Ветер врывается в окна, разгоняя по углам пыль и заполняя комнату гомоном Верхнего города и морозной еще весной. Авелин оглядывается еще раз, тянется привычно заправить пряди за ободок, но натыкается лишь на голую кожу висков.
Черная корона блестит под солнцем.
— Ну Хоук, удружила.
Вспомни дьявола — Хоук смеется за спиной и прикрывает за собой дверь. Порыв ветра надувает занавески.
— Город сам выбрал тебя.
Блеск черной короны режет глаза. Авелин опускает голову, рыжие пряди лезут теперь в лицо, и ей стоило бы быть довольной, но — нет. Ей зло, ей страшно, ей хочется что-нибудь разбить или разнести пару тренировочных манекенов в солому, а Хоук все смеётся:
— Все же есть у них что-то к ферелденцам.
— И не говори, — отвечает Авелин отстранённо, а потом разворачивается с очередным порывом ветра. — Знаешь, сколько раз я слышала, что для меня пост капитана — это лишь ступень к креслу наместника? И чего мне стоило доказать, что это не так? А теперь — что?
Она бессильно разводит руками. Хоук перестает улыбаться и осторожно подходит ближе.
— Город выбрал тебя, — повторяет она. Авелин морщится: пустые слова.
— Не какого-нибудь аристократа из тех, что уже третье поколение отъедают тут себе пузо. Даже не Мередит. Тебя, Авелин.
Хоук хватает ее за руку, оглаживает металл тяжёлых перчаток, и во взгляде ее Авелин чудится что-то странное, горькое, почти как тогда на Рваном берегу — в тот худший и одновременно лучший день.
— Потому что они тоже знают, что ты сделала для этого города больше, чем кто-либо ещё. Потому что благодаря тебе они все могут спать спокойно.
Авелин морщится вновь и тянется возразить, но Хоук только качает головой: не надо.
Авелин замечает морщины в уголках ее глаз, видит, как дрожат уголки ее губ, чувствует, что весенний ветер стал холоднее.
Ей все ещё зло и страшно: пред ней теперь лежит целый город, древний и гордый, весь прошитый белыми нитками; в руках ее уже не привыкшие к приказам солдаты — но знать и сброд, равно гордые и равно вольнолюбивые, сожми она ладонь на долю сильнее — лицо опалит бунтом. И Мередит спину прожигать теперь будет пристальнее, и храмовники кружить станут чаще, и стража осталась без твердой руки — назначить бы им капитана, да только кого, чтобы не обвинили ее в фаворитизме?
Хоук отпускает ее руку, отходит, пробегает пальцами по черной короне на столе.
Солнце заходит за набежавшие тучи.
— Да и вообще, если бы ты меня не прикрывала столько лет, получил бы Киркволл свою Защитницу?
Авелин находит в себе силы засмеяться:
— Опять за свое.
Хоук подмигивает и смеётся тоже.
А после подходит и надевает на нее корону, и Авелин даже кажется, что чужие руки задерживаются у ее лица на мгновение дольше, чем стоило бы — но только кажется. От волнения.
— Ты справишься.