Осаму Дадзай ненавидел синий. Все оттенки этого цвета раздражали самоубийцу до безумия.
Он ненавидел ясное голубое небо — слишком чистое, слишком ясное. Слишком ненастоящее. Чего-то подобного просто не должно существовать, дабы не давать живым существам надежду на то, что жизнь их может быть такой же — светлой, безоблачной.
Он ненавидел морскую лазурь. Глубокую, манящую. Столь желанную, но не дающую сомкнуться над головой своим бушующим солёным волнам. Море всегда выталкивает наружу. В этом Осаму убедился на собственном опыте.
Но больше всего он ненавидел глаза своего напарника — голубые-голубые, слишком живые и всезнающие, глаза Чуи Накахары.
Их хотелось вырвать с корнем, выкорчевать из глазниц, выдавить, уничтожить. Чтобы не прожигали своим огнем душу, словно насквозь. Чтобы не сжимали невидимой хваткой сердце. Чтобы не открывали так запросто, так доверчиво все, что было в мыслях рыжего мафиози.
Глаза — зеркало души.
Душу Чуи Дадзай боялся.
Он не признается себе в этом до последнего. Но ещё с первой встречи, в далёкие годы, когда обоим было ещё по пятнадцать лет, эти глаза — первое, что бросилось в глаза еще-не-мафиози — поразили той силой, тем желанием жить, что буквально лились через край, пронизывали все существо Короля Овец.
«Слишком живой для этого мира».
Только по одним глазам можно было понять, что Накахара — больше, чем человек. Но Осаму слишком сильно утонул в них. Закрытый от мира, он с непонятным самому себе удовлетворением вкушал открытость другого человека. Это пленяло, располагало к себе, и в то же время, заставляло ненавидеть всем своим существом.
«Тебя однажды ранит твоя безоговорочная открытость. Мир не принимает таких».
Осаму искренне считал Чую глупцом. Идиотом. В его голубых глазах с лёгкостью читались безграничное доверие к людям, к миру, желание спасти буквально все, что дорого. И сила. Из-за этих чёртовых глаз рыжий был как на ладони.
«Чертов баран!»
Дадзай удивился скорее не тому, что Накахара оказался тем самым Арахабаки — богом огня и разрушения, которого сам же и искал, — а тому, что не догадался об этом сразу. Вернее, что не дал себе догадаться.
Ведь это было очевидно — у обычного человека не бывает такого взгляда.
— Знал бы ты, как я хочу выколоть тебе глаза, слизняк.
— Знал бы ты, как я хочу вырвать тебе язык, чертова скумбрия!
Дадзаю не надо было быть прорицателем, чтобы предугадать действия и выпады напарника. Все читалось по глазам. И то, что Чуя просто позволял ему это видеть, заставляло скрипеть зубами. Во всей своей гениальности Осаму просто делали одолжение, ставя чуть выше других.
«Для меня ты не бог Арахабаки. Для меня ты — моя жалкая беспородная псина».
Осаму ненавидел синий цвет.
Ненавидел глаза своего чертового напарника так сильно, что еле сдерживался, чтобы не раскурочить глазницы спящего после Порчи рыжего парня.
«Не смотри на меня так. Не давай мне милость. Она мне не нужна».
Он не видел ничего похожего в лазурных глазах своего лучшего друга — Оды Сакуноскэ.
На какой-то момент суицидальный исполнитель даже полюбил определенные оттенки синего. Те, что переливались в глазах мафиози-который-не-убивает. В них читались лишь опыт и ум. И чаще всего они просто были… Были. Закрытая душа. Мир, куда не проникнуть никому. И оставалось лишь довольствоваться тем, чем сам мужчина добровольно делился словами.
И эту милость, ту, что похожа была на отцовскую ласку, Осаму принимал с радостью пятилетнего ребенка.
Они были безумно разными — тот, кто волей обстоятельств был ближе всех к Дадзаю телом, и тот, кто казался ему ближе душой. Той самой, которую он никогда и не видел толком.
— Одасаку, я так рад, что ты меня понимаешь!
— Да… Я же твой друг.
Но так ли это было?
Если все действия и мотивы Чуи Дадзай читал, как открытую книгу, то то, что двигало Одой, было ему непонятно. Не только потому, что тот был старше и мудрее — даже Мори можно было понять быстрее — а потому, что тот просто не давал этого узнать.
— Ты никогда не найдешь смысл жить.
Эти слова, произнесенные вроде бы с теплом и назиданием, никак не сочетались с холодом, что плескался на дне таких родных глаз и прожигал, казалось, до самых костей. Как клинком по сердцу. Но…
Он же друг, верно?
С другой стороны же был Накахара, из раза в раз твердящий, что ещё не всё потеряно, что смысл жизни — это то, что человек так или иначе находит.
И если это действительно так, то свой смысл Дадзай похоронил.
***
Дадзай все ещё не мог перестать ненавидеть синий цвет.
Он все так же ненавидел небо — ясное и чистое.
Все так же ненавидел море — глубокое, но не топящее в себе до последнего.
Но глаза Накахары Чуи он теперь ненавидел намного, намного сильнее.
Когда они встретились вновь, спустя четыре года, Дадзай где-то в душе вздрогнул. Чуя был закрыт. В глазах больше не было той открытости, которую он раньше так терпеть не мог.
Больше не читался открытой книгой внутренний мир рыжего исполнителя.
— Чертов предатель!
«Точно… Ты ведь считаешь, что я предал не столько мафию, сколько твое доверие. Единственный последователь предал своего бога?»
Эти глаза.
Они раздражали. Выводили из себя. И никак не выходили из головы. В памяти ещё слишком свежа жизнь в них. Слишком свежо отражение души Накахары.
Он знает его всего вдоль и поперек. Того, восемнадцатилетнего. И не знает тех черт, что появились в бывшем напарнике с годами.
«Я вскрою тебя изнутри. Достану душу. Заставлю смотреть как раньше».
Накахаре стоило бы запомнить, что Осаму очень любил вырезать чужие сердца, да и не только, когда был исполнителем мафии.
А также то, что бывших мафиози не бывает.
Не стоит дразнить хищного зверя запахом свежей крови.
***
— Отпусти меня, суицидальный ублюдок!
Голубые глаза все так же защищали душу своего обладателя, смотрели с ненавистью и отвращением.
Осаму ухмылялся и крепко держал рыжего за шею, радуясь, что хлороформ все же подействовал на повелителя гравитации. Это дало фору, чтобы сковать того наручниками и прикрепить к изголовью.
Гравитация неподвластна своему обладателю — обнуляющая способность не имеет исключений. Оставалось лишь барахтаться, силясь выбраться из захвата, но на ноги уселся чертов Дадзай и отрезал этим последнюю возможность на побег.
— Тише-тише, малыш Чуя. Мы же не хотим, чтобы ты пострадал больше, чем надо?
От этих слов рыжего мафиози пробрала нервная дрожь. В потемневших глазах отразился едва заметный страх.
Осаму усмехнулся — защита даёт трещину. Но этого по-прежнему мало. Все ещё нет той юношеской открытости, что была раньше. Он не позволит Накахаре вот так просто оттолкнуть себя.
— Что ты задумал?
Голос Чуи не дрожал. Но так и источал яд. Чистый, концентрированный яд.
О, как же Осаму, наконец, хотел увидеть его ещё и в глазах! Утонуть в нем, захлебнуться. Вот он — идеальный способ самоубийства!
— Ничего из того, что лишило бы тебя жизни, мини-мафиози.
Улыбка на губах шатена пугает своей искусственностью. Чересчур наигранная, слишком лестная. Что же она скрывает под собой? Не безумный ли оскал акульих, не иначе, клыков? Не безумный ли взгляд двух огней коньячного цвета, что по ошибке зовутся глазами?
Накахара пытался унять дрожь в пальцах.
Все его естество, вся гордость боролись с тем, чтобы не впустить суицидника снова, не открыть самые тайные закрома души. Он не заслужил. Был шанс — он не воспользовался вовремя, ушел, бросил.
Сбежал трусливо, поджав хвост, как шавка, даже сам не зная отчего именно. Момент упущен.
— Я доверял тебе, урод. Всего себя доверял! — Чуя невольно сорвался на визг.
Ситуация в принципе к разговорам не располагала, все, чего сейчас хотел мафиози — выбраться из ловушки, из плена. Целым и невредимым. Живым во всех планах.
— Зачем это все? Ты уже предал меня, предал организацию, что приняла тебя!
— Как же весело…
Осаму оскалился.
Действительно ли мафия приняла его? Может, это он просто позволил себе осесть хоть где-то, где есть намек на жизнь? Реальную, а не ту, что романтизируют все и вся. Когда пришло время, он ушел. Вот и все.
Не так.
Когда он потерял единственный намек на то, что он не свалится в своей ненависти в яму безумия — он сбежал.
В конце концов, именно глаза Чуи — не Одасаку — преследовали его в кошмарах. И только спокойный взгляд друга мог успокоить эту бурю, необъяснимую ярость от одного только упоминания…
«Ах, у Накахары-сама глаза голубые-голубые. Как небо. Правда, Дадзай-сан?»
Но что поменялось теперь? А теперь этой открытости не хватало. Дадзай ненавидел, когда его чего-то лишали. Особенно того, что вызывало в нем такие сильные чувства.
— Вырву… С корнем вырву…
Чуя сглотнул. Он чувствовал всем своим нутром, что вот-вот произойдет что-то непоправимое.
Не просто так его сковали. Не просто так, почти посадили на цепь.
Осаму рассмеялся и потянулся к шее бывшего напарника. Ухватившись за ошейник портупеи, он притянул рыжего исполнителя ближе и прошептал в самые губы, глядя прямо в глаза:
— Покажи мне ее снова. Один разочек. Покажи свою душу.
Чуя демонстративно закрыл глаза и хотел уже отвернуться, но ему этого сделать не дали.
Дадзай ещё сильнее сжал полоску черной кожи на шее так, что у рыжего на миг перекрыло дыхание, и впился в чужие губы дерзким поцелуем. Накахара тут же широко раскрыл глаза и вздрогнул.
Шатен, не щадя, кусал чужие губы, терзал их и, наконец, пробрался вглубь чужого рта, скользя языком по зубам, оглаживая язык рыжего и слегка засасывая его. Чуя хотел было резко закрыть рот, но экс-исполнитель, словно предвидя, сжал челюсть бывшего напарника.
Осаму целовал грубо, не давая даже шанса отстраниться. Отпустил он рыжего только когда дыхания стало не хватать уже самому.
— Ха-ха-ха…
Безумная улыбка тронула губы самоубийцы — в голубых океанах глаз Чуи наконец-то появились новые трещины.
Слезы блестели в уголках глаз, то ли от временного недостатка кислорода, то ли от саднящей боли в губах, то ли… От разбитой гордости.
— Ты что творишь, идиот?!
Но Осаму словно не слышал. Ему нужно было больше — он хотел разбить эти глаза, раскромсать тело, душу, все нутро, но добиться наконец той глубины, которой лишил сам себя после ухода. Той глубины, которую сам же и ненавидел.
Суицидник вновь склонился над бывшим напарником и вцепился зубами прямо в шею, возле бешено бьющейся венки.
С губ рыжего сорвался вскрик.
— Тише… Тише. Тебе стоит только вновь дать мне увидеть то, что я хочу, малыш Чуя.
— Я не понимаю… О чем ты.
Дадзай нахмурился. Видимо, работа предстоит долгая.
Но так даже лучше — чем сложнее добиться результата, тем желаннее становится само действо.
Но от продолжения суицидника отвлёк телефонный вызов.
«Чертово агентство!»
Накахара выдохнул.
Не похоже, чтобы его планировали отпускать, но есть хотя бы время передохнуть и попытаться выбраться из заточения.
***
— Заждался, дорогой?
Чуя вздрогнул.
Он вот-вот уже почти вытащил руки из оков, оставалось совсем чуть-чуть, буквально пара рывков, чтобы оказаться на свободе. Черт!
Дадзай заметил, что наручники оказались чуть выше, чем были, оголяя красноватые полосы от трения кожи о железо.
Улыбка сошла с губ шатена.
— Неужели ты думал удрать, пока меня нет, и лишить меня возможности найти свою потеряшку?
— То, что ты одержим какой-то сумасшедшей идеей, вовсе не значит, что можно хватать меня и заковывать в эти чёртовы наручники!
Именно сейчас Чуя боялся бывшего напарника.
Он не знал, чего конкретно тот добивается, не знал, сколько ему ещё находиться во власти этого дьявола.
Дадзай шикнул раздражённо и закрыл Накахаре рот ладонью.
— Замолчи. Мне не нужно, чтобы ты сейчас говорил.
— Ммм…
Осаму облизнул пересохшие губы и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Плащ и жилетку он снял ещё в прихожей.
— Не бойся, мини-мафиози. — Шепот обжёг ухо исполнителя. — Возможно, тебе даже понравится.
Осаму собирался любыми способами выбить из Чуи отражение его души.
Желание увидеть, во что же превратился внутренний мир повелителя гравитации после ухода Неполноценного превратилось в маниакальное, ненормальное желание. И Дадзай всегда получал то, чего хотел.
Накахару затрясло, когда Дадзай вновь склонился над ним и коснулся губами оголённых ключиц.
Стадо мурашек уже совсем не от холода пробежалось по телу, заставляя зажмуриться. Неужели этот урод…
— Не смей закрывать глаза.
Стоило Осаму спуститься ниже и вцепиться зубами в чужой сосок, как его руку, все ещё закрывающую рыжему рот, резко и довольно болезненно прокусили.
— Черт!
Самоубийца отдернул ладонь и оскалился. Чуя же сплюнул и демонстративно отвернулся.
— Отвали от меня уже, наконец, ненормальный!
«Будь по-твоему, коротышка».
Накахара до последнего не давал защелкнуть на голове ремешок от кляпа. Вертел головой, мычал, дёргал руками и ногами до тех пор, пока шатен не залепил ему пощечину, на время оглушив.
— Не хотел по-хорошему — будет по-плохому.
Вместе с этим Осаму понимал, как какое-то ненормальное, нездоровое возбуждение охватывает все тело при виде того, как в таких ненавистных голубых глазах появляются намеки на былую открытость.
Быть может, если довести рыжего до грани, он всё-таки откроет свою душу вновь, позволяя читать себя как открытую книгу? В противном случае, Дадзай его попросту убьет. Он не любил, когда его ограничивали.
Возможно, кто-то скажет Осаму, что он серьезно болен. Пытаться вернуть то, что и так ненавидишь — видано ли дело? А он даже отрицать не станет.
Он болен.
Болен этими глазами.
Это уже не похоже на ненависть — нездоровая одержимость идеей, вот что это.
Он просто не хочет становиться таким, как все. Он был избранным раньше. Тем, кого допустили до такой великой вещи, как чужая душа.
Ах, если бы не эта ненависть к синему цвету… Ах, если бы только он выколол эти глаза раньше, когда в них ещё теплилось это безграничное доверие…
От мысли о заспиртованных глазных яблоках напарника возбуждение с новой силой захлестнуло суицидника.
— Я хочу вновь видеть тебя насквозь.
Чуя протестующе замычал в кляп, мотая головой.
Глаза он крепко зажмурил, не выдерживая взгляд в упор от экс-мафиози.
Страшно-страшно-страшно.
До безумия пугала неизвестность. Он догадывался какой-то частью сознания, чего конкретно от него добиваются, но не мог это принять. Нет.
— Я ведь не хочу тебя калечить, милый малыш Чуя.
Голос Дадзая сделался вдруг ласковым, приторно-сладким. Таким, что Накахара невольно начал ломаться.
Не было шанса использовать способность. Не было шанса вырваться.
Теперь, чувствуя себя во власти дикого зверя, Чуя поддался панике. Она подбиралась все ближе к сердцу и заставляла невольно всхлипнуть, позволяя слезинкам скатиться по щекам.
«Ты больной, Осаму. Больной».
Перебинтованная рука огладила судорожно вздымающуюся грудь мафиози и начала спускаться ниже к животу. Осаму не прерывал зрительного контакта со своей жертвой, а Чуя был не в силах отвести взгляд.
— Не дрожи так, малыш.
Чуя снова всхлипнул, но звук получился слишком глухим из-за кляпа во рту. Тонкая нить слюны стекла из уголка губ по подбородку.
Осаму осклабился.
Накахара явно был напуган если не до смерти, то по крайней мере достаточно сильно, чтобы дать доступ к своим эмоциям. Так почему же он все ещё видит эту пелену отрешённости в глазах?!
Самоубийца наклонился к самому уху мафиози.
Чуя, словно чувствуя неладное, задергался, замычал исступленно, и в этот самый момент шатен резко укусил напарника за мочку уха, прокусывая кожу до крови. Накахару затрясло, из глаз с новой силой полились слезы.
Черт.
Черт-черт-черт!
Надо хоть как-то… Как угодно, но выбираться!
Судорожные движения руками в тщетных попытках освободиться, не остались незамеченными.
— Тебе не сбежать, Чуя. Только не от меня.
Дадзай перешёл к более активным действиям. Он нежно, почти любовно, огладил внутреннюю сторону бедра Накахары и спустился на уровень, невесомо касаясь кожи губами.
С губ рыжего сорвался рваный вздох.
— Я же сказал, что возможно, тебе даже понравится.
Однако церемониться шатен не собирался.
Чем больше он медлил, тем сильнее его обуздывала жажда. От одного только вида беззащитности, от чувства безграничной власти над чужим телом, которое было потеряно после ухода из Портовой Мафии, кружилась голова, а все мысли уходили только в пах.
«Если уж я вернул себе власть над другими, то твою душу себе верну и подавно».
Тут же шатен впился в чувствительную кожу на бедре зубами, вырывая приглушённый вскрик.
Чуя прогнулся в спине от резкой и внезапной боли, и почти прокусил пластиковый шарик во рту. Зрачки сузились, а тело дрожало.
— Неужели малышу Чуе так больно?
В голосе Дадзая слышалась издёвка. Она буквально сочилась отовсюду. Чуя видел ее в каждом движении, слышал в каждом слове.
Для перебинтованного ублюдка все это — не больше, чем простое развлечение. В конце концов, он всегда издевался над рыжим шляпником, ещё в мафии.
Накахара велел себе держаться. Не падать духом. Сбежать удастся. Сбежа…
Мысли оборвались вместе с двумя — а то и тремя — пальцами, что резко ворвались в его тело. Боль пронзила анус, поясницу.
Рыжий выгнулся и забился в оковах, подобно рыбе, взятой в тиски сетей. Он чувствовал, как суицидальный похититель двигал своими блядскими пальцами внутри, раздвигая их на манер ножниц и намеренно царапая короткими ногтями нежные и чувствительные стенки.
— Вот так… Мы же не хотим тебя порвать, правда?
«Да ты уже, ублюдок».
От того, насколько безумно звучал голос шатена, Чую затрясло с большей силой.
Хотелось уснуть, чтобы проснуться уже свободным. А ещё лучше, чтобы все то, что сейчас происходит оказалось просто очередным ночным кошмаром. Это все происходит не с ним. Это все не настоящее.
Но лязг пряжки ремня и звук расстегивающейся ширинки в очередной раз привели Накахару в чувство.
Да.
Все происходит здесь и сейчас. И ни с кем иным — с членом исполнительного комитета Портовой Мафии.
Дадзай плюнул на ладонь и растер слюну по стоящему буквально колом члену.
Накахара снова задергался, буквально гортанно визжа. Он не хотел этого. Не хотел, не хотел! Но разве Осаму в своем безумии его услышит? Дадзай легко улыбнулся, наклонился к лицу Чуи, глядя в глаза, полные слез от унижения, боли. Отчаяния.
«Осталось чуть-чуть».
Шатен провел чистой ладонью по щеке рыжего, и тот, обрадованный ласке, все ещё наивно верящий в спасение, прильнул к руке и потерся кошкой. Даром, что не заурчал. Но бывший исполнитель резко убрал руку, не давая больше понежиться.
Единственное, самоубийца сжалился над мафиози и стянул с него кляп, позволяя наконец откашляться судорожно и размять челюсть.
— Осаму…
Голос рыжего показался слишком громким в возникшей вдруг тишине. Дадзай хмыкнул.
— Осаму, не надо.
Чую вновь затрясло, стоило шатену потереться бедрами о чужую промежность и пристроиться к сжатому колечку.
— Дадзай!
Неполноценный резко, одним рывком ворвался в невинное до сих пор к мужским ласкам тело, доставляя рыжему неимоверную боль.
Это было не так, как с пальцами. Было намного, намного больнее. Словно разорвало пополам и прижгли чем-то раскаленным. Из горла вырвался даже не крик — хрип. Отчаянный, безнадёжный.
Дадзай на пробу толкнулся пару раз в уже несопротивляющееся тело под собой, вырывая из Накахары вскрики и болезненные всхлипы. Мафиози метался будто в горячке, хотелось вырваться и бежать, бежать, бежать. Далеко, от этого сумасшедшего насильника, от самой ситуации.
Шатен закусил губу и вновь толкнулся в жаркую глубину чужого тела, ощущая, как что-то значительно облегчило скольжение внутри.
Кровь.
Чуя тоже почувствовал.
И закричал истошно, больше от паники. Все смешалось — боль, ненависть, отчаяние, страх. Дикий, животный. Шатен впился в губы бывшего напарника, чтобы заглушить громкие звуки и, пару раз толкнувшись особо сильно, от чего получил пару болезненных укусов от своей жертвы, наконец излился в измученное тело.
Переведя дыхание, Осаму нехотя вышел из обессилевшего рыжего и в странном порыве огладил его бедро. А после заглянул в его глаза.
И пропал.
Слезы градом струились из синих океанов, делая их ещё прекраснее. Боль, страх, ужас, ненависть, обречённость — как на ладони виднелись на дне. Все верно. Все так, как он и хотел. Тогда откуда взялась эта давно забытая ярость?
— Закрой свои глаза! Сейчас же закрой!
Накахара вскрикнул, когда его приложили головой об изголовье кровати. Пришлось так же просто нереально согнуть руки, отчего те неприятно стянуло, а металл наручников ещё сильнее впился в кожу, раня.
— Черт! Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Чуя сглотнул. Неужели, это ещё не конец?
Дадзай вскочил с кровати и как ненормальный носился по комнате из угла в угол, хватаясь истерически за волосы, оттягивая их, жмурясь.
— От… Отпусти меня. Ты получил, что хотел. — голос Накахары звучал сипло, с хрипотцой. Разбито.
— Замолчи! Заткнись, прошу тебя!
Этот новый взгляд, казалось, за секунду успел впечататься в сетчатку Осаму. Даже прикрыв глаза, суицидник мог с лёгкостью восстановить в памяти их глубину. Он снова увидел душу Чуи. Бог снова сделал ему одолжение.
Все, что угодно, лишь бы спасти свою шкуру, да?
Какая-то часть Дадзая не понимала, для чего все это — от чего ушел, к тому пришел.
В чем же виноват Чуя? В том ли, что доверил ему свою жизнь, свою душу и всего себя в целом в самом начале их совместного пути? А как же иначе — они же напарники, партнёры, прикрывающие спины друг друга.
В том ли, что закрылся после — когда Дадзай ушел, предал мафию и его самого?
Тут любой закроется на годы, века. Что уж там, гордый рыжий мог до конца своих дней близко не подпускать к себе экс-исполнителя.
В том ли, что открылся снова сейчас? Пусть и показывая лишь отрицательные эмоции, стремясь передать другому те чувства, что испытал сейчас?
Нет. Осаму мог бы сказать, что любит Чую. Ему действительно нравится характер бывшего напарника, нравится внешность, манеры, мысли. Нравится все.
Кроме глаз.
Их Осаму ненавидит. При чем, как он уже убедился, во всех состояниях.
Чуя задергался, силясь выбраться из оков.
Бедра стягивало, между ягодиц жгло. Руки и вовсе затекли до невозможности. Все тело словно превратилось в сплошной ноющий комок боли.
Дадзай нахмурился и остановился.
В глаза бросился блеск из-под вороха одежды рыжего мафиози.
Какая удача. Не иначе как знак судьбы.
Накахара вздрогнул, когда понял, что Осаму взял в руки.
Рыжий эспер попытался вызвать Порчу, но тут же был остановлен рукой.
Чуя попробовал закричать, но рот плотно закрыла перебинтованная ладонь.
Последнее, что увидел рыжий и то, что запомнил на остаток своих дней — горящие безумием коньячные глаза бывшего напарника.
***
— Дорогой, я вернулся!
Осаму Дадзай ненавидел синий. Все его оттенки во всех проявлениях.
Ненавидел море. Ненавидел небо.
Но больше всего он ненавидел когда-то глаза своего бывшего напарника.
Голубые, слишком живые раньше и слишком мертвые после ухода Осаму из мафии, глаза Чуи Накахары.
— Д… Дадзай…
Откуда-то с кухни донёсся звон цепей. Детектив широко улыбнулся.
— Хочешь кушать, солнце? Я могу приготовить твое любимое жаркое? Ты ведь любишь его, не так ли?
Дадзай взглянул на своего «малыша Чую», что калачиком сидел возле стола, прислонившись к деревянной ножке и озираясь по сторонам.
Шатен склонился к бывшему мафиози и погладил по щеке. Чуя ощутимо вздрогнул.
— Тшш. Это я, чувствуешь?
— Д… Дадзай. Дадзай. Дадзай.
Накахара все повторял его имя, жался к ладони, одновременно с этим пытаясь отстраниться и словно потерялся во времени и пространстве.
— Знаешь, по городу расклеены листовки о пропаже человека. Мори даже расспрашивал Фукудзаву-сана. Но мы в ВДА, конечно же, не в курсе, куда пропал один из исполнителей. Ты ведь тоже не знаешь, да? В мафии считают, что Накахара Чуя умер.
Эти слова убили в рыжеволосом, прикованном цепью ошейника к столу, юноше последнюю надежду.
Вечером этого же дня Осаму посадил любимого пёсика Чую рядом с собой.
Пока суицидник смотрел какую-то комедию, посмеиваясь, бывший исполнитель ронял все ещё кровавые слезы на колени, даже не замечая этого.
Его глаза больше не увидят свет.
Осаму Дадзай больше не ненавидит глаза своего бывшего напарника.
Верно, ведь ненавидеть теперь просто нечего.