Костер не разгорался. Вчера у нее получилось, и позавчера тоже, и Санса была уверена, что повторила все в точности, но ошиблась, должно быть — или дрова оказались слишком влажными. Морось, напитавшая воздух, к вечеру все же обратилась плотным и холодным дождем: Клешня встречала неласково, сердилась за то, что они нарушили уединение ее хмурых холмов, терзаемых язвами темных топей и щетинившихся в ответ соснами такой толщины, что даже Псу не достало бы длины рук, чтобы их обхватить. Влажная земля мешалась с хвоей, и тропы расплывались под копытами лошадей и порой пропадали совсем, отказываясь следовать за ними дальше в неприветливый лес. Здесь не было львоящеров и ярких цветов как на Перешейке — и не было солнца: тучи, низкие и тяжелые, ползли над головой с утра и до вечера, цеплялись за вершины деревьев и рвались, проливая дождь вместо крови… Но все же Санса, к своему удивлению, почувствовала себя в этом мрачном месте спокойнее, чем во все предыдущие недели: людей тут не было, и ей почти не казалось, что среди ровных стволов вот-вот мелькнет красный плащ. Главным врагом теперь стала сырость, и с ней нужно было научиться справляться… Как и со многим, многим другим.

Она снова принялась за костер: растопка задымилась было, и Санса поспешила укрыть ее от дождя… но от влаги спасти не смогла и заветную искру не получила. Взгляд сам невольно обратился к Псу, который отжимал плащи и ее курточку, укрывшись под деревом от вездесущих капель. Помешкав немного, Санса все же решилась признаться ему:

— Не выходит.

— Выйдет, если хочется спать в тепле и жрать горячее, — огрызнулся он и свернул несчастную ткань так яростно, словно пытался добыть из нее весь Черноводный залив. — Давай-ка, девочка, постарайся.

Санса послушалась: попробовала еще один раз, и второй, и третий, пока сумерки совсем не сгустились, а дождь вконец не осмелел; крупные капли стучали по шее, ползли под воротник и впитывались в косу, оседая в ней тяжестью. От шапки, с разрешения Пса, она избавилась еще утром, когда та промокла насквозь, однако мужское сейчас сменить бы не согласилась, радуясь, что вместо платьев под дождем страдают чужие и неприятные ей вещи.

— Никак? — назойливая дробь о затылок стихла, когда Пес вырос за ее спиной.

Санса виновато покачала головой.

— Никак, — отозвалась она и едва не добавила извинение, но успела остановиться: иначе он наверняка рассердился бы.

— Пусть его! — огромные ладони впились в руки крепко, но все же не грубо; Пес поднял ее на ноги и набросил на плечи курточку, почти сухую. — Лети-ка вон к тому дереву, пташка, — посуши свои перышки.

Он указал ей верное место: густые, мохнатые ветви образовали укрытие, пропуская лишь самые настойчивые капли, и у нее вышло как следует выжать косу. Жаль только, что не получится сменить одежду: мокрая ткань липла к телу и вызывала холодную крупную дрожь. Санса плотнее завернулась в куртку и сжалась на земле, привалившись к стволу, однако Пес остался под дождем, решив, должно быть, управиться с непокорным костром. Вязкие сумерки поглощали лес и стволы медленно растворялись в тягучем потоке, но Санса различала среди них мощный и густой силуэт. Его движения, быстрые, резкие, волновали ей память и порождали призрачные видения: она могла разглядеть три багровых плаща, что крались среди теней, но наблюдала за ними спокойно, зная, что сталь расправится с ними без капли милосердия, а грубый хриплый смех заглушит предсмертные крики. Его она слышала словно наяву: свирепый, полный живого наслаждения, он пробился к ней в то утро сквозь морось и, разрубив страх столь же легко, как меч Пса рассек тело ланнистерского солдата, наполнил ее странным, трепетным ликованием до самых кончиков пальцев. Голос за плечом осуждал это: напоминал, что леди пристало не радоваться чужой смерти, а молиться за убитых врагов… Но даже под угрозой хлесткого и жгучего стыда Санса не слушалась и вечерами молилась только за самого Пса, заклиная богов простить его и поскорее исцелить то жуткое черное пятно, прилипшее к жесткой спине и пробиравшееся в ее сны несколько ночей подряд. Ни один из ударов, нанесенных ей сиром Престоном, и сиром Боросом, и сиром Мендоном, даже близко не был настолько ужасен — и она плакала, представляя ту боль, что терзала твердое плечо, и успокоилась лишь в тот день, когда не услышала просьбу подержать зеркало.

Крик взрезал тьму, прогнав призраков, и Санса вздрогнула.

— Да сучья ты паскуда! — проревел Пес и принялся ругаться такими словами, что ей приличнее было отрезать себе уши, чем слышать их; что-то глухо стукнуло, и она догадалась, что злость его снова обратилась против дров. — Благословенное! Бейлорово! Дерьмо!

Влажная земля затрепетала под твердыми тяжелыми шагами, и тьма расступилась перед густой тенью; несколько капель, одна за другой, упали на колени со встревоженных ветвей, и Санса услышала дыхание совсем рядом.

— Готовь платочки, пташка, завтра из носу потечет, — бросил Пес. — Сегодня спим без огня.

— Может быть… — ей пришлось собраться с силами, чтобы голос не дрогнул и не добавил искры в его плотное глухое раздражение: она чувствовала, как оно расходится от могучей фигуры, колеблет темноту и напитывает воздух вокруг, смешиваясь с сыростью. — Может быть, нам стоит вернуться в пещеру? Ту, что вы осмотрели последней: там сухо.

Она не увидела, но ощутила его взгляд — словно толчок в плечо.

— Что, ливень-то крепко макушку набил — память отшибло? — снова ехидство: так и сочится из хриплого голоса и жжет ей глаза, выжимая привычные слезы. — Говорил же тебе: не годится.

Не годится. Не годится. Не годится.

Эти слова она слышала пятый день подряд. Пес осмотрел, должно быть, два десятка пещер, что встречались им по дороге, и не сгодилась ни одна: какая-то оказывалась чересчур глубокой, а другая, напротив, небольшой; в третьей он находил вход слишком заметным, в четвертой сердился из-за обнаруженных звериных следов неподалеку, а к пятой нельзя было подвести лошадей. Санса уже приучилась гасить вспышки робкой надежды, поднимавшейся всякий раз, как Неведомый останавливался перед новым холмом, но иногда, совсем измучившись от бесконечной сырости, и хмурого неба, и боли своей второй лунной крови, она все же отваживалась подумать, что он слишком дотошен. Раздражение, глухое и неясное, давало знать о себе все сильнее с каждым разом, как Пес возвращался в седло, бросив все те же два слова; Санса пыталась быть терпеливой и повторяла себе, что какая-нибудь пещера рано или поздно сгодится… но сейчас не смогла подавить разочарованного вздоха — и Пес, конечно, моментально разгадал ее досаду.

— Ты-то возвращайся, пташка, если охота — я не держу, — голос звучал вкрадчиво и обволакивал ее вместе с тьмой, но Санса знала уже, что это ловушка. — Найдешь дорогу, а? Подскажу, так и быть: отсюда к юго-востоку.

Нужно смолчать: она успела выучить, что Пес обязательно подловит ее на чем-нибудь, на любезности или, напротив, на дерзости, вцепится даже в самые вежливые слова, перевернет их, испортит и высмеет. Нужно только молчать.

— Что — все песенки позабыла? — усмешка резала слух, и Санса порадовалась ночи, что милосердно скрыла ее слезы. — То-то же: нечего щебетать, пока не спросили. Думаешь, братец-король отсыплет мне что-то сверху за твою болтовню?

Совсем уязвленная, она бросила тоскливый взгляд в сторону костра — что же ему было не разгореться! Не пришлось бы тогда терпеть сырость и злые слова и снова слышать о том, что Пес увез ее из-за золота. В последние дни он напоминал ей это особенно часто: с утра, и днем порой, и вечером тоже; воздух стыл от его слов и заполнял легкие колотым льдом. Санса никак не могла взять в толк, почему именно это, а не насмешки и не грубости, сильнее всего разъедало ей грудь — он ничего не скрывал от нее с первого дня, и ей следовало оставаться безразличной к его мотивам и желать одного: поскорее встретиться с матушкой и Роббом. Она помнила об этом… но и о золоте почему-то тоже, и забыть не могла, как ни старалась.

— Ну, решила что или до утра собираешься думать? — голос все жалил и насмешка вонзалась под кожу. — Соображай-ка быстрей, пташка.

Он устал, поняла Санса. Он всего лишь устал от этих мест и лучше нее знает, какой долгий и трудный путь предстоит: только она едет навстречу семье, а Псу утешиться нечем. Разве могла она осуждать его за то, что он думает и о себе? Пусть бы Робб отдал ему хоть все золото Севера и сделал заодно лордом: ведь все-таки он спас ее, спас, и этого уже было не изменить.

— Простите меня, пожалуйста, — голос ее прозвучал мягко, подчинившись поднявшейся жалости, и не выдал слез; Санса добавила еще: — Мне не стоило с вами спорить. Я останусь, если вы позволите.

Она замерла в ожидании новой порции насмешек, но той не последовало: тьма всколыхнулась, и холодные капли упали ей на лицо, когда Пес вышел под дождь. Санса приглядывалась к сгустившейся тьме, почти против воли стараясь разглядеть хоть его тень, но плотная ночь, опустившая на лес, растворяла все. Без огня было неуютно: она успела привыкнуть к его трескучей неровной песне, и к углям, каждый день светившимся по иному и рождавшим такие цвета, каких раньше она не знала, и к теплу, что стало щитом от холодной сырости.

Но сегодня не будет и такого малого утешения; Санса знала, что нужно перетерпеть… Но мысль о предстоящей холодной ночи отозвалась вдруг тянущей болью в самом низу живота, и она сдавленно ахнула.

— Ты не бойся, пташка, мы не на вашем севере, чтоб от холода до утра подохнуть, — Пес скрежетнул вдруг где-то совсем рядом и сунул что-то ей в руки — сухари, догадалась она. — На, девочка, поешь.

— Спасибо вам, — обрадованная тем, что ехидство ушло у него из голоса, она произнесла это теплее, чем было прилично; Пес не заметил, но тень, от которой не спасала даже самая плотная тьма, немедленно впилась ей в спину осуждающим взглядом.

Ужин прошел в тишине: сухари и мясо пропитались влагой болот, и Сансе пришлось долго полоскать рот, чтобы избавиться от тяжелого гнилостного привкуса. Ей было страшно сперва, что желудок у нее разволнуется… но обошлось: она чувствовала себя хорошо и смогла помочь Псу разложить на сухом островке под деревом побольше мохнатых ветвей и настелить на них одеяла и попоны.

— Ну, лучшего-то ждать не приходится, — что-то затрещало возле самой земли, и Санса догадалась, что он лег. — Сойдет до утра.

Она мешкала. Незримое, но тяжелое присутствие за плечом вернулось, и Санса не знала, как поступить: лечь тут же, на другом краю, или устроиться где-то еще? Ей нужно было сообразить — тень ждала от нее ответа, и ответа правильного… Вот только ни в одной песне не говорилось, как должна вести себя леди, оказавшись дождливой ночью на Клешне без костра.

— Меч я между нами не положу, пташка, не мечтай, — Пес говорил насмешливо, но все же не зло. — Не хватало еще клинок из-за твоих глупостей портить.

Санса не поняла сперва, о чем он… и вдруг ахнула, догадавшись. Удушливый, жаркий стыд вмиг разогрел ей уши и щеки: и зачем же она так медлила! Теперь Пес решил, будто ей страшно, что он может поступить с ней… недостойно — так, как обошлись с бедной Лоллис Стокворт во время бунта.

— Не нужно меча, — виновато ответила ему Санса. — Я не пыталась вас обидеть: я вам верю. Просто не хотела…

— Не хотела смутить меня, а? Я тебя понял, пташка. Давай-ка уже устраивайся.

Ветви кололи ей спину и сырость поднималась вокруг от земли, но сама лежанка оказалась все же почти сухой; Санса повертелась немного, стараясь ради ноющей поясницы. Среди непроглядной тьмы ей не удалось разглядеть Пса, а дождь прятал его дыхание — и она так и не узнала, можно ли считать расстояние между ними пристойным; и усталость взяла верх над стыдом и набросила сон раньше, чем тень успела сказать свое слово.

***

Сон раскололся надвое: в одной его части, вязкой и душной, Санса оказалась в Королевской Гавани, чтобы увидеть, как Джоффри наводит на нее арбалет. При взгляде на наконечник стрелы память об ударах с готовностью отозвалась в ее теле: бедра ныли, и боль копьем прошивала живот, растекаясь и по спине, и неровные ногти царапали кожу, когда сир Борос рвал с нее платье — снова. Это все был сон, Санса знала… только вырваться из него не могла: она будто провалилась под лед и все старалась найти полынью, пока толща кошмара давила на грудь и не давала сделать ни вдоха.

Но потом лед поддавался: лопался и исчезал, пугаясь голоса — не ее, другого, грубого, но знакомого. Он бросался на сира Бороса, и на Джоффри, и на Ланселя Ланнистера, и терзал их, разрывал в клочья — а ее возвращал в ночную сырость Клешни. Воспоминания о боли унимались не сразу: Санса все растирала бедро и, плача, исходила холодной дрожью… Но тьма справлялась и с этим: рука, жесткая и теплая, касалась виска и легко скользила по волосам ото лба и до самой макушки, и прогоняла слезы — ее тянуло в сон тихий и пустой, и кошмару тогда не сразу удавалось снова утащить ее под воду.

Утро прогнало назойливый морок и принесло с собой туман, застеливший топи и тропы; она была свободна до следующей ночи от Гавани, и от Джоффри, и от Илина Пейна… Но только покоя теперь в этом не было: Санса пыталась разгадать, была ли правдой ласковая ладонь, что касалась волос, и не почудился ли голос во тьме, подсказавший, что сны — пустое. Робея и заливаясь румянцем, она никак не могла уговорить себя не смотреть в сторону Сандора Клигана: ночь без огня сделала его злее, и мрачное лицо сегодня пугало ее. Это не мог быть он, никак не мог — Пес, который хотел продать ее Роббу, не стал бы гладить ее по голове и прогонять дурные сны, она знала.

Но ведь кроме него было некому.

— Хоть все глаза протри, пташка, а в Рыцаря Цветов я все же не обращусь, — Пес заметил ее внимание, и глаза у него заблестели гневным весельем. — Не сотворят для тебя боги такого чуда.

— Вы не… Изв… — она запнулась и принялась поспешно сворачивать одеяла, но спустя минуту все-таки нашлась. — Мне всего лишь хотелось пожелать вам хорошего утра.

— А я, может, хотел бы, чтоб ты болтала поменьше, — усмешка пробежала по шрамам, меняя их, и Сансе почудилась в ней горечь. — Но что ж, выходит, никто из нас своего не получит.

Сон — все сон; не могло быть такого, чтобы он стал ее утешать — ей привиделось… Но, верно, она в самом деле была настолько глупа, как считали королева и Джоффри: волосы ее хранили воспоминание о руке твердой, но бережной, и смыть его не смог даже тягучий надоедливый дождь. Послушно следуя за Неведомым по холмам, Санса старалась не смотреть больше на Пса, не желая нарваться на новую грубость; его отлучки к пещерам казались ей благословением, несмотря на то, что сгодившейся так и не было. Прохаживаясь в ожидании по размякшей тропе и стискивая пальцы, она повторяла все шепотом, что правда проста и легка: он увез ее из-за золота и жалеть бы ее не стал… и искать для нее гребень — тоже.

Но гребень ведь был — Санса нащупала его в кармане рубашки, тронула острые зубцы, погладила ровное дерево… и лицо Пса, такое странное, всплыло у нее в памяти. Она сама говорила ему, что леди-мать гордится ее волосами; должно быть, ему стало любопытно — и только.

Золото, только золото: должно быть оно.

Мучаясь от собственных глупых мыслей, она не сразу заметила его возвращение, и ядовитый голос заставил вздрогнуть:

— Что — снова мечтаешь о местечке посуше? Не годится, пташка, и не надейся.

— Уверена в этом, раз вы так считаете, — у нее получилось не посмотреть на него и произнести это ровно и вежливо… но Пес опять остался недоволен.

— Снова взялась за септины штучки, а? Никак не уймешься?

— Прос… — Санса хлопнула себя по губам и замерла.

Правильных слов не было; она молчала, молясь лишь о том, чтобы не заплакать: нужно вытерпеть и не сердить его больше… Но только он, верно, решил сегодня злиться за все и облил ее презрительным взглядом перед тем, как вернуться в седло.

— Думаешь, без слез твоих ливень не справится, что ли? Решать тебе, в общем, но я б ему помогать не стал.

Но Санса, конечно, не удержалась — расплакалась, стоило Псу отвернуться, и надеялась только, что из-за дождя он этого не увидит. Слезы должны были успокоить ее немного, избавить от волнения и обиды и того странного и холодного, что давило на грудь изнутри, и чему она предпочла бы любой сон, даже тот, где Илин Пейн рубил ей голову; но чем ближе был вечер, тем глубже впивалось в плечи колючее беспокойство. Голова у нее стала тяжелой: пульс отдавался в висках тупой болью, и лицо совсем окоченело из-за дождя, а сырость проникла, наконец, и под кожу и добралась, терзая мышцы дрожью, до самых костей. Одна мысль о том, чтобы провести без огня еще одну ночь, вселяла в Сансу ужас… но и он подвел, оказавшись слабее, чем должен был. Ей не хватало дыхания: радуясь, что они снова остановились у какой-то пещеры, Санса прижалась к Птице и прикрыла глаза, стараясь унять головокружение. Все спуталось и было неправильным; сейчас она сама не знала, чего же боится больше: оказаться в шаге от Пса ночью или… не оказаться — и так не узнать, что было правдой?

— Не спала бы ты в седле, пташка. Давай-ка.

Хриплый голос прогремел совсем рядом, и сильные руки сжались вокруг нее — Пес снял ее с лошади и поставил на землю. На мгновение Сансе почудилось, что ладони задержались на спине чуть дольше и по плечам скользнули медленнее, чем нужно… Но это могла быть случайность, и должна была быть случайность — или только шутка ее измученного рассудка.

— Простите, я очень устала, — что-то толкнулось внутри нее почти зло и заставило добавить, глядя прямо ему в глаза: — Мне сегодня снилось дурное.

— Да? — Пес отвернулся и смахнул что-то с боков Неведомого. — Можно подумать, тебе когда-то другое снилось, — он глухо рассмеялся и кивнул на Птицу. — Ну, девочка, идем. Или что, сырость тебе уже и по вкусу пришлась?

Санса моргнула.

— Неужели годится?

— Уж получше, чем зад дождю подставлять, — ухмылка молнией сверкнула в наступающих сумерках. — И попробуй сказать мне только, что не сгодится тебе.

Вот все и определилось: она ничего не узнает. Нужно принять ту правду, которая есть, и себя не обманывать — и пусть лед в груди растет, сколько вздумается; изменить ей все равно ничего не под силу.

***

Пещера оказалась просторнее, чем ее комната в башне Мейегора, и куда приветливее, хотя Санса и не поняла, чем же она так приглянулась Псу. В углах, куда не добирался свет костра, таилась плотная тьма, хранившая какие-то секреты, и от камней веяло прохладой; низкий свод морщился над головой, а стены, блестящие от влаги, искажали и рвали бледные тени… Но все же здесь не было дождя, хоть призрак его еще преследовал плечи и спину и заставлял ее ежиться, стараясь стряхнуть саму память о крупных, холодных каплях.

Поспешно переодевшись в сухое, пока Пес ходил за водой, она обнаружила, что платье, плотное и самое теплое, сильнее жало теперь в груди, но в талии стало широко и некрасиво провисло. Пытаясь скрыть это, Санса замотала пояс до того туго, что стало трудно дышать… но вышло у нее, должно быть, не очень удачно: вернувшись с наполненными мехами, Пес замер на мгновение, и угол рта у него дернулся.

— Девочка, — взгляд пронзил ее злостью и еще чем-то неясным, смягчившим на мгновение голос; рисунок шрамов менялся, растревоженный водой, стекавшей с волос, и Сансе стало совсем неловко.

— Я… отойду ненадолго, — произнесла она тихо, надеясь, что Пес поймет ее как нужно.

Она постояла под уступом, кутаясь в плащ. Луна, испуганная неласковой погодой, так и не появилась, и лес погибал, сдаваясь на милость ночи: ветви деревьев тонули в потоке тьмы, слившейся с топями и подступившей к пещере так близко, что Санса могла почувствовать ее зов даже сквозь шум дождя. Нужно было сделать один шаг, всего лишь один, чтобы раствориться среди теней — может, и шагать не придется: если коснуться этого плотного мрака, тот сам потянет ее за собой, обернется вокруг тела, зальется в нос и уши словно смола — и подарит покой. Пальцы дрогнули; вдохнув глубже, Санса вытянула руку, стараясь дотянуться до самого сердца ночи.

Тяжесть сдавила плечо, и хриплый голос заглушил тихий настойчивый зов.

— Хочешь перышки сменить на чешую? Матушка-то оценит, не сомневайся, — Пес мягко развернул ее, и тьма осталась ни с чем. — Давай, пташка, нечего больше мокнуть.

Он увел ее внутрь, к теплу и свету костра, и ладонь на плече напомнила ей о дневных тревогах; пагубное наваждение рассеялось, сменилось волнением — хрупким, неясным. Справиться с ним было труднее, чем с ночью, что плескалась у входа; на мгновение Санса застыла, не зная, как провести этот вечер… но лишь на мгновение: ведь ничего не произошло взаправду, а значит, все надо делать как прежде. И она постаралась: помогла с овощами, и с лошадьми, и сходила почистить миски; ей удалось говорить поменьше, и даже краска не бросалась в лицо — только взгляд, непокорный, то и дело наталкивался на Сандора Клигана.

— Мы надолго останемся здесь? — спросила она за ужином, поймав себя на том, что снова смотрит на него пристальнее, чем нужно; пусть лучше Пес подумает, что она волнуется из-за дороги, чем начнет злиться как утром.

— Пташке не терпится вернуться под дождь, а? — он говорил насмешливо, но не сердито. — Не торопись уж: обсохнем немного, и двинемся дальше, когда я разведаю путь, — нож мелькнул, отбросив длинную тень, и Пес протянул кусок сыра толщиной почти с ее запястье. — Вот, держи-ка.

Ей вполне было достаточно супа — Санса съела всю миску, оголодав после вчерашнего скудного ужина, но возражать она не решилась.

— Если твой братец не станет зря зад протирать в Риверране, то, может, и подберется к Девичьему пруду поближе, когда мы выедем к побережью, — задумчиво произнес Пес. — Хотя ставить на это я бы не стал.

— Робб еще не проигрывал сражений, — наконец она могла сказать это без страха — с гордостью, и улыбка, забытая и далекая, согрела ее. — Если он решит…

Пес помрачнел.

— Хрен он решит, — резко оборвал он. — Грейджой-то крепко его отымел: не пришлось бы нам вместо Риверрана нагонять всю армию северян. Что за дерьмо! — он сделал большой глоток из меха с вином, и шрамы у него на лице застыли немой угрозой.

— Вы считаете, он не пойдет дальше на юг? — спросила Санса почти жалобно. Даже Риверран казался ей слишком далеким — но вдруг придется добираться до самого Рва Кейлин?

Она содрогнулась, и лицо у Пса прояснилось, совсем немного.

— Я-то могу считать, что ему стоит голову с задницей местами махнуть — проку будет побольше; да что с того? — ухмылка сбежала по шрамам и недобро исказила губы, но тут же исчезла. — Не нужно тебе об этом переживать, пташка: разберемся. На-ка лучше, поешь еще, — он подвинул к ней куски сухой, твердой колбасы и несколько сухарей.

— Благодарю вас, я уже… Не стоит… — попыталась отказаться она, но Пес только хмыкнул и подложил ей еще и вареной репы. — Вы же знаете, мне не съесть столько… Пожалуйста…

Но он был неумолим и продолжил подсовывать ей куски, пока она не сдалась и не взялась в конце концов за сухарь; взгляд, все тот же неясный, пробежал по ней от макушки и до пят, и Санса угадала вдруг беспокойство в жестком лице.

— Вы слишком добры ко мне, — сказала она помягче… но что-то озорное толкнулось в груди и вынудило продолжить: — Не волнуйтесь же: я обязательно скажу матушке, как вы заботились о том, чтобы я была сыта.

Пес приложился к меху.

— Думаешь, это меня заботит? — глаза у него недобро блеснули, и он произнес лениво: — Я, может, решил затребовать у твоего братца-короля столько золота, сколько ты весишь, пташка. Не подведи, окажи уж любезность.

Холод стиснул желудок, и ей с трудом удалось проглотить остаток сухаря. Золото, снова золото, и ничего больше; и как же могло быть по-иному? Джоффри она нужна была, чтобы унизить Робба, а королева и милорд Тирион думали выкупить за нее из плена своего брата. Один лишь Пес был с ней честен… и беспокоило его только золото.

Санса отставила миску.

— Сделаю все, что в моих силах, — она вежливо улыбнулась, но не смогла заставить себя взглянуть ему в лицо. — Пожалуйста, прошу простить меня: я очень устала. Доброй вам ночи.

Несмотря на близость огня, холод пробрался как-то под одеяло; Санса все растирала и растирала руки, пытаясь отогреть заледеневшие пальцы. С тоской она посмотрела на узкий проем, видневшийся в скале… и тьма хлынула внутрь, словно поджидала одного ее взгляда: прикосновение это не несло тепла и не несло ответов — только несколько часов забвения… но Санса приняла их с благодарностью.

***

Что-то неясное разбудило ее, но не кошмар. Огонь не горел: лишь редкие алые отсветы тлеющих углей резали тьму и ложились на стены зловещим кривым узором. Санса лежала совсем тихо, прислушиваясь к тому внутреннему, что заставило ее проснуться, но только ничего не могла уловить… а потом ощутила прикосновение к своему виску.

Чудом ей удалось не закричать и не пошевелиться: она замерла, не зная, как быть, пока рука, уже знакомая ей, скользила по волосам, едва задевая их. Боясь себя выдать, она закрыла глаза и стала молиться, чтобы Пес ничего не заметил… Лучше всего было снова уснуть — но только не выходило: россыпь мурашек сбегала вниз по шее, когда пальцы невзначай касались затылка, и сердце колотилось так сильно, что Санса боялась, как бы он этого не услышал. Жар бросился в лицо; она чувствовала, как медленно и осторожно он перебирает ей волосы… и теперь сном это точно не было. Мысли у нее путались; даже тень за плечом обмерла, и не смогла дать ей совет — септа Мордейн вряд ли могла ответить ей, как себя повести, если Сандор Клиган, бывший пес Ланнистеров, станет гладить ее по волосам.

Нужно возмутиться, догадалась она наконец. Леди обязательно возмутилась бы и очень вежливо, но все-таки твердо напомнила ему, что такое недопустимо; Санса возмущена не была, но все же постаралась подобрать правильные и нужные слова… но когда они уложились в стройную любезную фразу, пальцы задели висок легко и тепло, словно солнечный луч, и все рассыпалось: она сбилась и говорить ничего не стала — только постаралась не задрожать, когда Пес бережно заправил прядь волос ей за ухо. Странный, болезненный трепет в груди вернулся — растекся по телу теплом, собираясь плотнее там, где ладонь проходила по коже — на щеке и на лбу, на макушке, и снова на виске; она почти не дышала, и не пошевелилась даже когда ощутила вдруг запах вина совсем близко. Улыбка, нежданная и неясная ей самой, попыталась вдруг пробежать по губам, но Сансе удалось сдержаться. Только бы ничего не испортить!

Она смогла остаться спокойной, когда Пес отвел волосы от ее лица; пряди скользнули по шее, и теплые пальцы последовали за ними… и волнение вдруг поднялось, надавило горячей волной на грудь так сильно, что стало больно; Санса невольно вздохнула глубже и громче, стараясь унять его… и рука замерла на миг, а потом исчезла.

Она себя выдала, выдала; нужно сказать что-нибудь скорее, сделать вид, будто не поняла ничего и не знала: может, Пес поверит ей и не станет злиться из-за того, что она проснулась и застала его таким… Но слов не было, и Санса каменела от ужаса — и когда сердце уже перебралось ей в горло, едва не удушив, Пес сам пришел ей на помощь.

— Снова дурные сны, а? — спросил он небрежно; запах вина усилился.

Санса вздрогнула и подняла голову. В полутьме она разглядела, что он сидит совсем рядом, опершись на стену, и глаза у него странно блестят.

— Простите, — она постаралась говорить сонно. — Я… побеспокоила вас?

Смех прокатился по пещере и отозвался в ее сердце страхом.

— Нет, пташка. Ты меня не побеспокоила, — он вскинул руку, и Санса услышала всплеск и догадалась, что он снова налег на вино; треск углей заставил ее вздрогнуть, и алая вспышка на мгновение выхватила из тьмы шрамы, будто покрытые кровью.

Ночь, та, что осталась далеко в Гавани, полная страха и близкой смерти, вернулась вдруг на мгновение, и зловещие отсветы и запах вина сложились в догадку — ту, что Санса искала так долго… и которую не ждала. Ее затрясло; она села, прислонившись к стене, и завернулась плотней в одеяло. В висках стучало ужасно и горло пересохло; ей было страшно верить тому, что подсказал случай — нужно было знать, и знать точно. Иначе придется гадать — завтра, и еще через день, и снова, и снова, и снова… Она не выдержит этого больше.

Нужно узнать.

— Мне снилась ночь битвы, — произнесла Санса тихо — или безумие сказало это вместо нее; голос дрожал, но сейчас так и было нужно. — Когда Черноводная горела. Было так ужасно…

Ей почудилось или гигантская тень замерла?

Нужно было остановиться, не продолжать: зачем ей это? Сейчас им все равно движет золото. Нужно остановиться… но Санса не смогла.

— Не знаю, что случилось бы, если бы вы меня не увезли, — прошептала она; теперь слова шли, и шли легко. — Королева… Она позвала сира Илина: он должен был убить нас всех, если Станнис доберется до замка.

— Вот как, — хриплый голос прозвучал неожиданно ровно, и на миг Санса усомнилась… но все же продолжила.

— Я была так напугана! — выдох опалил горло и опустошил легкие; ей пришлось собраться с мыслями, чтобы сделать новый вдох. — Когда вы… — не нужно. Не нужно! — Когда вы сказали, что нужно бежать… Вы… вы помните?

Он молчал; только плеск раздался во тьме.

— Я делала все так медленно, — продолжила Санса; голова у нее закружилась от страха, но безумие было сильнее. — В коридоре… моя сетка для волос зацепилась — я хотела поискать и плакала, но вы мне не дали… Я подумала, вы меня там бросите.

Пес издал неясный звук — не то хохотнул, не то хмыкнул.

— А потом был тот человек, — он не мог видеть ее, но она обхватила себя руками. — Я боялась, он убьет вас, но вы отсекли ему руку. Было столько крови — у вас весь плащ перепачкался. Вы… помните?

— Слушай, пташка, — Пес говорил напряженно, но не зло. — Не нужно тебе все это вспоминать: снова дурное приснится. Давай-ка, ложись — до утра далеко.

Нужно было послушаться, нужно, нужно… Но то, как прозвучал его голос, подсказало ей, что она догадалась правильно.

— И стражник у ворот, что вас остановил, — она шептала, надеясь, что дрожь скроет ее торжество. — В помятом шлеме — помните? Я думала, что… — слова вдруг кончились, и паника сдавила горло; она смогла только повторить жалобно. — Помните его? Н-наверное… Наверное, он умер.

— Умер, должно быть, — неосторожно согласился с ней Пес.

— Так вы помните? — спросила Санса жалобно.

— Вот привязалась! Ну, помню, положим. Спи уже.

Нужно послушаться.

Дрожь прошла. Ей нужно было лечь спать, как он и просил — ведь теперь она знала… но лед в груди ломался и прорезал кости, и был лишь один способ избавиться от него: вместо того, чтобы зарыться под одеяло, Санса оттолкнулась от стены, села прямо и взглянула во тьму — туда, где должно было находиться лицо Пса.

— Вы не помните, — произнесла она тихо и четко. — Вы его не можете помнить: его не было. И человека, которому вы руку отсекли, тоже. И… и сетку я не теряла, — голос у нее был чужой и звенел чем-то незнакомым. — Я выдумала все только что — а вы просто были пьяны и…

Треск углей перебил ее. Тьма разорвалась на короткий миг, и алая вспышка развеяла безумие: Санса увидела глаза Пса, пьяные и жуткие. Страх толкнул ее так, что она вскочила, но не успела сделать ни шагу — безжалостная рука сомкнулась на запястье, и другая легла на плечо. Мир сдвинулся: все перевернулось и воздух кончился, когда спиной она ударилась обо что-то твердое. Пес навис над ней и прижал так, что не вышло пошевелиться.

— А я-то все думал, что ж это пташка расщебеталась, — пальцы на плече сжались, и она вскрикнула. Винное дыхание опалило щеку: он говорил тихо, но угроза резала тьму. — Ну, давай. Спой-ка еще — и смотри, чтобы так же гладко!

Глаза у него блестели и жгли ее, наказывая за ложь.

— Молчишь? — ярость хлестала из голоса и заливалась ей в горло: с трудом удалось прорвать ее едкий ком и сделать вдох. — Кончились песенки? Говори! — невеселый смех, жуткий. — Не то худо придется, поверь мне.

Он стиснул ей запястье: еще немного, и раздробит все кости. Он слишком, слишком силен.

— Я хотела только… — сумела выдавить она. — Пожалуйста, вы… мне же больно.

Но пальцы не разжались. Пес смотрел на нее и молчал — молчал страшно, а потом надвинулся ближе: жесткие волосы защекотали лоб, и глаза, дикие и безумные, впились в лицо. Санса зажмурилась почти против воли.

— Мне больно… Пожалуйста… — попросила она снова.

— Было б больнее, останься ты со своим возлюбленным королем, — презрение и гнев, гнев и презрение: все, чего она заслуживает теперь. — Что ж ты замолчала? Только что пела так сладко. Говори — ну!

— Мне… нужно было… Я только хотела узнать, забрали вы меня из-за золота или… или вы меня пожалели… или хотели Джоффри разозлить… Мне нужно было знать, — пролепетала Санса. — Я не хотела…

Рука, огромная, всемогущая, сместилась с ее плеча и легла на горло; она умолкла. Тяжелое дыхание ударило в висок и что-то царапнуло щеку.

— Ну — узнала? — прорычал он ей в ухо.

— Да.

— И?

— Вы… Вы просто были пьяны, — прошептала она, и страх ушел, уступил место льду, застывшему в груди. — Вы были слишком пьяны, вы не понимали, что делаете, и что угодно могли натворить. Это все была пьяная шутка, правда? А потом, утром, когда вы поняли… то решили все-таки продать меня Роббу.

Вино. Вино и золото, и больше ничего; она, верно, так же безумна, как был король Эйрис, если допустила, что Пес станет ее жалеть.

Рука на шее дрогнула и двинулась выше. Пальцы медленно проползли по лицу, выжигая ей кожу, и остановились возле виска.

— Довольна ты теперь? — ярость ушла: голос прозвучал так, будто кто-то сапогом наступил на стекло… но стоило ей замешкаться, как Пес проревел, почти оглушив: — Довольна?!

— Не знаю, — выдохнула Санса.

— Ты ж у нас памятливая, а? Можешь разве чего-то не знать? Говори!

Лед в груди перевернулся и впился острым краем под ребра.

— Не знаю, — повторила она. Рука у нее на лице задрожала, и Санса выкрикнула: — Не знаю!

Пес надвинулся ближе, вдавив ее в землю. Его молчание пугало больше, чем крик или ругань: она готова была молиться о том, чтобы вернулись ехидство или насмешка… Но он так и не сказал ничего; пальцы на запястье разжались, и ладонь соскользнула с лица. Винное дыхание прошлось по щеке, на мгновение замерло у подбородка, а потом исчезло, и тяжелые шаги заставили Сансу открыть глаза.

Ее трясло. Посмотреть на него она боялась, но взгляд снова ей не поддался; Пес стоял, загородив отблески углей — глыба мрака, сумрачная и плотная. Запястье ныло, и плечо тоже, и боль эта помогла смягчить другое, тянущее, невыносимое: Санса знала, что виновата перед ним. Какое ж ей было дело до того, зачем он ее увез!

— С… — она ужаснулась на мгновение, но все же решилась. — Сандор!

Сумрак содрогнулся, но Пес не обернулся.

— Что еще тебе, а?

— Мне не хотелось… Пожалуйста, прос…

— Умолкни, — он все же глянул на нее через плечо; шрамы отражали алые отблески, и Сансе почудилось, что лицо у него объято пламенем. — Довольно с меня твоей лжи. Спи.

Ослушаться она не посмела: забилась под одеяло и закрыла глаза, но сон, конечно, не шел. Ей удавалось различить обрывки его дыхания, тяжелого, хриплого, напряженного; потом он зло рассмеялся, и шаги разбили тишину: Санса слышала, как он ходит из стороны в сторону, гремит чем-то и выплевывает ругательства.

Лучше бы он бранил ее: пусть бы кричал и ругался, и называл ее по-разному, хоть самыми плохими словами; она бы стерпела.

Шаги приблизились и замерли совсем рядом.

— Дальше ручья не ходи, пока не вернусь, — он говорил сдавленно, будто через силу. — Но дело, конечно, твое.

Санса решилась открыть глаза, но он уже уходил — и шагнул наружу, навстречу зову тьмы раньше, чем ей удалось спросить, когда он вернется.