Примечание
Петя смотрел на стены.
Яркие коридоры, разрисованные «мультиками» — так они меж собой называли персонажей мультфильмов, которые воспитатели включали в общей комнате по вечерам. Кот Леопольд, Заяц и Волк из «Ну, Погоди!», Белоснежка и гномы смеялись над Петей с крашеных стен, и в полумраке тихого часа, когда все засыпали, он лежал без сна и подолгу вглядывался в красочный мир.
Вот бы Белоснежка его родила! Было бы хорошо. Белоснежка бы его любила — Петя, прикидывая в голове, что делать с гномами, решил: пусть живут, они весёлые и хорошие. Петя вполне согласен быть всегда маленьким, сморщенным и с бородой — зато мама и целых шесть братьев.
Папы только нет — но это ничего. Папы вообще не очень — они мам бьют.
У косоглазой Таньки вон папу в тюрьму за это посадили. Петька бы и её в тюрьму посадил — она мячик натыкала, порвала и ему на кровать кинула, дура. Её все ребята «шлюхой» называли — Петя однажды рассказал это на встрече с очередными приёмными. Те больше не приходили.
Петя не понимал, зачем старшие друг с другом в кроватях возятся? Таньке двенадцать, она в соседнем корпусе живёт. Возле Страшнилы вьётся, ржёт и зубы свои заборчиком показывает — наверняка тоже с ним письками тёрлась. Страшнила на Шрека похож — только Шрек хороший, а Танька тоже не Фиона. Вот была бы Фионой — Петя бы точно у неё родился. Зелёная кожа — это клёво, если ты добрый огр.
Зелёный тоже был на радуге. Радуга раскинулась над «мультиками» — встающее из окна солнце пролилось из-за занавески на бугристую блестящую стену, и в ночной темноте прорисовались фигурки гномов. Петя не мог заснуть — сосед Артёмка опять во сне дрыгался. Туда-сюда, туда-сюда головой. Визжит, как маленький пёсик.
А как было бы здорово, если бы у него был свой пёсик. В живом уголке у них только хомячки да рыбки. А так — здорово, когда собака. Гулять с ней ходить… Палку кидать. «Ко мне! Сидеть!» — это Петя видел в одном кино, ещё когда с мамой жил.
Мама пила пиво и водку и курила сигареты. Петя однажды попробовал — фу. Мама ему тогда взбучки дала, наговорила плохих слов, а потом сама села с дядей Лёшей — и выпила всё. А потом плакала, и от неё пахло так плохо, очень горько — Петя кашлял и отталкивал её, а она всё плакала и что-то ему говорила, обнимала. А потом ремень взяла и опять побила, и руки у неё были красные и мокрые, блестящие — это он хорошо запомнил.
Ночью Петя любил выстраивать рядами комочки пожёванных пластинок орбита. На спинке кровати и за тумбочкой — чтобы отрывать прилипшую жвачку, мякать её в пальцах, нюхать и угадывать, с каким вкусом была каждая из них. Если мятная — то завтра на полдник будет творожная запеканка. Если арбузная — то завтра Танька придёт во двор на прогулочный час и даст в телефон поиграть. А если угадать не мог — значит… Значит, ничего. Значит, что-то плохое будет.
Петя скидывал жвачки за борт кровати и жмурился, видя свой неудавшийся дом. Он отгонял эти видения, но не получалось — жвачку-то не угадал. Что-то плохое. Плохое. В окне дома — новые мама с папой, которым он не понравился. Они смеются, как гномы — большие, злые гномы, которые только притворяются хорошими. Да какая разница — матюгайся, не матюгайся, воруй сухарики из стола или не воруй — всё равно бы обратно отдали. Даже если бы он кота их дурацкого не таскал за хвост.
Петя вскакивал с постели и колотил визжащего Артёмку. Артёмка, дурак, громко нявгал и просыпался. Дежурная воспиталка прибегала и ругала — шёпотом, как змея, шипела:
— Ну чего опять за беда у вас?! Устроили… Этот ладно, а ты-то чего не спишь?! Тебе завтра к Ирине Васильне идти!
Петя привык ходить в кабинет к Ирине Васильне. С самого начала, как в детдом попал, ходил. Там чужие люди сидели, пялились, улыбались. Ирина Васильна объяснила, что его забрать домой хотят. Опять. «Петь, ты хоть лицо попроще сделай, не будь букой. А то растёшь, сам знаешь, пока маленький — уехать проще…» — шептала Ольга Сергевна, поправляя ему воротник на накрахмаленной рубашке.
Да зачем ему уезжать? Всё равно обратно приедет. Это некоторым, как Андрейка-батарейка, везёт. Взрослые любят тех, что болтают без умолку и на шею сами вешаются.
Петя зашёл в кабинет, потоптался — и к нему все развернулись. Ирина Васильна и два мужика. Один странный — глаза, как у Таньки, косметикой вымазаны, и кофта прикольная — как плащ у ассасина в игре, только светло-голубой, покороче и с молнией сзади. Помахал ему. Оба уставились, заулыбались — как всегда, в общем.
— А вот и наш Петенька, — Ирина Васильна кивнула ему, и Петя по привычке протопал к стулу и сел рядом с ней. Огромная молния с блестяшками не давала ему покоя — Петя всё пялился на мужика. Никогда таких не видел.
Потом у него спрашивали, как всегда — во что он любит играть, что любить поесть. Петя ненавидел эти вопросы. Как будто обязательно нужно что-то любить, а если ничего не любишь — то это плохо. Ты плохой.
Вздохнув, он ответил:
— Запеканку… — в руках у него был человечек от конструктора лего. Интересно, а голова у него отрывается? Петя попробовал — не-а, не лезет. Ещё посильнее…
— Петя, ты отвлекись. Спрячь пока, — тихо проговорила Ирина Васильна и снова обернулась к мужикам. Они что-то ещё про него говорили, но Петя не слушал. «Сами видите, тут работы много, но мальчик он у нас хороший…» — какой ещё работы? Так непонятно говорят.
— Поедешь, Петенька, на выходные только, ты не бойся, — Ольга Сергевна помогала ему одеваться, причитала и плакала. — Ой, только бы не сделали ничего с тобой, Господи… Время-то такое, против ничего не скажешь…
Мужик пришёл — тот, что обычный. Радостный. За руку вывел на улицу, а на улице стояла машина — и рядом тот странный, в голубой кофте с огромной молнией. До Пети вдруг дошло: он ребёнок, а его забирают в семью — не просто поглазеть пришли. Только странно — зачем два папы? Папы и одного хватит. У Пети был один — если таких двое будет, то придётся бежать. Танька от бабушки убежала, и ничего ей за это не было.
— А где моя мама? — мама-то лучше. Воняет горьким и ремнём наказывает, но зато голодный сидеть не будешь.
— Так вон мама, — усмехнулся. «Зубоскалит, чёрт» — бабушка, когда с мамой водку пила, так отца ругала. Петя вспомнил это, когда его взгляд упал на Таньку — та стояла на площадке поодаль с подругами и щурилась, глядя на машину. — Ты уж извини, что мамы нет. Так вышло, — услышал Петя, подойдя к странному мужику. Голос такой, как будто животом говорит. Или с эхом, как в кастрюлю.
— Но зато у тебя сестра будет, — тот же голос. — Хочешь сестру? Василиса, — странный открыл дверь машины, и оттуда высунулась девка с мороженым в руке. Сидела в какой-то штуке, похожей на колыбельку у трансформеров — Петя их рисовал иногда. Ремнями пристёгнутая вся. Фыркает, штаны тонкие в блестяшках и наушники в ушах. На дуру похожа. Но блестяшки интересные — как у странного на молнии.
Его посадили рядом с дурой в такую же колыбельку, пристегнули ремнями и отвезли домой.
А потом Петя ждал каждые выходные — до тех пор, пока не пришлось ничего ждать. Папы забрали его насовсем.
Странный папа оказался не странным. Он столько музык разных знал и включал им с Василисой потанцевать. Он диджеем работал — Петя и не знал, что такая работа есть. Целый пульт огромный с дисками, кнопками, надписями — все переливаются цветами. У Пети дух захватывало — папа и его научил. Оказывается, музыку можно всякую разную делать, и никто даже не запретит.
Второй папа днём на кухне сидел с ноутбуком. Петя боялся заходить — мало ли, может, он там водку пьёт. Мешать будет.
«Хочешь порисовать?» — сказал ему однажды, убирая грязную тарелку. «Принеси сюда фломастеры».
Петя совсем не мешал.
По воскресеньям папы водили его к тёте, похожей на Ирину Васильну. Вопросы, рисунки, опять вопросы. Он всё время должен был что-то ответить, и что-то нарисовать. Глубоко вздохнуть несколько раз, чтобы не плакать. Поиграть в игру, чтоб не плакать. Извиниться перед Василиской и больше её не бить. Достали.
Потом он как-то перестал замечать эти надоедливые кабинеты, потому что после тёти они вчетвером ехали кататься на карусели — и это было лучше всего. Даже не сами карусели — Петя их боялся, и пока Василиска верещала от радости, кружась в центрифуге, он качался на папе Диме и папе Саше, взяв их за руки. А потом папа Дима сажал его к себе на плечи — и Петя гордо нёс голову над своим войском, держась за папины руки — лошадиные поводья.
Папы часто друг друга обнимали. И их с Василиской тоже обнимали. Петя и не знал, что так можно — мама обниматься не любила, а когда любила, от неё пахло горько.
— Петя, тебя там не обижают? — Ирина Васильна проникновенно заглядывала в глаза и переходила на шёпот. — Нигде там… Плохо тебя не трогают? Ты скажи, не бойся. Их здесь нет.
Петя изо всех сил мотал головой. Его опять брала злость. Он затыкал уши, когда слышал взрослые разговоры. Они ему говорили одно, потому что он маленький — но Петька-то знал, что врали. Они все врали, чтобы забрать его обратно — в комнату, где Артёмка полночи пищит и писается до вони, и не даёт спать; в комнату с Белоснежкой, которая никогда, никогда не заберёт его в мультик и не станет его мамой.
Потому что Белоснежка на стене нарисована. А папы настоящие, тёплые и хорошие, и весёлые, и добрые... Разве какая-то холодная крашеная Белоснежка с ними сравнится?
Всё заканчивалось, и Петя убегал из кабинета. Бежать прочь, к папе Саше. Папа Саша говорил, что нужно купить форму в первый класс.
— Я больше не хочу туда ездить! Я больше не хочу! — Петя колотил себя по голове и щекам.
— Ещё чуть-чуть, зайчик. Ещё чуть-чуть, надо потерпеть, надо, — папа Дима крепко обнял его так, что не двинуться. Зарычал мотор, и жёлтые корпуса с детскими площадками становились всё дальше, дальше… Петя расслабился и только тихонько всхлипывал.
— Дим, в кресло надо пересадить. Стопанут, — тёплая рука папы Саши трепала его по волосам.
— Сейчас, — прошептал папа Дима. — Пойдём с тобой назад, м? Я наперёд не сяду, с тобой поеду. Давай? Василису сейчас из школы заберём — и поедем все вместе за собакой, хочешь? Не поедем за формой. Поедем за собакой. Ты же собаку хотел? За собакой…
Петя чувствовал, как папа целует его в лоб, сжимал полы голубого кардигана — так эта кофта называлась — с огромной блестящей молнией, которая уже не удивляла, и злые слёзы высыхали, и всё было лучше.
Всё было не просто лучше — жизнь повернулась на сто восемьдесят. Повезло бы им с Василисой так же, если бы не две тысячи тридцать пятый год, когда их отцам разрешили создавать семьи — этого уже никто не узнает.
Но спустя годы студенты Петра Дмитриевича, преподавателя Московского университета, слушали с раскрытыми ртами историю жизни его родителей — жизни, которую никто не хотел видеть и замечать у себя под носом, и жизни, за которую они все вчетвером тяжело боролись — даже после тридцать пятого.
И каждый раз, когда то, что давно было нормальным, казалось двадцатилетним студентам главой антиутопии — Пётр сам с трудом верил в то, что говорит.