Нэнси апатично наблюдала за проносящимся пейзажем из окна такси: лиственницы, оживлённые тротуары, люди, череда модных магазинов с большими витринами, основанных ещё в восьмидесятых годах, а вот мелькнула безвкусная парикмахерская Бёрнис — и зачем только мама посещала это убогое место? Бёрнис делала только одну из тысячи существующих причёсок да распыляла в воздухе ядовитые лаки и спреи. Ладно, бог с теми пожилыми безликими леди, не имеющими вкуса. Дома, новостройки, снова дома… Больно знакомая девушка с каре, голосящая в рупор… Нэнси закусила губу от волнения.  

Поворот… ещё один.  

Остановка.  

Кровь леденеет в жилах: постучать в побеленную дверь несколько раз. «Ты сможешь, ты сможешь… Хуже всё равно быть не может». 

Раз, два, три.  

Слышатся чьи-то семенящие шаги.  

—  Нэнси, это ты?  

***  

Совсем иной мир.  

Тепло и любовь по-прежнему наполняют двухэтажный дом: доносится литовская музыка сквозь шипящий старенький динамик радио, вкусно пахнет борщом, шницелями и свежезаваренным кофе, капли стекают с чистейшей посуды. Уютная кухонька нисколько не изменилась: наоборот, казалось, словно здесь остановилось время, в месте из далёких детских воспоминаний и сновидений.  

Может быть, Нэнси никуда не пошла, а упала в обморок и перенеслась из чистилища в Элизиум?¹  

Миссис МакШейн едва улыбается. Сквозь усталость, бессонные ночи, оставившие тёмные следы под медово-карими глазами, сквозь скорбь — она улыбается.  

Это поразило до глубины души: как мать, потерявшая единственное дитя, свою драгоценную золотую дочь, стоически выдерживает удар судьбы и располагает к общению?.. Сколько моральных сил есть у столь хрупкой милой женщины в оранжевом свитере и длинной юбке с козочками? Хотя, конечно, годы помощи в похоронном бюро сказались на мировоззрении и отношении к смерти: постоянное созерцание горя неизбежно закаляет нервы до состояния стали.  

Одно точно: скорбь не посмела изуродовать столь светлый, дышащий гармонией дом, в котором хотелось остаться с каждой минутой всё больше.  

Поставив белоснежную чашку кофе на блюдце, обрамлённое фиолетовой каёмочкой и цветочным орнаментом, мать Полли наклонила голову и, дотронувшись до забинтованной руки, сказала:  

—  Полала сама так решила. Мы с тобой больше ничего не изменим.  

—  Но ведь могли же.  

—  О… — отстранившись, женщина перевела взгляд на семейное фото, стоящее на кухонной тумбочке, — Не могли. Литовцы — народ страстный, импульсивный, далеко не все наши чувства понятны окружающим. Мы умело их прячем.  

—  Вы… Вы не знаете всего, миссис МакШейн.  

Чувствуя, как щёки становятся горячими, Нэнси опустила голову.    

—  Так поделись со мной, милая. Если в состоянии.  

—  Да, конечно… Извините, вы не против, если я закурю?  

Миссис МакШейн тихо рассмеялась.  

—  Нет, не против. Мой бывший муж любил курить. Если честно, я уже соскучилась по запаху сигарет. Вот пепельница, держи.  

Беседа или, скорее, исповедь Нэнси Фрэнсис, длилась бесконечно долго — с паузами, сумбурными описаниями школьных будней, сложными, но глупыми в своей основе отношениями с Полли, а также детскими страхами. «Так странно», думала Нэнси. Даже вновь проживая моменты из жизни, она не прослезилась, а сбивчиво рассказывала то, что на душе лежит. Миссис МакШейн, внимательно слушала рассказ и нежно улыбалась, кивая головой — и в её медовых глазах ни разу не возникало осуждения или неприязни.  

Полная взаимность.  

Заканчивая монолог больничной историей, она тяжело вздохнула.  

Вот чего не хватало — сочувствия и взаимности.  

Ей и Полли.  

Обделённая двумя чувствами, Нэнси была не в состоянии поделиться ими с Полли.  

Но только Полли не боялась.  

—… А вот мне было очень страшно, — нервно гладя себя по коленкам, Нэнси дрожала и смотрела в окно, за которым начало темнеть, — невероятно… страшно. Сейчас я понимаю, как это выглядело со стороны: глупо. Всё время бегала. И год назад я глупо убежала — от всего, от всех. От вас. Я виновата.  

—  Ох, милая, не вини себя, пожалуйста. Обычно такие слова совсем не помогают, но постарайся. Поверь, меня тоже снедало чувство вины. А потом… однажды проснулась под блеянье Шници, осознав, что оно не имеет смысла, как и затяжная траурная жизнь. Какой толк винить себя или кого-то, если любимого человека уже нет на свете, и терзаниями его не вернуть? Да, есть место сожалениям. Жаль, что нам не хватило капельки внимательности и заботы, в какой-то момент нам недоставало храбрости… И таких сожалений бесчисленное количество. Возможно, в это мгновенье, пока мы с тобой общаемся, кому-то очень требуется наша помощь или наше присутствие, а мы сидим здесь, пьём кофе. И потом мы тоже будем сожалеть о том, как не уделили ценное время тем людям. При каждом выборе мы упускаем из виду миллионы иных вариантов. Подобная штука даже у экономистов работает… Иза-Луиза, как её там…  

Нэнси робко спросила:  

—  Альтернативные издержки?  

—  Ой, точно! Муж когда-то рассказывал, а я запамятовала. Эх… В общем, такова жизнь. От сожалений мы не избавимся в любом случае. Но отравляющей вине места нет, дорогая. Она только затягивает в огромную липкую паутину, в какое-то самобичевание, и оно, в свою очередь, сводит в могилу. Я многих скорбных лиц повидала в ритуальной конторе. И каждый десятый клиент винил себя в случившемся, а потом оказывался на том свете под влиянием смерти родственника, лучшего друга, любимого, и так далее… Насколько я понимаю, Нэнси, вы с Полли так и не поговорили по душам?  

—  Да, но это было важно. Невысказанное, незавершённое между нами… как бы весит в воздухе, что ли. Словно нет финала — ни печального, ни счастливого, ни логического. Никакой точки поставлено не было.  

Миссис МакШейн понимающе кивнула:  

—  Подожди меня здесь, хорошо? — и с бодростью поднялась наверх.  

В момент её отсутствия Нэнси пила остывший кофе, тушила в пепле двадцатый по счёту окурок и думала над сказанными словами. Правда, все мысли разлетелись с неожиданно раздавшимся и также неожиданно смолкшим рингтоном «Womanizer» на смартфоне, словно бы звонящий человек и сильно переживал, и в то же время передумал отвлекать. К слову, абонент не переносил на дух новоявленный популярный рингтон, находя его безвкусным и несоответствующим его характеру, больше предпочитая «Money Song» Дика Уолтора. «Вообще-то, я собственник и однолюб, уж никак не бабник», — говорил он. В ответ Нэнси неустанно припоминала шутливый — как уверял сам Артур — с Винни, где Кеннет игриво, издевательски томным баритоном называл его «своей главной сучкой» по телефону, сидя в кожаном кресле и гладя подлокотники. Будь чашка «Earl Grey» приготовлена чуть позже, и Нэнси вряд ли бы поменяла рингтон, в частности, вместе с отношением к Артуру. Её не успокаивало убеждение, что это говорилось в шутку, ведь чёрт ногу сломит, сколько у Кеннета подобных «главных сучек».  

Наконец вернулась миссис МакШейн.  

—  Есть одна вещь, которую Полли хотела бы тебе передать… — она положила на стол самую важную, драгоценную вещь дочери, — Но не успела этого сделать.    

Нэнси оторопела.  

Коллекция из восьми ложек. Та самая, в винтажном чемодане кофейного цвета, в идеальном состоянии. Сколько немереной заботы, любви, часов ушло на столовые приборы, почитаемые Полли МакШейн, как произведения искусства?.. Распахнув чемодан, Нэнси с благоговейным страхом взглянула на ложки в карминовом бархате. Она осторожно прикоснулась к одной из них — «Железной Леди» — и тут же отпрянула: металл моментально отдал кончикам нервов на подушечках неведомый, необъяснимый импульс, словно в ложке заключена человеческая душа.  

Миссис МакШейн с грустью — но отчуждённо-светлой, тёплой — сказала:  

—  Теперь они твои, милая. Делай, что хочешь.  

Нэнси кивнула головой на автопилоте, не веря, что столь памятный подарок, прощальный и личный подарок от Полли МакШейн достался именно ей.  

Господи, чем Нэнси заслужила такое мягкое, сердечное, доверительное отношение, если она только и делала, что отталкивала Полли от себя? А ведь литовская девочка била любого по рукам, кто осмелится дотронуться до её бесценного детища.  

«Нет-нет-нет, с коллекцией нельзя делать, что захочется». Продать ложки или оставить их в одиноком забвении — значит потерять последнюю каплю хорошего в себе, значит отвергнуть то понимание, сложившееся за время исповеди с матерью Полли.  

Убежать.  

Перед Нэнси раскрыто живое напоминание. Она смотрит на коллекцию, и перед глазами всё отчётливее появляется светлое, пухленькое, мягкое лицо с медово-карими, как у матери, глазами, счастливой улыбкой и забавными хвостиками. Волны ностальгии десятилетней давности со звонким плеском забились о серые острые камни сожалений, рассыпанных по кромке берега. Свежий, ласковый ветер обдувает лицо, и Нэнси берет за руку Полли — такую настоящую, розовощёкую, пылающую жизнью. И они словно вдвоём где-то в скаутском лагере, у прозрачного холодного озера, смотрят в светлую даль. Ориентир, словно заново обретённый смысл, недостающая часть паззла — вот, что перед ней.  

Возможность исправиться.  

Хотя бы так, храня с любовью тяжеловатый чемоданчик в целости и сохранности, ухаживая за изысканными ложками, что будут вечно сиять от чистоты. Соблюдая негласный ритуал.  

Однако лукаво говорить, что в одночасье исчезли все тревоги, проблемы, а в душе поселилась абсолютная гармония. Нет, это лишь начало. Маленькое, но приметное, как внезапно распустившаяся фиалка посередине выжженного поля. А вот то, что на сердце стало значительно теплее — неоспоримый факт.  

—  Заходи ко мне почаще, Нэнси. Я всегда рада тебя видеть, — сказала МакШейн, прощаясь с Нэнси. — Держаться вместе лучше, чем держать в себе.  

—  Обязательно, миссис МакШейн. Звоните мне, если что-нибудь понадобится.  

Выходя из уютнейшего на целом свете дома, Нэнси посмотрела в небо. Его заволокли тучи, чайки стаями низко кружили над головой. Погода ухудшалась, но зато отсутствовал пресловутый фиолетовый закат, несущий в себе скрытую угрозу, отчего захотелось насладиться прогулкой, как давным-давно.  

Пусть прольётся долгожданный дождь.  

Наступит сладкая прохлада.  

Безмятежность.  

***  

Свежий, сладко-лесной ветер усиливался, отчего американские лиственницы нервно стучали в окна домов мощными руками-ветками, а по небу двигалось тёмно-аспидовое покрывало из облаков. Мелкий дождь перерастал в лихорадочный косой ливень с оглушительно белым шумом, то успокаивался, или, не в состоянии определиться, менял направление. Асфальт, по которому бежали ручьи, жадно впитывал в себя свет неоновых вывесок всех цветов и фар проезжающих машин.  

Не в состоянии заснуть Артур, закутавшись в ультрамариновое пальто и взяв элегантный зонт, слабо хлопнул входной дверью.  

Он не спеша блуждал по гравию извилистых дорожек, освещаемых уличными фонарями. Бледно-жёлтый свет достигал ряды близлежащих деревьев. Искусственный контраст показывал то, что полуденное солнце упускало из виду: загадочность и величавость лохматых разлапистых елей, изящность сосен, воздушность американских лиственниц, драматичность развесистых лип. Воплоти Артур детскую мечту, отныне кажущейся бледной ускользающей фантасмагорией, и он бы сумел в точности запечатлеть данный ночной пейзаж на холсте.  

Увы, по злой иронии судьбы династия ван дер Уоллов нуждалась в дельце и плуте до мозга костей, достойном наследнике, но никак не в талантливом художнике, рисующим во благо искусства. Все родственники — помимо отца и матери — твердили: «Этим ты себя не прокормишь. Никогда. Деньги — вот основа существования. Отбрось галиматью в сторону, учи экономику, читай вслух каждый день», а затем показывали на груду толстых книг, написанных сложным непонятным языком, и ставили в пример отца — замечательного любящего родителя, но слишком занятого, замученного работой.  

В детстве родственники представлялись как гротескные зловещие силуэты без имён и лиц, высокие до потолка.  

«Но это не галиматья…» — с растерянностью отвечал маленький Артур, показывая альбом. Неведомая птичка, упавший в лужу кленовый лист, даже странное облако, похожее на ягодный пирог — любые природные мелочи запечатлевались в виде фотореалистичных рисунков. Мать — пассивно-агрессивная личность — молча стояла в стороне, обнимая себя за плечи от нарастающей неловкости, дёргала жемчужное ожерелье, а потом и вовсе, налив шнапса в стопку, вышла из гостиной с отсутствующим взглядом.  

Созданные самой тьмой демоны, лишённые всяких чувств, с угрюмой миной листали по очереди альбом.  

«Арти. Искусство непостоянно. Сегодня заказы есть, завтра их нет. Сегодня тебя считают гением, а назавтра никто и не вспомнит. Мы — деловые люди. Капиталисты. Ты тоже капиталист», — и с этими словами порвали изрисованные листы бумаги.  

«Как вы можете… Я вас ненавижу! Всех! Звери! Я папе расскажу, он вас накажет!»  

«Не контролируют эмоции только слабаки. И запомни на всю оставшуюся жизнь: все стукачи заканчивают плохо. Конечно, дело твоё — можешь жаловаться отцу, но выдержит ли его слабое сердце?..»  

Чувствуя давление, Артуру пришлось продать любимые цветные карандаши — совсем новёхонькие — в детском садике, и тогда он впервые почувствовал небольшую, но всё же сладость успешной финансовой сделки.  

К певческим и актёрским талантам, проснувшимся ближе к начальной школе, окружающие также отнеслись непримиримо. «Лицедействуй в сделках с доверчивыми простофилями, они это любят, а пой для себя. Не забывай о самом главном в жизни. Хочешь игрушки — заработай. Хочешь зарабатывать и получать удовольствие от бизнеса, как мы — обращайся с деньгами с умом и учись!»  

Однажды мать принесла бизнес-журнал. Опубликованные в нём статьи Кеннет мало понимал, поэтому больше смотрел на изображения в надежде тайно перерисовать что-нибудь. И тут ему попалась фотография бизнесмена.  

Уверенная поза, элегантный синий костюм и не менее элегантная, красивая причёска — изображённый мужчина, казалось, не знал бед и поражений. В его взгляде кричал успех, беззаботная роскошная жизнь, непомерная властность, словно бы делец обладал не только крупной компанией, но и целым миром.  

Было в нём что-то неосознанно притягательное и эстетическое.  

—  Хочу быть таким же… — с восхищением прошептал Артур, — Хочу такой же пиджак, брюки, такую же укладку…  

—  Mein Sonnenschein², ты уверен? — её голос был спокоен, несмотря на нахмуренные брови и тонкие дрожащие губы.  

—  Как никогда.  

Увы, от дальнейшего созерцания городским пейзажем отвлекла сильная колющая боль в сердце.  

Любовь к экономике далась колоссальными жертвами: долгими — почти или совсем — бессонными часами, месяцами и годами чтения за книгами, горькими, но безмолвными тихими слезами, которых никто не видел, неутихающей мигренью и  разрастающимися комплексами.  

Он, невольно копируя отца и образ из журнала, считал в порядке вещей хлестать крепкий горький кофе, посвящать ночь оттачиванию риторики перед зеркалом, наконец, получать удовольствие от сэкономленных денег, предназначенных на еду. Сам дурманящий запах денег, их шелест и хруст — вот, что насыщало до предела. Бывало, он смотрел на одноклассников, куда менее богатых и практически бедных, но оттого, что странно, более счастливых. Смотрел с завистью и отвращением, как они сливают деньги на радости жизни, в то время как сам не мог позволить сей бездумности. Потом запоминал, о чём они мечтают, чего боятся, жаждут ли халявы, чтобы в будущем выгодно сыграть на их чувствах и заслуженно лишить их средств. А потом с наслаждением складывать центы в аккуратные идеальные стопочки, или же пересчитывать изумрудные купюры.  

…Никто из ван дер Уоллов не объяснил, что Артур был всего лишь ребёнком, и даже не пытался объяснить, поощряя заветными долларами за его успехи в предпринимательстве, тем самым закрепляя какую-то сломанную мораль в голове с медными пышными волосами.  

Отец, поданный окружением, как неколебимый авторитет… Отец даже не знал ни о бессоннице, ни о чём-либо ещё, ведь он неделями не бывал дома. В те редкие свободные часы он, конечно, баловал Артура. Эти часы не хотелось омрачать накопившимися проблемами.  

И сейчас не хотелось.  

Возможный крах отцовской компании, бессмысленная полемика и полнейший разлад в семье с невыносимыми ван дер Уоллами — далеко не весь список проблем, готовых обрушиться в ходе беседы. Отца и без того душит мировой финансовый кризис.  

Когда Артур возвращался к дому, он заметил зажжённое окно с распахнутыми белоснежными ставнями на втором этаже и развевающимися от ветра карминовыми занавесками.  

«Любовь не терпит принуждения, Нэнси».  

***  

Вяло прислонившись к дверному косяку и сложив руки на груди, Артур спросил:  

—  Что на тебя нашло?  

Некогда запущенная одинокая спальня пахнет моющими средствами, сандаловым деревом и холодно-лесным воздухом с улицы. Нэнси в косынке в поношенном домашнем платье порхает по комнате, как Золушка, и наводит чистоту. На блестящем столе лежит кофейного цвета чемодан с небезызвестной коллекцией ложек.  

Кеннет улыбнулся.  

«Значит, всё прошло гладко».  

—  Не буду же я оставлять хлам после себя.  

—  Да, осталось избавиться от дорогого, но бесполезного мусора в зоне любви, и будет полный порядок, — прищурился Артур и присел на кровать. Когда-то они вместе засыпали на этих шёлковых простынях под теплейшим одеялом, строили шутливые головокружительные планы по разводу бестолковых людей, или же безмолвно, задумчиво выдыхали никотиновый дым в потолок... Но это словно было тысячелетиями назад, в прошлых жизнях.  

Нэнси, бросив тряпку на подоконник, прильнула к Артуру и поцеловала в висок.  

—  И вовсе не бесполезный. Хм, а с каких пор ты благоухаешь валерианой, а не парфюмом от Clive Christian?  

—  Наконец-то заметила?  

Артур достал из внутреннего кармана пиджака бумажку с адресом:  

—  Завтра туда поедешь.  

—  Что это за глухомань? Да ещё и где-то в Канаде…  

—  Я нашёл для тебя идеальное место, где ты можешь умирать до бесконечности, проживать чужие жизни, а самое главное — получать за это деньги, внимание зрителей, заводить новые знакомства. Съезди, попробуй. Если возьмут, то исключительно из-за таланта. Если не выйдет — делай так, как решила. Мне плевать, — и Артур с облегчением откинулся на мягкую подушку. Голова приятно давила на перину, и накопившаяся за день усталость дала о себе знать: покрасневшие веки, налившиеся свинцом, невольно закрывались, — Можешь прыгать с моста, повеситься, вскрыться, что угодно… Повторюсь — плевать.  

И он вновь улыбнулся искренне, с теплотой.  

—  Тебе безразлично, потому что всё получится?  

—  Именно.  

—  А как же ты?  

Приоткрыв глаза, Артур лукаво промурлыкал:  

—  А мне и с Винсентом хорошо. Такой ревнивый…  

Нэнси вцепилась в тёмно-синие лацканы с горькой усмешкой:  

—  Что ты за человек такой?.. — и, положив голову на слабую грудь, сникла, словно чем-то пристыженная. — Такое биение аритмичное… Спасибо за всё. И прости за всё. Подумала что попало о поездке, как будто… Ох, к чёрту.  

—  И меня прости, — он ласково провёл рукой по спутанным апельсиновым волосам, — за потерю контроля. А сейчас ты отпустишь меня, как послушная девочка, и отдохнёшь. Тебя здесь уже ничто и никто не держит — в том числе я. Но не от безразличия. Много дел. Так, всё, надо почитать о хеджировании продукции предприятия, я пойду.  

Нэнси поцеловала его в тонкие губы — совсем легко и по-детски, вдыхая стойкий запах валерианы, перебивающий некогда полюбившийся аромат.  

—  Останься, пожалуйста. Об оценках риска ты и так всё знаешь. Скажи честно — моё неожиданное изгнание в Канаду и твоё здоровье как-то связаны?  

—  Не забивай голову ерундой. Всего лишь переутомился.  

—  Хорошо… А когда я стану актрисой и захочу вернуться назад… — её печальный голос задребезжал, охрип, и Нэнси вновь уткнулась в грудь, — Научишь готовить превосходный «Шварцвальд»? Купим спелой вишни, заварим бергамотовый чай... Ты поворкуешь по-немецки, может быть, расскажешь о делах с Винни. И я тоже пойду навстречу. Доверюсь тебе полностью, как никому другому, мы вспомним о прошлом, как о дурном сне, посмеёмся над проблемами… Обещаешь, что так будет?  

Тяжёлый вздох.  

—  Нет, Нэнси. Так не будет.  

—  Почему?  

—  Зачем жить ложными надеждами?  

Магнетически-синему взгляду — внимательному, источающему болезненную доброту, спокойно-ясный свет, требовался не ответ, но понимание, столь позабывшееся за последнее время. Нэнси, отстранившись, нервно пожала угловатыми плечами, достала из верхнего ящика тумбочки пачку сигарет с зажигалкой и закурила, щурясь от едкого дыма.  

Рано или поздно наступает момент, когда с милым сердцу человеком нужно самостоятельно расстаться — и никакого значения не имеет, кем он приходился, сколько лет с ним прожито, сколько высказанного и невысказанного осталось. Как случится это прощание — в грандиозном скандале с бранью, или в затухающей, словно угольки в камине, беседе, наконец, в переезде — тоже не суть, это всё шелуха. Самостоятельный разрыв отношений не идёт ни в какое сравнение с разлучницей-смертью — вот, что поистине ужасно и бесповоротно. Так что пусть лучше избавление от привязанностей выйдет осознанным, по людской прихоти, а не по велению костлявой.  

Конечно, не без помощи миссис МакШейн, подарившей росток надежды, Нэнси на мгновенье захотелось тепла. Как раньше. Насладиться пока едва ощутимой безмятежностью, а затем поделиться ею с Артуром, наладить по возможности общение, если не до той первоначальной идиллии, то хотя бы до около-приятельского.  

Но несбыточные лучистые мечты — ловушка.  

Предаться им — стать преданным судьбой за излишнюю сентиментальность и толику оптимизма. «Как раньше» — одна из таких приманок, и уж никому, как Артуру, знакомы человеческие слабости с их механизмами. Не бывает «как раньше», есть нечто похожее, но будучи сломанным (и не раз). Беседы, улыбки, объятия, привычки: всё вроде бы то же самое. Может казаться, что «всё» даже лучше прежнего, но это лишь видимость, своеобразный счастливый мираж. Пройдёт время, и мираж полетит ко всем чертям, а мысли беспокойными птицами полетят на новый круг под названием «И всё-таки нам лучше разойтись».  

—  Досадно, но ты прав.  

Перед тем, как уйти, тихо закрыв дверь, Артур обернулся. Со всей влюблённо-угасающей нежностью, трепетом и тоской, мальчишеским, чувственным обаянием, он попрощался:  

—  Спокойной ночи, будущая актриса.  

Попрощался навсегда, оставляя Нэнси наедине с незаметно светлеющим небосклоном, утихшим дождём и тлеющей сигаретой в её забинтованных пальцах. В пальцах, казалось, дотлевало её прошлое — столь ядовитое, отвратительное и смольное до невыносимости — и оно рассеивалось сизым витиеватым дымом.

«Прошу — только живи и сияй, Sonnenschein».