаус не ненавидит себя. Но девушка находит более подходящий способ его возвращения к нормальной жизни.

Всю следующую неделю она концентрируется на исключительно положительных мыслях о нем. Лишь милый, сильный, красивый, храбрый. Только нужный, дорогой, родной. Слова проявляются медленно, но их результат уже налицо. Четвертый более улыбчивый, решительный и действительно верит, что нужен кому-то. Даже Отцу с нотками едкой свободы желает доброго утра. Третья впервые замечает такие незначительные мелочи в нем. Например, что Клаус изредка заимствует у нее черный лак для ногтей, виновато извиняясь или его вечную привычку, заваривая для всех кофе, делать и кружку для Бена, которого с ними уж давно нет. Такие важные мелочи.  

Через полторы недели, когда Эллисон уже не так усиленно заботилась о ментальном здоровье брата, ведь все должно быть хорошо, происходит то, чего она не ожидала. Очередной ночной вылазкой к Лютеру, она слышит тихие всхлипы, доносящиеся из комнаты под черной табличкой с номером четыре. Да, у Клауса бывали сбои на почве пыток отца или потери брата, но это было нечто другое. Когда Четвертый поворачивается на тихий скрип двери, девушка видит его мягкую улыбку с размазанными слезами по щекам и закатанные рукава. На запястьях красуются ее труды, но это не столь привлекает ее внимание, как большая, выделяющаяся на фоне других надпись, даже не одно слово. Брат шмыгает носом и тихо шепчет «Смотри», подзывая к себе на кровать.  

Вдоль запястья, перекрывая другие слова, черной нитью вьется «Я люблю тебя так сильно». Это не то, о чем думала Эллисон, но она слишком рада за парня, чтобы сейчас размышлять об авторе высказывания. Они крепко обнимаются и Клаус выглядит таким счастливым, выглядит так, будто не хочет умирать, будто хочет найти его.  

Они оба еще не знают, что, где-то через одну комнату, в привычном волнении Диего вертит в руках нож. Даже если он не сможет сказать это вслух, то Второй хотя бы даст Клаусу знать, что он нужен кому-то. Что он нужен ему.