Живая сказка искусственного сердца

Время куда мимолётней миража падающих через стеклянную воронку песчинок и гораздо незаметней, нежели оттиски солнечных теней на расчерченном камне. Оно просто… Уходит. Покидает намджуново тело с каждой упавшей на чёрную землю каплей крови, напоследок лишь слегка пощипывающей на краях вмятой раны.

В какой-то момент содержание времени в его организме достигнет критической отметки, и ему не останется ничего, кроме как сдаться смерти.

— Джуна, смерть — это на самом деле не так страшно. — Улыбка Хосока буквально надорванная, рассечённая накануне нижняя губа при разговоре всё ещё побулькивает слипшимися багровыми комьями крови, а радужки его глаз выцветшие и надтреснутые от слёз и усталости, но он всё равно пытается казаться счастливым. — Было бы страшнее, если бы всё это вообще не заканчивалось. 

Намджун сжимается, как сжимался вокруг охладевающего тела Хосока, когда для него всё закончилось, и пытается дышать дальше, пусть и понимает, что бесполезно.  

На спину обрушивается ещё один режущий удар, и Ким отсчитывает, сколько секунд его жизни он унёс. Или минут… Или часов. Для пущей драматичности можно попытаться представить, что плеть отобрала у него несколько лет. Потеря времени же слегка усиливается, когда ты в плохом состоянии духа? Она удваивается или утраивается, когда ты перестаёшь считать её чем-то критичным и отдаёшь время просто потому, что его забирают.

— Грязный оборванец. — голос плавно скрежещет электронным имплантом, который себе ставят все бессмертные, чтобы ещё сильнее отделиться от конечных.  

В конце концов они наверное имеют на это право? Замена органов в своё время была модой, потом — условием выживания, а сейчас вновь перешла в ранг каприза. У самого Намджуна давно стоят искусственные лёгкие, заменена одна из почек и в мышцы вшиты нейростимулирующие нити — базовый набор, чтобы его организм мог протянуть хотя бы с десяток лет на двенадцатичасовых сменах в шахтах. Бессмертные же могут заменить себе всё, что захотят, включая голос, и кто упрекнёт их в этом, ведь в их обществе действительно важно обладать сценической речью с регулятором тембра.  

— Поднимайся, дефектный, или я сейчас же отправлю тебя в расход на биоматериал! После твоей смерти от тебя и то будет больше пользы, чем сейчас!

У смотрителя голубые, изнутри сияющие электроникой глаза, бледная, исшитая полупрозрачными шестиугольниками экранирования кожа и белоснежная одежда, к которой не прилипает взбитая чёрная грязь шахты. Гидрофобные покрытия и носовые фильтры целиком отделили его от окружающего душного ада, сделали его единственной стерильной деталью на фоне закопчённых скелетоподобных тел, которые продолжают пробуривать стены. Даже на его белой плети не осталось следов от унесённого намджунова времени, и Киму больших усилий стоит сжать зубы и удержаться от колкого замечания.  

Ему нельзя сдаваться или ошибаться. Хосока больше нет, Чонгуку всё ещё нужен имплант ноги, а Тэхён продолжает сидеть в подвале и смотреть в пустоту своими незрячими глазами. Намджун нужен им, потому что без друг друга они все уже давно были бы лишь расщеплённой клеточной культурой для выращивания органов для таких, как смотритель.  

Намджун пытается встать, но ноги остаются неподвижны, а грудь сжимает болью. Когда его придавило буром, он даже не ощутил повреждений, но теперь ясно, что это была лишь обманка болевого шока. Он не может встать. Руки трясутся, и всё тело ощущается обескровленным, а на губах смотрителя расширяется надменный оскал.  

Времени действительно мало. Так мало, что Ким почти теряет сознание на третью попытку подняться, и смотритель уже тянется за шокером для устранения рабочего брака.  

«Мои мальчики.» — такая человеческая мысль. Себя жалко, но их ещё жальче, у Намджуна хотя бы был Хосок, были тайные прогулки на отравленную реку и крупицы близости на рассвете, когда они обнажённые сидели кожа к коже своими высохшими от работы телами и просто дышали грязным воздухом, позволяя времени утекать в свои чувства, а не работу. У Намджуна было подобие жизни, очень жалкое и прокажённое, но всё равно человеческое, у мальчиков же не было и этого.  

Он почти встаёт на ноги, когда тело замыкает. Джун ощущает, как начинает падать, и в мыслях нет паники, только неясная тоска, какая-то незавершённость, от которой хочется грустно улыбаться. Конец? Если его ликвидируют прямо здесь, в глубине шахты, он даже не сможет завещать свой материал на импланты Чонгуку, хотя и заверенная бумажка едва ли действительно гарантировала бы его мальчикам возможность выжить. В их мире жизнь конечных ничего не значит, как и их желания и подписи.  

Смотритель без интереса запускает лучевое свечение шокера, и Ким закрывает глаза: последние его минуты сплетаются с последними минутами жизни и реальность растягивается по хронометражу, воспринимается застывшей и затянувшейся, словно напоследок Киму всё же дали возможность всё осознать и прочувствовать: удушье от жаркой пыли бурения, затянутое серыми облаками небо и лохматая макушка Хосока, слушающего реку, навязчивый шёпот обхватившего колени Тэхёна под лунным светом и мокрые, преданные глаза Чонгука, когда не осталось выбора и пришлось ампутировать его ногу лишь на слабом обезболивающем.  

Умирать не страшно. Просто в тебе не остаётся своего времени, чтобы противостоять общему, и тебя уносит мощным течением. Мимо несправедливого общества, искусственных сердец и мозгов, мимо боли, которая стала каркасом существования тысячи невезучих, родившихся на этот грязный свет, туда, где возможно, всего этого бесчеловечного ада будет меньше.  

Намджун падает всё ниже и всё сильнее ощущает облегчение. Наверное, когда последние минуты уже сменяются секундами, он может позволить себе подумать только о себе. Его звали Ким Намджуном, ему было двадцать шесть лет, и хоть он работал в шахтах с десяти, он всегда думал, что было бы здорово стать художником. Он любил тёплую воду и ощущение чистой кожи, любил запах цветов и влажного прения полумёртвой лесной поляны, а в его комоде вместе с ветшалыми тряпками лежали томики трудов древних философов, которые при чтении он закладывал связками травинок.  

Его плечо опускается на нечто мягкое и тёплое, и Ким думает, что, наверное, шокер уже парализовал его нервную систему, и все ощущения — лишь отчаянная агония отрезанного от своих датчиков мозга. Его словно обнимают, кто-то сильный и пахнущий приятным, не шахтёрским, жаром, и Ким позволяет себе прижаться к этому чему-то ближе, наслаждаясь последними ощущениями.  

— Отставить. Этот работник ещё жизнеспособен. — человеческий, не искусственный, голос.  

Ким приоткрывает размывающие изображения глаза и видит вытянувшегося по струнке смотрителя и обёрнутые в белоснежные перчатки руки, окольцовывающие его собственную грудь.  

— Председатель Мин, он уже три дня подряд показывает низкие результаты… — рядом с Кимом усмехаются: сколь же смехотворно слышится механический имплант смотрителя по сравнению с чистым низким голосом второго мужчины.  

— А вы чего ожидали? — снова насмешка, а пальцы сжимаются на худощавом теле Джуна и притягивают ближе, словно бы пытаясь защитить, укрыть от несправедливой системы. — Смотритель, вашего работника, судя по всему, придавило неисправным буром, а вы его ещё и избили за это, окончательно лишая сил. Как думаете, вы бы смогли остаться при исполнении, если бы я сломал вам ноги?  

Смотритель бледнеет от властных и тихих слов, и это последнее, что видит Ким перед головокружением, заволакивающим его зрение серо-чёрными помехами.  

— Нет, председатель.  

— Тогда выключайте шокер и распорядитесь относительно бедолаги по уставу. Его же вы ещё не забыли? — Намджун не ощущает ног, и крепкие руки председателя единственная опора, по прежнему удерживающая его тело. Киму отчаянно хочется, чтобы властный человек с приятным голосом поддержал его ещё немного, сказал ещё хотя бы слово, чтобы защитить. Белоснежные стерильные руки ощущаются так необычно и ярко на его зачернённой одежде, а свежее дыхание в затылок пугает и расслабляет одновременно. И пусть сознание понимает, что стоит председателю уйти, Джуна ожидает ещё одна серия побоев и ещё более болезненная смерть от разгневанного унижением смотрителя, всё равно кажется неимоверно приятным то, что за него заступились. Впервые за всю жизнь поступили по уставу и справедливости, какие бы мотивы за эти не скрывались.

— Направить работника в медпункт и обеспечить в зависимости от тяжести травмы от двух до пяти рабочих смен отпуска. Но председатель, сомневаюсь, что этот мужчина сможет покрыть стоимость имплантов, даже если ему их вставят. Он обречён, вы лишь продлеваете его страдания.  

Белоснежная ткань на пальцах председателя скрипит от натяжения и даже сквозь туман полуобморочного состояния Ким ощущает, насколько зол мужчина за его спиной.  

— Не моё и не ваше дело ставить диагнозы. Мы лишь исполняем устав.

Обнимающее прикосновение пропадает, но Ким не падает, лишь оказывается в других руках, более грубых и холодных, но это всё равно лучше земли шахты. Его могут слегка откачать в медпункте и доставить до дома, где он сможет хотя бы попрощаться с мальчиками и всё же написать завещание. Всё к лучшему. Лишнее время...Оно не лишнее в прямом понимании этого слова.  

— Я распоряжусь, председатель.  

— Уже не нужно, я сам разберусь с работником. А вы вспомните своё место и будьте готовы к трёхдневной отработке. Шахты не место для произвола.  

Намджун чувствует, что его куда-то несут, а в конце ощущает мягкую кожу автомобильного салона и слышит щелчок дверцы машины.  

Рядом с ним опускается ещё одно тело, и Ким усилием воли разлепляет глаза и беспомощно открывает рот в попытке сказать председателю, статному мужчине с тёмными волосами и простыми, без имплантов, глазами, равнодушно смотрящими перед собой, что он не может уезжать из шахт.  

— Председатель, моя семья.. — выходит сипло и хрипло, от усилия кружится голова, и поначалу Намджун даже думает, что его не расслышали, но мужчина всё же опускает на него тяжёлый холодный взгляд.  

— Кто у тебя? Жена и дети? — Мин смотрит с превосходством, и машина действительно не трогается, хотя по сидениям уже расходятся вибрации от включённого мотора.  

— Два сына. Оба неработоспособны, без меня их сразу же ликвидируют.. — Киму дышать слишком сложно, и председатель слегка поворачивает его голову к себе, осторожно проталкивая в ноздри портативный фильтр, от которого сразу же становится легче вдыхать. Как же давно Ким не ощущал такого насыщения от шахтёрского воздуха.  

Председатель наблюдает за дрожащим человеком, прикрывшем глаза и дышащим слишком глубоко и громко, и в его взгляде нет и капли брезгливости или неприязни, лишь молчаливое любопытство.  

— А жена?  

— Моего супруга убили четыре месяца назад. Я должен остаться с сыновьями, к тому же смотритель прав, я не смогу покрыть расходы на своё лечение. Я просто буду благодарен, если мой биоматериал передадут мальчикам…

Мысли слегка проясняются, и Ким поднимает на председателя глаза. Мужчина красивый, тоже стерильный, как и все бессмертные, но будто с изъяном, каким-то слишком человеческим несовершенством, и Намджун ловит себя на мысли, что с трудом может отвести взгляд от чистого, но такого же настоящего, как и у него самого, лица.  

Председатель отворачивается, и в его профиле застывает совершенно нечитаемое выражение.  

— Сколько тебе?  

— Двадцать шесть.

— А сыновьям?  

— Пятнадцать и шестнадцать. Им слишком рано умирать..

Председатель вновь окидывает мужчину взглядом и даёт водителю знак ехать.

— Я распоряжусь, чтобы их сегодня же определили в больницу при моих апартаментах. А теперь попробуй вздремнуть, ты действительно сильно пострадал.  

Намджун не верит тому, что слышит, но председатель выглядит совершенно уверенным и серьёзным, и Ким не знает, о чём думать. Акт милосердия? Ни один бессмертный не обеднеет, если оплатит хотя бы двум трудягам, которые собирают их миллионы, замену ноги или жизненно важного органа, но они слишком возвышенны, чтобы даже близко подходить к конечным, что уже говорить об участии в их судьбах.  

— Я не смогу отплатить. — делает последнюю попытку Намджун, но председатель не глядя на него приставляет палец к губам, призывая к молчанию, и принимает от сидящего на переднем сидении медика шприц.

— Я сам. — председатель слегка морщит нос, отстраняя руки медика от Намджуна, и снимает свои перчатки, прежде чем ощупать сгиб его локтя и найти вену. У него тёплые, нет, горячие руки, и невероятно мягкие за счёт отсутствия уже привычного для бессмертных экранирования, пальцы, и Намджун не может перестать удивлённо пялиться на мужчину, пока тот умело и совершенно не стесняясь черноватых следов на своей коже, оставшихся от прикосновения к рабочему, вкалывает ему стимуляторы. — Вот так. А теперь отдыхай, если хочешь помочь не только себе, но и сыновьям.  

Председатель возвращает шприц и продолжает удерживать плотный ватный диск на месте прокола, пока Намджун не пытается подтянуть руку обратно под себя.  

Слишком хорошо с ним обращаются, и от этого он ощущает себя пойманной зверюшкой, которую пытаются разубедить спасаться. Ким не верит, что в этой жизни всё может быть так просто, но смутная надежда на то, что что-то всё же пойдёт чуть лучше благодаря помощи бессмертного, уже оживает в его душе и заставляет смириться.  

— Отдыхай. — ещё раз произносит бессмертный и отсаживается чуть дальше, утыкаясь взглядом в окно.  

Намджун рассматривает светлые отпечатки от чужих пальцев на своей грязной коже, пока резко не проваливается в забытье.

—

Помещение ослепляет. Оно от пола и до потолка белоснежное, а из окна во всю стену беспрепятственно вливается столько света, что Намджун ощущает, как начинает захлёбываться. В этой воздушной комнате нет ничего лишнего: кровать, на которой сидит сам Ким, столик с двумя креслами в форме капель да изгибистая панель голографической библиотеки. Намджуну удивительно сравнивать это помещение со своим собственным домом, старым и тёмным, доверху заваленном различным поддержанным хламом, сквозь который даже продохнуть нечем.

Тело совершает движения легко и безболезненно, а на сгибе локтя мягким голубоватым светом помигивает капельница с полупустой капсулой. Намджун не видел такого компактного устройства даже в центральной больнице их поселения, и ему остаётся только гадать, какую сумму он задолжал бессмертному. А если точно такой же уход получили Чонгук и Тэхён? Ким не сможет расплатиться и столетием полного услужения председателю. Зачем вообще тот решил помочь именно ему, и было ли это помощью?..

Стена расходится как расплавленная полиграфическая плёнка, пропуская председателя в помещение. Он одет в просторный тёмно-серый ханбок, его босая поступь по гладкому полу почти не создаёт шума, лишь кубики льда в его обтекаемом стакане слегка позванивают о стекло при каждом движении

Председатель органично вписывается в этот тихий, наполненный дыханием тишины мирок, а вот на руках Кима, непривычно вымытых, всё равно виднеется чернота, въевшаяся в кожу.  

Это не принижает Кима как человека, но что-то внутри никак не может смириться с чистотой вокруг и мужчиной, цвет лица которого приятный и здоровый, а тело не выглядит истощённым. Дурацкая система, разбившая их на классы. Она так глубоко, влилась в сознание ещё с молоком матери, которой не стало, едва Намджуну исполнилось шесть, и каждая мысль теперь пропитана ею, заставляя без возмущения существовать так, как они существовали.  

Намджун бы не хотел жить в такой стерильной пустой комнате, но было бы здорово отказаться от неё потому, что это его выбор, а не потому, что он причислен не к той социальной группе. Председатель небрежно покручивает кольцо на указательном пальце, и библиотека просыпается, расставляет два голографических экрана на уровне глаз Кима и зажигает изображения: медики с белых костюмах и масках водят тоненькими иголочками по коже новой ноги Чонгука, и мальчик улыбается искренне и счастливо, ежеминутно посматривая на Тэхёна, который удивлённо моргает пока ещё белыми, но явно новыми глазами. От сердца Намджуна мгновенно отлегает, он тянется к ожившей мечте, и экран подстраивается под его пальцы, создавая иллюзию, что он гладит макушки сыновей.

Теперь не придётся бояться, что сыновей ликвидируют из-за неработоспособности, они смогут самостоятельно покидать дом и, возможно, предварят в жизнь хоть немногие из своих скромных желаний за то время, которое им выделяет Ким своей постоянной работой. Выживание станет проще, и всё благодаря бессмертному, который почему-то обратил на него внимание. Намджун недолюбливает систему разделения, но к мужчине, равнодушно стоящему рядом и попивающему алкоголь из стакана, пока конечный предаётся эмоциям, неприязни совсем не испытывает.  

— Спасибо, председатель.  

Мужчина сухо кивает и впервые за всё время смотрит на Намджуна. Человеческие глаза при всей остроте и тяжести взгляда остаются мягкими, сплетают в чужой душе хлипкое доверие, которому Намджун не хочет, но поддаётся.  

— Как себя чувствуешь? — уже знакомый хрипловатый голос, но без властных и угрожающих ноток.

— Не помню, чтобы чувствовал лучше. Даже боюсь представить, сколько вы потратили на это.

Председатель слегка морщится и отставляет стакан с недопитым напитком на столик.  

— Даже мой обед стоит дешевле всех тех имплантов, которые тебе вживили. Я могу присесть? — ему не нужно спрашивать разрешения у конечного, тем более когда этот конечный находится в его доме, но председатель всё равно спрашивает, заставляя Кима суетливо подтянуть под себя ноги, освобождая место.  

Не так Ким представлял себе бессмертных, хотя что-то подсказывает ему, что и председатель удачливое исключение, а не правило. В нём много самоуверенного спокойствия, но нет пафоса, и когда он как-то устало прикрывает глаза и горбится, сложив сцепленные руки на своих коленях, Ким окончательно перестаёт ощущать себя неуместным. Председатель тоже немного чужой в этом идеальном, утончённом мире.  

— Ты наверняка ищешь подвох в том, что я сделал, — произносит мужчина после небольшой паузы и, не поднимая головы, и вновь покручивает кольцо, выключая голограмму. — С чего бы бессмертному помогать обречённому семейству конечных, да ещё и за бесплатно.  

Намджун нерешительно кивает, и председатель громко вздыхает, шмыгая носом. Выражения его лица не видно за спавшей на лицо чёлкой, но по голосу настроение улавливается с лёгкостью: бессмертный смертельно устал.  

— Я действительно не вижу ни единой причины, почему вы это сделали, — осторожно произносит Намджун после затянувшейся паузы и с интересом поглядывает на председателя, с тихой усмешкой закивавшего головой. — Мне нечего вам дать, и даже мой материал едва ли подходит вам по стандартам. Разве что вам просто стало скучно.

Мужчина вскидывает голову, и оголённая пустота в его взгляды заставляет Кима испуганно сглотнуть. Слишком отчаянные, слишком пустые эти глаза, которые, подобно чёрным дырам, пытаются сожрать пространство, но всё равно остаются не наполненными.  

От этой затерянности и самому становится одиноко, и Намджун не сдерживается, опускает взгляд на свои впервые за очень долгое время чистые руки и рассматривает убывающий розоватый раствор в капсуле капельницы.  

— Я перестал скучать ещё после своего семидесятилетия. — председатель продолжает осматривать человека, изучает его опущенное лицо, тело, руки, цепляется взглядом за каждый шрамик и каждую родинку и выглядит при этом невероятно голодным, жадным, как человек, после долгой пустыни нашедший оазис. — Я вообще потерял любую чувствительность. Тоска? Боль? Может, радость? Всё один сплошной упущенный мною подарок человеческой биохимии. У нас тут каждый день в точности повторяет другой, а жизнь настолько продезинфицирована, что убиты любые события. Пустота. И пустые оболочки вокруг, которым тепла не подаришь и сам ничего не получишь.  

Намджун резко поднимает глаза, и председатель подползает ближе, осторожно касается его раскрытой ладони кончиками пальцев и без нажима водит по податливой коже, глубоко дыша.  

— Мне одиноко без людей, Ким Намджун. Так одиноко, что, увидев тебя, такого оборванного и несправедливо беспомощного, я подумал, что мы можем пригодиться друг другу.  

— Всё же не за бесплатно. — Намджун понятливо и печально растягивает губы и переводит взгляд на огромное окно, чтобы немного собраться с мыслями. Если бессмертному нужно его тело взамен на их жалкие жизни, что ж, Ким не посмеет отказать (что-то подсказывает, что ему и не позволят). Пальцы на его ладони тут же прекращают движение.  

— Разве для вас не мелочь общение друг с другом? — бессмертный безэмоционально выгибает бровь и отстраняет руку, и Ким инстинктивно подтягивает её к себе, предотвращая дальнейший контакт. — Вы вынуждены сплачиваться в единую команду ради выживания, так что тебя так смутило?

— Это не так. — Намджун пытается говорить спокойно, но голосовые связки работают нескладно, и лёгкая дрожь бежит по его словам, не позволяя им звучать твёрдо. — В той грязи, в которой мы живём, мы не можем доверять друг другу, всегда есть шанс, что тебя оклеветают или убьют ради получения биоматериала. У нас есть только наши семьи, в остальном же мы сами по себе. А вам, — он позволяет себе заглянуть в глаза председателя, и замечает в них некое подобие интереса, — Председатель, вы выглядите так, будто вам нужна близость, а не простые разговоры. Это же..Разные вещи..

Мужчина задумчиво отводит взгляд и прочищает горло, звуча слегка неуверенно.  

— Нет, мне будет достаточно разговоров. И, возможно, объятий? Моя кожа не тронута экранированием, я сделал лишь стимулирующие нити, которые не повлияли на структуру, так что тебе не должно быть неприятно касаться меня.  

Так странно. Намджун вглядывается в чужое лицо и всё же понимает, насколько в разных мирах они живут. В его мире царствует физическая слабость, произвол смотрителей и множество тяжёлых эмоций, которые не вывести даже слезами, а в мире председателя всё движение словно застыло под ледовой коркой и теперь задыхается, даже не осознавая, что причина тому — банальное отсутствие кислорода.  

Кажется, Джуну действительно повезло, потому что если общение — это всё, что потребует взамен бессмертный, то он с лёгкостью сможет это дать. Он уже хочет сказать об этом, когда мужчина, слегка потупившись, проговаривает крайне низким голосом.  

— Я бы мог тебя и заставить. Ты, как никак, обязан мне жизнью. Но едва ли такой приказ сделает тебя искренним, так что, полагаю, ты можешь отказаться.

Председатель не такой, совсем не такой, как смотритель их шахты или глава их округа, раз в год объезжающий поселение и разбрасывающий еду, при этом наблюдая за ликвидацией неработоспособных. Пусть в Мине и словно умерла душа, но он, в отличие от остальных, как бы подсознательно продолжает угадывать некие границы общения, за которые он не должен заступать, и это вдруг представляется Киму очень хорошей возможностью.

Помочь. Этот мужчина напротив него болен недугом более тяжёлым, нежели болезнь тела, и вопреки ожиданиям, его ещё возможно спасти. Ким должен… Ради себя, возможно, малость ради получения и дальнейшей выгоды, и ещё ради памяти Хосока, который когда-то спас его самого.  

Он должен согласиться, но что если все слова председателя — лишь игра с его доверчивым разумом, которая должна окончиться разбитыми жизнями целого семейства?  

Нельзя верить всем, Намджун внутренне осаждает себя, но сердце рвётся на помощь. Благодарность, желание жить лучше — всё с большим жаром оправдывает риски, но у него же ещё есть дети…

— Ты не веришь мне, — Заключает председатель и встаёт с постели, направляясь за своим стаканом. — Наверное, это правильно, ты не в том положении, чтобы быть доверчивым.

— Но я доверчивый.. — шепчет Ким под аккомпанемент льда, ударившегося о дно в один глоток опустошённого стакана. — Вы не заменили глаз и голоса, честно говоря, это располагает меня к вам сильнее, чем мне бы хотелось.  

— Оо.. — председатель вскидывает голову и долго смотрит в потолок, почти не двигаясь. — Мне всегда казалось чрезмерным делать такие модификации. Если заменить всё, то и вовсе можно перестать быть человеком. Хотя… Я и без них чувствую себя слишком искусственным рядом с тобой. Я веду себя странно в твоих глазах?  

— Не слишком. Вы совершенно спокойны, но в то же время в вас как-то слишком много ярости, пожалуй, только это сбивает с толку. — председатель кивает и продолжает стоять, внимательно слушая. — Я не так представлял себе бессмертных.  

— Они и не такие. Говорят больше, улыбаются больше, смеются, хотя всё это просто алгоритмы их голосового аппарата. Смеяться по-настоящему каждый из нас уже давно разучился.  

В помещении раздаётся тихий звоночек, и председатель вздыхает, разворачиваясь к Киму.  

— Время обеда. Тебе пока не рекомендовано двигаться много, так что еду принесут в постель. После сможешь отдохнуть, а завтра, если захочешь, вернёшься в шахты вместе с сыновьями, хотя я бы рекомендовал всё же согласиться остаться здесь подольше. — Не угроза, констатация факта. И Ким всё же приходит к решению о том, что если бессмертный захочет, то ликвидирует его и сыновей в любом случае. Так почему бы не провести последние дни в окружении чистоты и сытости, изучая другую крайность их мира, о которой мечтают столь многие.

— Мы останемся.  

— Хорошо. — безэмоционально, но председатель подходит ближе и тянется к его руке, проверить капельницу. — Скоро надо будет заменить капсулу, просто нажми на вызов в панели библиотеки, и к тебе придут врачи.  

Мужчине явно хочется касаться. Такая нелепая попытка скрыть истинный интерес, но Намджун не смеет подавать вида, что замечает слишком долгое и слишком ненужное для простой проверки капельницы движение на сгибе своего локтя. Кожа председателя действительно мягкая и тёплая, и раз он даже не заинтересован в близости, то Ким не смеет ему отказывать в этом.  

Его выжившая человеческая душа тянется к контактам с другими, и Намджун находит это не только трогательным, но и обнадёживающим.  

Чтобы изменить их мир к лучшему понадобиться, чтобы большинство стало как Ким Намджун и председатель Мин, которые не носят в себе ненависти из-за разделения и даже не кажутся преисполненными героизма, раз никак не стремятся прекратить страдания обоих групп, но именно их умы лучше многих смогли бы решить недопонимания на основе логики и компромисса, а не огненной войны.  

— И ещё, — председатель уже почти покидает комнату, когда всё же останавливается и поворачивается вновь, бездумно почёсывая кончик носа, — Не зови меня председателем, это лишь формальный статус, перешедший мне от жены. Я Мин Юнги. Просто Юнги, если тебе это будет удобно.  

Намджуну удобно будет, но сказать это он уже не успевает, потому что стена сходится за спиной председателя, вновь погружая комнату в громкое молчание.  

—

Тэхён всё ещё ничего не видит, но Чонгук с энтузиазмом водит его по саду, рассказывая о каждой постройке или растении с такими подробностями и эмоциями, что лицо юноши сияет восторгом, будто он смог рассмотреть окружающее его великолепие.  

— Они славные. — прошло три дня, и рука Намджуна уже привычно разминается пальцами Юнги, когда они отдыхают в цветущей под большим стеклянным куполом оранжерее. Земля под ними прогрета, покрыта чистой бархатистой травой на которой можно сидеть как на пледе, и Джун довольно вдыхает чистый, ароматный воздух. — Как ты усыновил их?  

Юнги жадный. Он любит живую кожу и ни на минуту не перестаёт касаться тела Джуна, что в начале действительно напрягает его, но после заметно потеплевшего взгляда Мина под конец первого дня и неуверенного подобия улыбки следующим утром перестало быть неловким. Бессмертный словно оживал, теплел на глазах, и раз в своих «домогательствах» не переходил границ Кима, последний решил, что это допустимая цена жизни среди этого рая. К тому же с Мином действительно приятно разговаривать.  

— Их нашёл Хосок. Кажется, одна из женщин нашего поселения подлежала ликвидации и ради спасения сыновей попросила его устроить их в чей-то дом. Чонгук был полностью здоров, он мог бы стать хорошей рабочей силой, и многие хотели взять его, но вот слепой Тэхён никому не был нужен, а Гук категорически отказывался идти без него.. Мы долго искали, пока не поняли, что окончательно к ним привязались.  

Юнги слушает внимательно, даже слегка тише дышит, чтобы уловить каждое слово конечного, и Намджун наслаждается его вниманием и пением птиц, которое подключил Мин в стереосистему, когда узнал, что Намджун никогда его не слышал.  

— Но механические, самые базовые импланты для глаз Тэхёна не стоили бы дорого, а в остальном он хорошо развит физически. — Юнги поднимает намджунову кисть и долго рассматривает её под разными углами, под конец прикладывая свою ладошку к его и переплетает их пальцы.  

— Для нас любая сумма это дорого, у людей просто нет времени копить деньги или надеяться на что-то, что в будущем принесёт им пользу. К тому же, чтобы инвалида не ликвидировали, нужно каждые пол года доказывать способность оплатить его импланты определёнными взносами, а это очень сложно.

Мин движется пальцами выше, по предплечью, слегка пощипывает кимову кожу, словно весь он — сплошной антистресс, и Намджун готов признать, что это ощущается приятно.  

— Почему бы не скапливать деньги для инвалидов централизованно? Если бы каждая семья вносила туда определённую сумму, то в случае наступления плохих времён все могли бы рассчитывать на материальную поддержку.  

Юнги… Невинный. Он не работает с людьми, отдавая эту прерогативу своей амбициозной жене, и он просто не знает, что происходит вне его идеального мира.. Не знал до той инспекции шахты, на которой ему пришло присутствовать из-за занятости жены.  

Настрой спадает при одном только воспоминании о шахте и телах, поражаемых шокером просто за то, что они неработоспособны более, а пение птиц отдаётся горечью, когда вспоминаются громкие скандалы, до самого утра летающие эхом над разрушенным, враждующим даже внутри себя самого поселением рабочих.  

— Сначала общий резерв на чёрный день, а под конец объединение для восстания против бессмертных? — Намджун печально улыбается с лёгкого удивления Мина и вновь откидывает голову на ствол дерева, рассматривая искусственное голубое небо и облака, создающие узоры. — Это ваша же политика предотвращения волнений. Пока люди не объединятся вместе, сколь бы злы они ни были на смотрителей, они будут совершать лишь локальные атаки, общему делу ничего не приносящие. Мы в поселении так недоверчивы и обозлены друг на друга, что даже против общего врага не можем объединиться.  

Мин долго молчит. Когда он укладывается на колени Джуна и подтягивает его руку к своей макушке, это оказывается слегка неожиданным, но Ким послушно начинает перебирать его волосы.  

Они совсем не похожи на Хосоковы, мягкие и ухоженные, а кожа под ними горячая, как и всё тело Мина. Намджун не хочет признавать, но ему нравится времяпровождение с этим мужчиной и сыновьями, нравится просто сидеть вдали от всех миров сразу и позволять природе успокаивать душу. Не хочется думать о возвращении. Ни о чём не хочется думать.

— Но та женщина же нашла способ поискать поддержки у других? — взгляд председателя пересекается со взглядом Намджуна, и они оба затихают, рассматривая друг друга. Приятно. «Как с Хосоком», — вьётся в сознании, и Киму даже немного стыдно за такие мысли, но он гонит от себя вину: Хосок был бы рад, найди Ким своё счастье, и не осудил бы, даже если бы им стал бессмертный… К тому же это лишь мгновение, настоящего счастья у Джуна с Юнги получиться просто не может. Они всё ещё представители разных крайностей и в их мире нет золотой середины, на которой они бы могли пересечься.

— Просто ей повезло быть знакомой с Хосоком. Он всегда понимал, что нужно делать, чтобы улучшить жизнь, пытался как-то помирить всех. Он мыслил чуть шире своей жизни.. он — первопроходец среди нас, который остался неуслышанным, потому что был одинок в своём понимании. — Хосок тоже был горячим. У него было горячее тело и горячее имя, он говорил горячие слова, которые разогревали изнутри даже Намджуна, но он и вправду пришёл слишком рано, на слишком неподготовленную почву, а может, у него просто была такая участь: стать первым, кто закинет косточку раздора, из которой один за другим будут появляться и другие люди, думающие так же.  

— Но.. — Мин слегка тушуется, вдруг понимая, что говорить о совсем недавно погибшем супруге гостя не слишком этично, но не удерживается от порыва. — У него же был ты?  

«Это он у меня был». Намджун отнимает руку от волос Мина и закрывает ими глаза, не давая влаге просочиться под веки. Намджун тоже не смог понять полностью. Он слишком привык быть отдельно и слишком любил отдавать свои силы лишь троим персонам своего семейства, на остальных же у него оставалось лишь равнодушие.  

Он эгоист. Тот самый человек, который, даже познав истину, продолжает идти по накатанной дорожке, который не умеет думать масштабно и жертвовать собой (и своей семьёй) ради общества. Он как все. И наверняка Хосок чувствовал себя вдвойне одиноко от осознания, что даже его муж не способен разделить его деятельность… Но он всё равно продолжал и бороться, и любить Намджуна, а Ким.. Он мог бы сделать чуть больше для него, но оказался бессильным, когда Хосока до смерти забивали всё те же рабочие, которым он помогал.  

Намджун сдерживает слёзы, а его сердце не реагирует разверзшейся дырой отчаяния, потому что рана уже поджила, уже была подвергнута и отрицанию, и торгу, и принятию, но боль всё равно слегка щемит, всё равно покалывает ненавязчиво, и Ким не торопится изгонять эти жалкие остатки скорби: тело Хосока покрыло годовые взносы за жизнь Тэхёна и Гука, но даже если бы оно и осталось у них, было бы странно предавать его вот уже как несколько десятилетий устаревшей процедуре погребения, так что Намджуну некуда прийти почтить память или предаться воспоминаниям. Боль в его сердце — и есть могила любимого, которую Ким будет хранить как высшую ценность до последнего вздоха.  

Юнги прикасается к его щеке ласково, поглаживает так осторожно и нежно, что Киму всё сильнее хочется поделиться эмоциям.

— Не плачь же, — шепчет Юнги расстроено, приподнимается, чтобы убрать намджуновы руки от лица, и доверчиво заглядывает в его лишь слегка влажные глаза. — Я не поверю в то, что ты недостаточно хорошо о нём заботился..

— Нет.. — Намджун не отводит взгляда и сжимает губы так сильно, что они белеют. — Нет, я мог бы лучше, но уже ничего не поделаешь. — Юнги продолжает гладить его щёки и веки, пока даже те жалкие зачатки слёз, что были, не оказываются начисто стёрты.  

— Прости. — Наконец произносит Мин, выглядя при этом потерянным, слегка запутавшимся и не полностью осознающим происходящее, но по-настоящему искренним, и на сердце у Намджуна теплеет. Он позволяет себе ответно положить ладонь на плечо бессмертного, в негласном поиске поддержки, и Мин придвигается ещё чуть ближе. Ещё немного, и они смогут соприкоснуться носами.  

— Всё нормально. Мы привыкли к смертям, мы всегда о них помним и это.. Это уже не так тяжело, просто.. Обидно, когда касается близких.

— Всё равно прости. Косвенно, но и я причастен к этому.  

Ким качает головой, но сказать ничего не успевает. Кусты напротив них шуршат, и из них с чистым, громким смехом, вываливаются Чонгук и Тэхён, которого младший крепко держит за руку.  

— Папа, мы нашли подсолнухи! — Чонгук радуется, как ребёнок, и Тэхён преданно жмётся к его руке, тоже посмеиваясь. Намджун бесконечно рад, что смог дать им возможность быть такими в том мире, в котором, начиная с девяти лет люди ходят согнутыми и безучастными от постоянной работы.  

— Здорово, правда? — Намджун улыбается, и Юнги слегка отстраняется от него, задумчиво глядя на мальчиков.

— Да, здорово. После такого даже умереть не жалко. — Чонгук слегка переводит дыхание, и слова о смерти сходят с его уст так же легко, как радостные возгласы о найденном цветке. — Тэ, побегаем ещё?  

Старший кивает, и Чонгук оставляет невесомый поцелуй на его носике, прежде чем с громким воплем рвануть вниз по аллее. Намджун не может сдержать улыбки от их поведения, а вот Юнги становится всё более и более задумчивым.

— Они хорошо ладят. — Наконец выдаёт он, робко поглядывая на Намджуна.

— Даже слишком, но я рад, что они есть друг у друга.  

В тишине легко отдаться дрёме, и Ким уже на самой границе сна, когда чужое дыхание останавливается совсем близко от его лица, а ладонь опускается на его солнечное сплетение, застывая на мягком хлопке рубашки.  

Юнги смотрит слишком внимательно, и Джун заранее понимает, что согласен на всё, что бы Мин ему не предложил сейчас. Намджуну спокойно и тепло, ему нравится запах чужого тела и температура, оранжерея, в которой от боли остаётся лишь само слово о ней, и ему хочется, чтобы стало ещё теплее от близкого присутствия Юнги.  

— Тебе будет неприятно, если я попрошу поцеловать тебя прямо сейчас?  

Намджун приоткрывает глаза и теряется в узоре чужих глаз, в доверчивости и тяжёлой, но теперь довольно понятной их темноте. Наверное, с Юнги было бы здорово идти к этому медленно, например, долго ухаживать друг за другом, ходить на свидание и подолгу смотреть на звёзды, но в новом мире такие чувства остались лишь на страницах книг, места для свиданий исчезли, а звёздное небо скрылось за производственным нагаром. У них просто нет времени, чтобы тянуть, их единение слишком зыбкое для биполярного мира, и Намджун слегка облизывает губы, готовясь выразить желание.  

— Я буду очень не против, если ты меня поцелуешь.  

Соприкосновение ласковое и сухое, но Юнги поддаётся ему голодно и резко, обнимает Намджуновы губы нежностью, и в голове Кима остаётся лишь ярко пульсирующее: «Тепло. Тепло».

Он прижимается к Мину сильнее, обнимая его плечи и подёргивая волосы, пока бессмертный углубляет поцелуй, делая его непристойным. Но всё хорошо. Жизнь так скоротечна, так хрупка по сравнению со смертью, что нужно со смелостью отдаваться тому, что делает её приятней.  

Мин раздвигает его губы своими, скольжение кожи приятное и естественное, трепетное при всей своей страсти, и Намджун лишь усилием воли заставляет себя отстранить Юнги, когда тот опускается поцелуями на его шею.

— Нет, пока только губы.  

Жизнь скоротечна, но на большее он ещё не готов. Юнги застывает неохотно, на секунду кажется, что он передумает ждать разрешения Джуна и просто сделает то, что хочет, потому что его желание слишком легко читается во взгляде, но в итоге он отступает, мягко опуская руки.

— Хорошо, только губы.  

Намджун притягивает бессмертного к себе и обнимает, целиком растворяясь в его тепле. Спокойствие вновь окружает их, и Ким улыбается от тусклого блаженства, которое оно вызывает.  

— Разбуди меня, когда наша сказка закончится.  

Юнги хмурит брови и коротко целует Джуна в висок, убаюкивая конечного.  

— Я попробую что-то придумать, чтобы она не заканчивалась.  

В глубине оранжереи Тэхён и Чонгук громко смеются, щекоча друг друга на тёплой поляне, и Намджун ещё долго греется в руках Юнги, иногда, совсем редко, позволяя себе оставить короткие поцелуи на его лице.  

—

— Это статус. Мы заключаем браки, если это взаимовыгодно, в таких отношениях не может быть ревности. — Это их последняя ночь, и Намджун крепче сжимает ткань на груди Юнги, пока тот говорит и поглаживает его волосы. — Контакт с конечными это… Как связать себя со скотом, так они считают. Поэтому моя жена настояла на расставании, а не потому, что поймала на измене.  

Намджун подтягивается выше и осторожно целует председателя в уголок губ, в щёку, висок, снова в губы. Ему не больно и не страшно, только тоска всё сильнее стягивает душу с каждой новой уходящей секундой.  

Время куда мимолётней миража падающих через стеклянную воронку песчинок, и гораздо незаметней, нежели оттиски солнечных теней на расчерченном камне. Оно просто… Уходит, и Намджун не может остановить его, так же как Юнги не может оставить Намджуна рядом с собой навсегда.

— Я и не ожидал иного.. — шепчет Ким, когда Юнги отстраняет его от себя, чтобы заглянуть в глаза и осторожно провести пальцами по его ресницам. — Но это не важно, ты подарил мне неделю рая, в то время как я ехал к тебе полностью готовый к смерти.

Юнги изменился. Намджун подозревает, что он всегда был таким, просто только с Кимом у него появился повод разбудить свою чуткую и человечную сущность, и потому испытывает невероятную гордость за произошедшие перемены, словно он взял на огранку неприглядный камень, а получил бриллиант.

И бессмертные, и конечные другие, а они с Юнги как два неподошедших пазла к этой сложившейся, хмурой картине. Им бы уйти, найти новое место в котором они могли бы быть счастливы, но Намджун слишком хорошо понимает, что такого места попросту не существует.

— Боишься возвращаться?

Джун мотает головой и целует снова, без жара, просто доверчиво передавая всю нежность, от которой дрожит сердце.

Страх ушёл в первую и последнюю картину, которую Намджун создал. 

Мин не мешкал, когда услышал мечту возлюбленного, и уже вечером перед конечным были холсты и краски, на которые он смотрел как на сокровище, не решаясь потрогать.

 — Я даже не представляю, как это делается, — признался Намджун, благодарно сжимая руку бессмертного, на что тот как-то смущённо улыбнулся.

 — Вспомни самое красивое, что ты видел. Что-то настолько прекрасное, что одновременно хочется показать это всему миру и запрятать в своём сердце, чтобы никто не увидел.  

Намджун вспоминает все восходы и закаты, шахты, глаза четырнадцатилетнего Чонгука, которого впервые обнимали и тонкую, совсем хрупкую ручку пятнадцатилетнего Тэхёна, которую он протягивал, чтобы его завели в комнату. Нет, он не хочет рисовать этого. Это не столько красиво, сколько привычно и печально, в этом слишком много тяжёлых мыслей и событий, так что Ким жмурится, отгоняя воспоминания. Он хочет создать что-то лёгкое. Хочет обмануть себя и других, сделать вид, что он когда-то действительно испытывал эту лёгкость, а не усилием фантазии лепил её из грязных ошмётков своей тяжёлой жизни.  

— Кажется, тебя впечатлил сад? Можно нарисовать его. — Юнги осторожно целует костяшки его пальцев, пытаясь вывести из внезапного оцепенения, но Намджун отрицательно мотает головой, беспомощно осматривая краски.  

— Нет, я не хочу, чтобы картину можно было.. Ощупывать. Я пытался рисовать очертания предметов, но это совершенно никуда не годится, они пустые. Я хочу.. Обнажить чувства, но не так, что бы они были однозначно понятны. Как ты сказал? Поделиться с целым миром, но истинный смысл оставить только для себя? Я не знаю...

Юнги плохо разбирается в искусстве, и поэтому просто позволяет Намджуну думать, пока он продолжает уютно обнимать его со спины.  

— Все мои живые чувства — это ты, — шепчет он наконец на ухо Киму, прежде чем оставить полный нежности поцелуй за его ухом, и Джун крупно вздрагивает, тут же оборачиваясь к Юнги.  

— А ты мог бы лечь на холст? Если это не слишком.

Единственное, что для Юнги слишком — это неминуемое предчувствие того, что конец совсем скоро. Он живёт впервые за долгие десятилетия, и это не просто слова — это душа, которая забилась подобно сердцу, разбрызгивая по всему его телу эмоции.  

Он не раздумывая стягивает с себя халат и выбирает самый большой холст, чтобы лечь на него.  

— Так? — с лёгкой усмешкой, потому что Намджун замирает, наблюдая за обнажившимися крепкими руками и слишком нерешительно кивает. Его собственные руки слегка дрожат, когда он тянется к первой банке с краской.

— Просто лежи неподвижно.  

Чёрный слишком густой, но даже он кажется Намджуну блёклым по сравнению с тем налётом на его руках, с которым он приходил после каждой смены в шахтах. С которым будет приходить… Намджун игнорирует кисточку и не думая макает руку в краску, слишком резко впадая в какую-то неясную ярость.  

Он склоняется к Юнги и осторожно прочерчивает его силуэт он плеча до шеи, ведёт дальше, зачерпывая больше краски.

— Я испачкал твои волосы, — шепчет Намджун, загипнотизированный чёрной линией, выходящей из-под его пальцев, и Юнги кивает, внимательно и неотрывно наблюдая за Кимом.  

— Просто продолжай.

И Намджун продолжает, сменяя краску на тёмно фиолетовую и коричневую, снова берёт чёрную, заходя в пространство меж его ног, и Мина охватывает тяжёлое трепетание: Намджун слишком серьёзен, а в его глазах словно трещина, из которой чернота и выливается на бумагу, но невозможно и не думать над тем, насколько он сейчас близко.

Когда контур окончен, Намджун берёт банку синего и выливает её по левому краю холста, тут же размазывая её босой ногой почти вплотную к контуру, но так, чтобы не запачкать бессмертного, то же он проделывает с правым краем, заливая его зелёным, и наконец льёт чёрную краску в белую и перемешивает ладонью, тут же закрашивая всё пространство вокруг головы Мина получившемся серым.  

— Что это, Намджун?  

Конечный выглядит почти одержимым, когда оглядывает работу целиком и вновь берётся за серую краску, примешивая к ней ещё немного чёрного.  

— Я не знаю. Я просто хочу, что бы это было так.  

Юнги осторожно поднимается из окружившей его цветовой рамки, а Намджун присаживается на колени, сразу обоими ладонями закрашивая яркие цвета насыщенно серым, ставшим почти чёрным.  

— Так темно.. — шепчет Юнги, присаживаясь рядом с Джуном, когда он оставляет последний смазанный след, похожий на рваную рану на зелёном.  

— Темноты всегда много. Я испачкал все руки…

— Используй мои?  

Юнги никогда не видел подобного. Когда Ким трепетно, с нежностью, а не яростью как всю остальную часть картины, закрашивает его рукой пространство внутри силуэта в нежно жёлтый и пастельно-зелёный, когда в области глаз оставляет лёгкие коричневые мазки под цвет глаз Мина и вдруг впервые за все пять дней роняет слезу, которая чуть вздувшейся кляксой расплавляет очертания мазка, Юнги.. Чувствует. Страх и унижение, тревогу, которая преследует в любом углу картины, теплоту и одновременную пустоту в тёмных мазках на фоне безмятежной пастели. Он не ощущает рук, когда тянется к оставшейся только на крышечке белой краске и оставляет в особенно тёмном месте белый, незначительный, но яркий след:  

— Нет, темнота не будет вечной.  

Намджун не верит ему, это видно по надтреснутому взгляду и натянутой улыбке, но когда Мин утягивает его в свои объятия, он отдаётся полностью, запирает бессмертного у себя на груди и не отпускает до тех пор, пока краска не застывает на холсте полностью, словно кровяная корочка, закрывая разрыв на его сердце...

— Я могу тебя больше не увидеть. Это единственное, чего мне стоит бояться, — шепчет Джун, и Юнги прячет лицо в волосах конечного, глубоко дышит, наслаждаясь терпким естественным запахом.

— Ты правда не жалеешь ни о чём? — спрашивает он снова, прямо перед ещё одним поцелуем, под тяжестью уходящих минут ощущающегося всё более острым.

— Нет. Ни о чём. Только, возможно, о том, что не нашёл сил подпустить тебя к себе ещё ближе. — Намджун выглядит раскаянным, когда слегка трясущейся ладонью касается груди и предплечий мужчины, но Юнги качает головой, перехватывает его руки, сжимая, и очерчивает дуги на щеке младшего. Бессмертный всё ещё голоден, но больше не тем поверхностным голодом, который был от простого одиночества: Намджун выдирает часть живой души своим уходом, и это куда болезненней и важнее потребностей тела.  

— Не жалей о таком. Это ещё один стимул для меня увидеть тебя вновь. — Юнги отрывается от лица Кима и фиксирует ладошками, не давая отвернуться, пока он сам пристально заглядывает в душу конечного и собирает свои мысли в одно целое. — А теперь слушай, у тебя и мальчиков хорошие импланты, деньги у тебя тоже будут, поэтому бери самую минимальную смену в шахтах. Я подберу смотрителей, чтобы не трогали. Врач положил разные уколы, там всё расписано, в случае каких-то осложнений обязательно используйте их. И прошу, осторожнее. — Его глаза влажнеют, и Намджун торопится прикоснуться к нему, поддерживая, и Мин продолжает. — Наверное, я бы был горд, если бы ты боролся за изменения в мире, как Хосок, но на самом деле я рад, что ты не горишь этими опасными идеями… Береги себя. Обязательно, береги как можно сильнее, как драгоценность, пока я пытаюсь найти место или способ, как исправить эту нелепицу с земным адом. Береги..

Намджун целует его руки и обещает. Со всей возможной искренностью, чтобы Юнги точно поверил, до тех пор, пока звоночек не оповещает о последней крупице времени, вплотную приблизившей их кратковременное счастье к горизонту событий.  

— Просыпайся, любимый. — в последний раз отвечает на поцелуй Юнги и стирает смазанную влагу со своих глаз. — Пришло время жить в ожидании новой сказки.

Они выходят из стерильного дома иными, Чонгук — с двумя ногами, Тэхён — с прозревшими глазами, которые всё ещё иногда слезятся от возможности видеть свет, а Намджун.. Он не может не обернуться на Юнги на застеклённом балконе, не может выбросить щиплющее ощущение на месте последнего поцелуя.

Это оказывается сложным — просыпаться. Ушедшее, общее с Юнги время, ощущается ещё более тяжёлым, чем та потеря, которую Джун испытал, умирая, и потому, оказавшись в машине, он не может сдержаться и прижимается к плечу Чонгука, скупо и беззвучно плача.  

Они уезжают в темноту стремительно, пока завистники не прознали про позорную связь, подрывающую статус высокопоставленной четы, и мальчики крепко обнимают отца, не давая ему окончательно развалиться.

—

Четыре года проходят, но Намджун не может вспомнить, что в их течение он делал.

Его руки по прежнему натружены от бура, а для рисования даже не нужно искать карандаш — его пальцы закопчены грязью сильнее грифеля.

Чонгук круглые сутки проводит в работе по дому и в постели с Тэхёном, чьи новые высокотехнологичные глаза слишком выделялись. Страшно вспоминать ту ночь, когда Ким с Гуком проснулись от отчаянного вопля мальчика, и, выйдя из дома, почти убили человека, повторно лишившего Тэхёна зрения. Зря пожалели, он заслуживал лишиться жизни.  

Сейчас в поселении страшно даже дышать. Бедность усиливалась, а производственные планы становились всё неподъёмнее, и хотя у Кима теперь были деньги, чтобы не голодать, держать их приходилось в строжайшем секрете от взбудораженных дополнительным гнётом и слухами о восстании соседей.

Восстание.. Конечные действительно готовились. Сквозь неприязнь и недоверие друг к другу садились за один стол переговоров и придумывали способ изменить мир в лучшую для них всех сторону.

Намджун не брался строить прогнозов и не участвовал в основных событиях, помогая лишь в незначительных делах. Он рисовал плакаты на самоуничтожающейся бумаге не потому, что действительно желал свободы тем людям, что убили его мужа и едва обретённое зрение сына, но с надеждой, что для его семьи всё станет чуть лучше. Все силы уходили на работу и надежды, что когда всё произойдёт, Юнги будет как можно дальше от разъярённых рабочих.

Четыре года..Помнит ли он? И всё ещё живёт, или же произошедшее между ними действительно было лишь постановкой, призванной развлечь бессмертного. Глупо верить просто так, но Намджун находит веру приятней разочарования и потому продолжает её поддерживать.

Он пишет это «верим» на каждой листовке, говорит «верю» на каждое успокаивающее слово Чонгука, когда Тэхён не может сдержать истерики, «верит» сам в себе каждую ночь перед сном, надеясь проснуться завтра живым, потому что теперь есть стимул оставаться таковым как можно дольше.

— Чонгук, я снова забываю как ты выглядишь.. — дрожаще шепчет Тэхён, нащупывая руку брата, на что тот лишь ласково посмеивается и берёт его ладошки в свои, принимаясь водить ими по лицу.

— А вот так? Наверняка же вспоминается? — Гук проходится чужими руками по своим губам, и Тэ вздрагивает, улыбается робко и даже краснеет, а Намджун, засевший с книгой в углу перед камином, думает, что у Чонгука гораздо больше мужества и выдержки, чем у всего собравшегося бунтовать народа.

Настолько же насколько неустойчивей сделала повторная потеря зрения Тэхёна, настолько же она укрепила Чонгука, целиком посвятившего себя уходу за старшим.  

— Да, так вспоминается, — шепчет Тэхён, когда его руки обходят уже ни один круг по лицу смеющегося Чонгука. — Ты всё ещё самый красивый человек на свете.

Чонгук ласково улыбается и прижимает чужие ладошки к своей груди, мягко поглаживая.  

— Не красивей тебя и папы. Вы у меня самые прекрасные мужчина на свете. — Чонгук легонько чмокает брата в губы, но тот довольно ловко перехватывает его за плечи, не давая отстраниться по истечении положенных для невинного поцелуя секунд, и младший не препятствует.

Намджун слегка улыбается вновь погружаясь в книгу. Только такие по силе чувства удерживают их в этом несправедливом, грязном мире, поэтому он не собирается вмешиваться в их отношения или читать морали.  

Младшие спят в обнимку на порванном матрасе, а Ким обещает себе дочитать последнюю главу и наконец пойти спать. Время уже переваливает за час ночи, и Джун действительно устал, но неясная тревога не даёт просто погрузиться в сон.

Он не знает природу этого чувства и убеждает себя в том, что это всё лишь чрезмерная усталость, но ничего выходит. Грядёт что-то.. Потому Намджун вздрагивает слишком сильно, когда в дверь тихонько стучат, и хватает нож слишком резко, чтобы тут же не разбудить младшего.

— Что вам нужно? — он приоткрывает дверь лишь до маленькой щёлки, и сжимает нож крепче, многозначно посматривая на привставшего с постели Гука.

Кто бы это ни был — этот гость нежеланный. Внутренности крутит от дурноты и Намджун почти не дышит в ожидании ответа: смотрители, обнаружившие листовки? Или грабители? Очередные попрошайки с искусственно перевязанными ногами, которые отрежут тебе голову, если не скинуть им милостыню?

Намджун всерьёз подумывает показать гостям нож, чтобы точно обозначить готовность защищаться, но знакомый низкий голос выбивает из него все чувства и заставляет разжать пальцы.

— Это дом Ким Намджуна? Я принёс вам сказки, от которых не придётся просыпаться.

Нож с громким лязгом падает на пол.  

Джун отпирает последние замки и затаскивает одетого в чёрную накидку с большим капюшоном мужчину в помещение.

— Юнги?.. — он торопливо стаскивает с гостя капюшон, и чистые ясные глаза Мина тут же встречаются с его, заставляя потерять голос в болезненном и радостном вздохе. — Господи, Юнги…

У Намджуна трясутся руки, когда он стискивает крепкое тело в объятиях, а в глазах мгновенно встаёт влага от почти забытого за эти долгие годы ощущения чужого жара. Не верится, что Мин перед ним — настоящий, и Намджун спустя долгие секунды отстраняется, обхватывает его помягчавшие от улыбки щёки ладонями и долго смотрит в глаза, с точностью узнавая каждый узор на радужке. Слеза не сдерживается и падает с его ресниц, тут же стираемая мягкими пальцами Юнги.

Чонгук подскакивает, что бы запереть дверь на замки и с радостной улыбкой возвращается к проснувшемуся Тэхёну чтобы шепнуть ему на ухо счастливое: «Юнги-хён».

— Вы целы, как же я рад.. — Юнги не сопротивляется, когда вконец растрогавшийся Намджун вновь закрывает его в объятиях, и голос его сбивается от ощущения Джуновых слёз на шее. — Я почти умер, когда узнал, что ты занимаешься листовками. Как ты мог рисковать так сильно? — Юнги выпутывается из его рук чтобы за подбородок приподнять лицо младшего, рассмотреть все его новые морщинки и царапинки, осмотреть руки и вздохнуть устало, но счастливо, заметив новые шрамики и отчаянное оживление во взгляде. — Намджун, я так тосковал по тебе..

— Я тоже, Юнги.. — Намджун вновь обнимает его, тихо плача от облегчения и счастья, от сотни вопросов и того, что на короткие мгновения в отделённом от тьмы силуэте Мина он наконец снова может найти успокоение. — Как ты узнал про листовки?

— Я нашёл информатора, который держал меня в курсе всего и передавал вашему совету небольшие подсказки. Намджун, даже среди бессмертных есть поддерживающие восстание, они даже наладили поставку оружия.

Намджун не дослушивает. Горечь и радость пропекают его сердце насквозь, от слёз в голове сплошной туман, и Ким не сдерживается, резко прижимается губами к губам Юнги, тут же глубоко приникая. Ему это нужно, нужно ещё немного покоя, немного забытья прежде чем вступить в новую борьбу за своё счастье, и Мин позволяет ему это, горячо отвечая.

Впервые за долгие годы время вновь приобретает ценность. Оно замедляет свой ход, растягивается, делая каждое прикосновение и каждый фрагмент близости долгим и нежным, и двое мужчин умоляют его не возвращаться в прежнее состояние ещё как можно дольше: из-за разлуки им никак не насытиться, но и важное дело никак не отринешь.

— Прости, я не мог ни уснуть, ни проснуться без воспоминаний о таких моментах. — Наконец Намджун отрывается и обречённо стирает свои слёзы, стыдливо улыбаясь, но в глазах его сияет такая концентрация счастья, что Чонгук вдруг с облегчением выдыхает и крепко прижимается к Тэхёну.  

— Всё хорошо. Больше не бойся, у нас будет время. — Юнги отстраняется от него, но только надёжно переплетя их руки и коснувшись взглядом, словно проверяя надёжность их связки, отворачивается к младшим. — Соберите немного одежды на первое время и сожгите документы. Мы уйдём задолго до начала восстания. Будем жить за много тысяч километров от Агломератов, в поселениях внешнего мира и никто.. — Юнги уверенно смотрит на закрытое повязкой лицо Тэ, сияющие глаза Чонгука и влажную улыбку Намджуна. Голос его становится твёрже биополимера, до бессмертия скрепившего сердце. — Никто не разбудит нас, пока всё время мира не закончится.