Примечание
Такеши простой. Простой, как молоток или узел на шнурках, — всем знакомый и привычный с малых лет, — но одновременно с этим такой же простой, как четвертое измерение, таосский гул и загадка о падении дерева, которого никто не слышит. Такеши простой лишь с приставкой «не».
Такеши вдыхает весну, суету и солнечные лучи, а выдыхает такое концентрированное счастье пополам с обреченностью, что их можно расфасовывать по пакетам. Он жмурится от яркого света, дышит глубоко и часто, — до головокружения и звездочек под веками дышит, — и не может надышаться. Ему так хорошо от всего, что на улице, но при этом так плохо от того, что в голове.
Вместо обычных, — люди считают их красивыми, это правда, но они действительно обычны, — облаков над его головой идут коты, — большие и совсем котята, дикие поджарые хищники и толстые домашние любимцы, — неспешно потягиваясь и грациозно останавливаясь отдохнуть время от времени; небо, которое видит только он, идет рябью, пузырится как покрытие лака на старой мебели, цвета на нем смешиваются так несочетаемо и странно для простого человека, словно художник по ошибке пролил на него акварель; с протяжным свистом мимо него по асфальту несутся мелкие неповоротливые шарики-духи всевозможных блеклых оттенков, что хотят скорее добраться до людских вещей и жилищ и набедокурить; на тоненьких, и оттого легчайших, лепестках сакуры в путь летят крохотные души еще не родившихся детей, что ветер разносит будущим матерям; стены домов, заборы и деревья на пути для него словно дышат, они все дыхание маскируют под порывы ветра и тень небесных кошек, что разглядеть для Такеши не проблема.
Это — мир, в котором Такеши для всех любимый ребенок и самый желанный, — не гость, давно уже нет, — житель.
Такеши вспоминает маму, — его милую, добрую маму, — что такой же житель этого мира, как он сам. Он вспоминает ее мечтательный, пугающе-стеклянный взгляд в небо, запах шелковых волос, — книжные страницы и юго-восточный ветер, — тихие шаги маленьких стоп в тапочках по деревянным половицам; вспоминает то, как она ушла.
Он не винит ее. Никогда не винил. Понимает ведь, как сложно удержаться на месте, когда сам воздух шепотом падающей пыли просит пуститься в дорогу, когда листочки с деревьев стелются под ноги, выстраивая тропинку за горизонт, когда даже во снах невнятные цветные разводы складываются в слово: «Иди!».
Как бы Такеши хотел сейчас ее увидеть. Спросить совета, спрятаться в теплых, истинно-материнских объятьях, выговорится наконец кому-то беспристрастному, но кто точно не покрутит пальцем у виска, сжать ее в своих руках, вслушиваясь в чужое дыхание, чтобы знать — вот она, вернулась, не отпустит его, вновь растворяясь в закатном преддождевом мареве.
Отец никогда не ходит вокруг да около, если нужно что-то сообщить. Он огорошивает, словно обухом по голове, — почти катаной по шее, — новостью, смотрит, как рыбу ножом разделывает, ждет ответа, а Такеши хочет закрыть глаза, забиться в угол, а лучше сбежать. От него, от себя, от ответа, от мира вокруг. Из мафии только вперед ногами, да?
Солнце самым большим в мире скатом ложится на спину в школьной рубашке и греет, — почти кусает, — кожу до назойливого жжения. Такеши не обращает на это никакого внимания; он подбрасывает монетку.
Умирать или продолжить переводить кислород? Ветер, словно родительской рукой, поддерживающе треплет волосы, отвлекая от плохого, обветривает ему смугловатое лицо и губы до трещинок. Такеши медленно облизывает нижнюю, от слюны ее жжет, губа кровит и на языке застывает солоновато-металлический привкус. Где-то рядом с ним от интереса застывает в полете парашютик одуванчика, в его семечке мерно потрескивает, мигая ослепительно белым, крупинка Жизни, предчувствуя прорастание цветка. Глаза Такеши безмятежно щурятся в ожидании решения его будущего.
Два вдоха, три моргания.
Монетка встает на ребро.
Такеши улыбается чуточку надломлено.