У Нэнси Фрэнсис ничего не осталось.  

Кроме ненависти, конечно же.  

Сплошная пустота плюс испорченные отношения с нелёгким окружающим миром: составляющие любого привычно-сумасшедшего дня, бессмысленно прожитого в каменных стенах. Только они-то и существуют, а всё остальное отняла судьба (о, а она с бесконечным сладострастием отнимает у Нэнси и дорогих сердцу людей, и возможности, и волшебным образом обесценивает материальные вещи, обожаемые Фрэнсис). И чёрт бы с судьбой, и послать бы собственные всхлипывания по ночам, бесконечные затяжки крепкими сигаретами, вопли от внезапных судорог, но ровно год назад произошло то, от чего до сих пор выворачивает исхудалое тело наизнанку.  

Полли МакШейн.  

Холодным сиянием металлических ложек, случайно играющей полькой из проезжающей машины, прибитым к стене школы сводом правил — вот, чем стала Полли МакШейн. Не более, не менее — образ, рассыпавшийся на миллионы паззлов, что вовек не собрать, как не пересчитать погибших звёзд на бархатно-синем небосклоне. Человеческая память — самый ненадёжный носитель, а у Нэнси она и вовсе словно атрофирована: Полли стремительно забывалась. Прогнившая до основания психика больше не выдерживает постоянных ударов. Или, может, речь идёт уже о помешательстве, а не затяжном трауре.  

Недолго думая, Нэнси достаёт из кармана выцветшего платья маленькое острое лезвие — самый замечательный инструмент для рисования и добычи необходимой краски — а потом садится на ледяной мраморный пол с горькой усмешкой. Полтора года назад она со всей тщательностью мыла каждый дюйм пола, чуть ли не целовала покрытие, а потом устроила небывалый скандал с незваным гостем — Джесси-куда-идешь-по-мокрому-полу-МакКой — из-за грязных ботинок. «Из-за каких только глупостей не переживает по-настоящему счастливый человек. Забавно». Сейчас пол — большой холст и только.  

Не хватает лишь красок.  

Металл впивается в бледную тонкую кожу, жжёт — совсем не так болезненно, как в первые разы: достаточно зашипеть и закусить пухлую губу, подавляя глухой стон. Немного терпения, мыслей «чёрт-возьми-мне-это-необходимо»… И на тонких пальцах блестит жидкий кармин. Жаль, что засыхая, он лишается того опьяняющего запаха железа, ярко-алого величия, живых переливов.  

Действовать нужно быстро.  

Пальцы-кисточки запорхали: вот контур мягкого круглого личика, очки в толстой круглой оправе, большие детские глаза, улыбка, густые хвостики, платье в полоску… Одна полоска красная, другая…  

Почти готово…  

Солёные капли, разъедающие и без того плохо видящие глаза, помешали закончить ярко-алый абрис. Она битый час вспоминала, домысливала детали образа, а вода в мгновенье свела усилия на «нет». Только не сейчас… Только не сейчас…  

Чёрт!  

Пальцы сжались в кулаки, голова с запутанной апельсиновой шевелюрой поникла.  

Холодный голос разума — того прагматичного, бойкого, живого — зазвенел сталью в ушах, резанув по живому: «Ты не вспомнишь её». Истощённое тело ему не подчинилось. Как и душа (если она вообще есть; даже отчаянно веря в фатализм, фэн-шуй, гороскопы, глупые городские байки и другую лабуду, Нэнси ставит под сомнение существование души — может быть, у кого-то и есть душа, но только не у неё). «Увы, нужно остановиться, — продолжал голос, — прогнись под мир, откатив состояние до прошлогодней версии: стань той Нэнси Фрэнсис, обожающей тряпки, деньги, светские мероприятия и шумные концерты».  

Душа вторила:  

«Не убедила».  

«Не ответила взаимностью».  

«Не успела подарить чёртов букет фиалок».  

Тихие всхлипы перерастали в отчаянный вой забитого до смерти животного, кулаки с побелевшими костяшками нещадно начали бить по мрамору.  

Ничего, чёрт возьми, Нэнси Фрэнсис не сделала, чтобы хоть на одну минуту слабеющая литовская девочка в палате забыла о ревности и безответных чувствах.  

А ведь эта история невероятно знакома до боли: вечная беготня за сентиментально-выдуманным образом, а без него — за таким гадким невыносимым лицемером, что хочется удавиться.  

Всё равно, даже зная эту душевную, тщательно скрываемую гниль, Нэнси хмурилась, закусывала губу и притоптывала ногой. «Опять Пэнни ушла с ними. Не со мной. Ускользнёт всеми способами, но никогда не скажет честно, что именно не так». По-настоящему мнимо-ангельская деточка с каре считала: «Мучайся, дорогая Нэнси, мучайся и бегай за мной, как только умеешь, я оставлю тебя на съедение насекомым, оставлю ночью в лесу на произвол судьбы; я всегда мучаю и оставляю в одиночестве», — это если вспомнить и собрать поступки по кусочкам в единую мозаику. Но озвучь Пэнни подобное, и тогда бы ей пришлось уничтожить всеми полюбившийся образ паиньки, отказавшись от нимба над головой. Пэнни сделала лучше: постоянно колола измученное сердце обожателя недомолвками, как ядовитыми иглами, и заново мучила-бросала-молчала. Нэнси терпела уколы сначала с трудом, а потом, незаметно для себя, подсела на них, а в награду видела истинное лицо сердобольной девочки.  

Однако наличие горького личного опыта не уберегло от фатальной ошибки. Как поступила Фрэнсис?.. Стала для Полли такой же Пэнни Грант — но без маски святоши, издевательств и ложных надежд.  

Немые слёзы безостановочно скатывались по впалым щекам. Сжав лезвие сильнее прежнего, Нэнси бегло взглянула на судьбоносно неверные линии ладони.  

Исправить.  

До отчаянья хочется исправить — то ошибочное и грешное, однажды принятое за истину. Пусть оно вытечет карминовой жидкостью, упадёт бусинами оземь, и щиплет с новой силой, лишь бы покинуло воспалённое сознание навсегда. Обжигающим металлом, глубоко впивающимся в кожу, Нэнси наказывала себя.  

За то, что случилось с Полли.  

***  

Мнение общества о МакШейн сложилось далеко не самое радужное, хотя и поводов для негатива находилось достаточно.  

Полли жаловалась мистеру Бессеру на любого, кто вздумал нарушить школьный устав, или — не приведи Господь! — нарушил его. Она, человек железных принципов и справедливости, жила в замкнутом круге, ведущему к одиночеству: приятельские отношения на чаше весов никогда не перевешивали слово закона (дружба отделена от закона), потому с ней и не хотели иметь ничего общего одноклассники, тем более — дружить. Хотя Полли всё равно отчего-то называла одноклассников — и, возможно, даже считала — «друзьями».  

Парадокс, но общество порицало столь самозабвенную любовь к правилам, хотя само их и установило: дети, преподаватели, персонал — все они сходились во мнении, что Полли — настоящий «тиран», как однажды её именовала мисс Грейвс.  

О том, как «тиран» сделал тот скучнейший недолгий отпуск в Майами самым увлекательным и динамичным, именно благодаря своей подкованности в правилах, не узнал никто. Не почувствовал обволакивающего тепла шали, удивительно мягко-уютной — пусть и «бабушкинской» на вид — и не был пригрет «тираном» в построенном им шалаше.  

Никто.  

Кроме Нэнси Фрэнсис.  

Полли не выносили и за навязчивость. О Литве, её культуре — и, конечно, как можно обойтись без любимейшей коллекции ложек? — класс знал больше, чем об истории Америки. Каждый божий день из уст МакШейн лились длинные бесконечные эпопеи о любимой родине, истории о дальних родственниках. «Друзья» закатывали глаза, игнорировали, или бежали со всех ног подальше, стоило девочке заикнуться о чём-либо. Интересна она была, когда у неё появлялся пони, или если её голос был важен для победы на школьных выборах — в таком случае к ней не подмазывался только ленивый.  

Литовской девочке не хватало человеческого внимания — настоящего, лишённой выгоды — хотя бы самой толики. Ей некому было выплеснуть всю полноту собственного внутреннего мира, но и держать в себе накопленные мысли не удавалось, ввиду небольшого возраста и импульсивного характера. Увлечение ложками, казавшееся людям таким нудным и одновременно чокнутым, на самом деле было верхушкой айсберга (чего, к сожалению, оказалось достаточно для поспешных выводов).  

За пределами школы и дома она была разносторонним человеком — Нэнси, наблюдая за движением карминовых капель, вспомнила о водных лыжах, пасти аллигатора и модных танцах. У МакШейн были ещё сотни неизвестных любимых занятий, но каких — теперь остаётся лишь догадываться.  

Судьба то и дело сталкивала их двоих.  

До последнего.  

Нэнси, в свою очередь, бегала от Полли — тоже до последнего.  

Стыд. Социальное давление. Осмеивание. Унижение. Бойкот. Потеря имиджа. Одиночество.  

Вот они, страхи, растерзывающие на куски чудовища, поселившиеся с детства в голове Нэнси Фрэнсис. Острые длинные клыки с жёлтым налётом молниеносно вцепились бы в кожу, с упоением отрывали конечности, а потом, обездвижив добычу, когтями выскребли бьющееся, обливающееся сердце и сожрали его после долгой борьбы за лакомый орган.  

Нет. Нет! Чёрт возьми, нет!!!  

До средней школы у маленькой Нэнси подкашивались коленки лишь от одной мысли, что семь главных страхов могут одновременно воплотиться в жизни, если только Полли станет лучшей подругой.  

В случаях с причёской пуделя и меховой шапкой Нэнси выстояла против стыда и осмеивания толпы. Когда весь класс устроил бойкот, обозлившись из-за фэн-шуя и хитрости, посадил Нэнси на дальнюю парту и светил ей в лицо зеркалами — она тоже выстояла, ибо осознавала вину.  

Но в случае с Полли ей казалось, что на этот раз выстоять не удастся, а мир в одночасье рухнет.  

Нэнси покраснеет как рак, лишится статуса лидера, целыми днями над ней будут смеяться, затем дети перейдут на унижения, а когда им надоест жестокая забава, то найдут новую.  

И забудется к тому моменту, что Нэнси была когда-то душой класса.  

А потом, в самом конце, обозлённая останется одна.  

Ни Полли, ни друзей, ни статуса.  

Совершенно одна.  

Ни-ко-го.  

Детское воображение рисовало только подобный исход. Нэнси выбрала иной путь — её, подобно жухлому листику, унесло всеобщим ветром холодного презрения к чокнутой-зануде-и-тирану-Полли. Воспринимала как назойливую липучку (о, в этом Фрэнсис превзошла даже самое лицемерно-ангельское создание в классе) под сочувственные вздохи друзей, рычала и конфликтовала с МакШейн при каждом удобном случае.  

К счастью, данная проблема отпала с наступлением средней школы и новым распределением учеников.  

Воображаемые страхи отступили в тьму подсознания.  

И появились вновь, обуяв исхудалое тело.  

***  

Зашкаливающей ненависти к себе — за идиотскую детскую боязнь стать изгоем, мёртвую хватку за мнение большинства, из-за которого и появилось ничтожное поведение — не было предела. Маленькое тонкое лезвие уже не справлялось — его недостаточно для наказания.  

Слишком мало крови, слишком много грехов.  

Здесь впору доставать широкий кухонный нож.  

Интересно, после ножа наступит ли то блаженство грешника-пуританина, понёсшего истинное наказание? Хотя, пока что, она оставит ещё несколько следов самоповреждений, к слову, славно тренировавших больной ум. Они и карают, и не дают упустить единственно оставшийся паззл.  

Отчего ей так было важно чёртово общество и то, что оно подумает? Исправить, оставить кровоточащую продольную отметину на левой кисти руки.  

В чём состояла проблема дать хотя бы самую толику внимания и тепла человеку? Удлинить отметину.  

Неужели так сложно было разорвать болезненную цепочку из привязанностей — всего лишь одним разговором на полчаса? Не убегать, как пугливая жалкая гиена со всей стаей, а сказать нужные целебные слова?  

Теперь и она сама нуждалась в Полли МакШейн, как в спасительном чудодейственном лекарстве от неизлечимых затяжных болезней. Нуждалась, как в долгожданной сладкой прохладе после череды ненавистных дней, истомлённых адским зноем; твёрдой земле под ногами, не дающей застыть в состоянии невесомости между бескрайней пустотой и давно погибшими звёздами. Восполни Нэнси главную необходимость, избавившись от наказаний, и чувство безмятежности — плавного свободного полёта над ярко-зелёными деревьями, а также маленькими, ставшими почти кукольными, белоснежными домами — настигло бы её сразу, а голос разума возобладал. И закончились бы душевные стенания, тянущиеся со школьных лет.  

Увы, но теперь безмятежность — утопия, не более.  

Полли МакШейн сломалась раньше времени, так и не дождавшись отъезда в Литву, протянутой руки помощи от Нэнси, и обещанных фиалок.  

Мир победил «тирана», утопив его в глубоких карминово-тёмных водах.  

Мир спит спокойно, ему плевать, он уже и забыл про пухленькую любительницу ложек.  

«Выкинуть лезвие. Схватить нож».  

Шум подъезжающей машины. Чёрт! Стоило на миг лишь задуматься о болезненном, но светлом избавлении от грехов, как внезапно возвращается он из бизнес-колледжа.  

Поворачивает ключ. Открывает дверь.  

Нэнси ни за что не повернётся к нему, так и будет сидеть на полу. Повернётся — и она покажет свою женскую слабину. Нет уж.  

Затылком Нэнси чувствует леденящий взгляд, полный злости — о, не счесть, сколько раз его вдумчивые глаза видели подобную сцену, и сколько раз в их магнетической синеве тонула Фрэнсис под вой сирен. Слышит неровное дыхание, что резко оборвалось — перевёл, наконец, взгляд на бледно-серый настенный календарь с обведённым в круг днём.  

Он делает глубокий вдох-выдох…  

— Как же замучили твои выходки. Даже не представляешь.