Утром Эйджиро просыпает занятия. Точнее он не спит — валяется без сознания. Бакуго не будет его будить — ясен пень! Киришима находится в комнате, жмурится от каждого поворота головы и просто лежит — череп грозится вот-вот расколоться, а перед глазами все скачет и расплывается. Естественно, ему было страшно. Безумно страшно, что он сейчас просто умрет тут: даже слезы льет, чувствуя, как голова еще сильнее начинает болеть. Он валяется на матраце, вцепившись в простыню, и тяжело дышит, роняя соленые слезы. Больно, страшно, и он совсем один. Киришима даже на спину лечь не в состоянии — шишка мешает, ноет и без прикосновений. Видимо, его сильно приложило. Он не помнит ничего. Эйджиро ждет, не зная сколько времени так лежит, не зная где его телефон. Просто лежит, временами плача. Ему больно. И он не может встать — иначе вырвет. Через полчаса парень находит в себе силы встать, жмурится и идет в туалет. Его кто-то останавливает.

— Киришима? — говорят ему.

И Эйджиро поворачивает голову — чувствуя, что либо упадет, либо его стошнит — отшатывается в сторону и закрывает глаза.

— Киришима, блять! — говорят ему снова, и в голосе юноша узнает Бакуго. — Че с тобой?

Эйджиро не отвечает, вообще не хочется ничего объяснять, он идет в сторону туалета, перебираясь «по стеночке». Идет, чуть не падает. Кацуки просто наблюдает за ним. Киришима доходит до двери, открывает, и Бакуго бежит за ним, влетает в закрывающуюся дверь, и снова даже ухом не ведет. Кацуки смотрит, как Эйджиро наклоняется над раковиной, как затем разворачивается к кабинкам, идет туда и его тошнит.

Бакуго выбегает из туалета, глазами находит дежурного по этажу и сообщает о странностях поведения Киришимы. На этаж вызывают медсестру, его отпускают, говорят не приближаться к туалету. Кацуки издалека наблюдает, как через десять минут девушка выходит и говорит что-то дежурному, тот набирает кого-то в телефоне. Скорая. Бакуго замирает от осознания. Это он так его? Его подзывает рукой медсестра. Лицо ее явно не радостное.

— Ты с ним живешь, верно? Он падал?

— Да фиг знает, вроде вчера ночью, — решает не врать Кацуки.

— И давно он себя так ведет? — медсестра приоткрывает дверь, наблюдая за Эйджиро.

— Не знаю, я уходил, он еще спал, — фыркает в ответ Бакуго.

— Хорошо, — заключает она, возвращаясь в туалет. — Еще тошнит?

Последнее, что слышит Кацуки — это вопросы медсестры. Эйджиро не отвечает ей, по крайней мере, словами. В мыслях вопросов просто дохрена: можно ли было по-другому? Он же домогался меня? Нормально ли то, что я возбудился, зная, кто меня трогает? Что Киришима от меня хочет? Слишком сильно ли я его ударил? Переборщил? Нужно будет извиниться перед ним? Меня посадят? У него видны синяки на шее? Он расскажет им все?

И последняя мысль, объединяющая все это: «Мне страшно». Она появляется именно в ту секунду, когда бригада заходит в туалет с носилками. Кацуки наблюдает из-за угла. Когда Киришиму выносят, у него сердце в пятки уходит. Это он довел его до такого состояния. Он и никто другой. До Бакуго очень хорошо доходит, что дело в толчке и ударе об угол. Но мог он поступить иначе? Могло ли все кончиться не так? Он смотрит вслед бригаде и скрывается в комнате. Матрац, на котором спал Киришима пустой. И вокруг него постельное белье, которое Эйджиро, видимо, размесил своим верчением, пока Бакуго был на уроках. Ему почему-то хочется поправить, застелить его, но он просто спинывает все в угол матраца и забивает, садясь делать уроки. Стыдно, страшно и безумно хочется извиниться. Но нужно ли <i>ему</i> извиняться? Что бы сделал Эйджиро, если бы Кацуки не толкнул его? Может, его бы уносила бригада? Может, он и вовсе не мог бы ходить с неделю? Хрен знает, что у него в голове было…

Бакуго сидит над задачей, оборачивается на развороченный матрац, сжимает ручку в кулаке до треска и жмурится. Он извинится. Обязательно. Как только Эйджиро вернется — он извинится…

— Черт, — только и шипит он, швыряя раскромсанную ручку в сторону.

Когда Эйджиро возвращается — это вечер спустя четыре дня после той ночи. Ему диагностировали сотрясение мозга тяжелой степени: на полторы недели он точно выпадает из школьной жизни. В их комнату постоянно кто-то приходит, и Бакуго даже не может извиниться перед ним — друзьяшки Эйджиро всегда тут. Они уходят тогда, когда Киришима ест или ложится спать. Медсестра наведывалась к нему, потому что держать его в медпункте смысла нет. Никакие препараты не помогут, да и сотрясение мозга — дело ожидания.

— Киришима, ты спишь? — спрашивает Кацуки, поворачивая голову к своей кровати — он на время его болезни уступил ее.

За окном плачут светлячки, звезды блестят на разлитой черной краске небосвода, будто глиттер, и настольная лампа дает хоть немного света в их темноту.

— Нет, — отвечает Эйджиро тихо. — А что?

Бакуго крутит в руках ручку, изображая задумчивость. На деле в его голове тупо пожарная тревога, сирены ревут (ему и самому хочется).

— Я просто хотел… я хотел извиниться перед тобой… — Бакуго смотрит куда угодно, но не на Киришиму, прячет взгляд за нахмуренными бровями и отчаянно пытается не выдавать беспокойства, тревоги и волнения.

Кацуки ищет спасения в тетрадях, но даже они молчаливо лежат на столе, и он сглатывает, все же разворачивая лицо к Эйджиро. Теперь лампа освещает только половину его лица.

— За что? — спрашивает Киришима. И если приглядеться, в глазах Бакуго можно увидеть панику.

— Ты не помнишь?

Кацуки уже намучился. Им после случая с Киришимой все мозги выели. Бакуго уже готов был на себя руки наложить, запереться где-то и не выходить никогда. Он чуть одноклассника в гроб лично не завел, не уложил и не пожелал «спокойной вечной ночи». Им объяснили, как нужно действовать в таких ситуациях, сказали, что Эйджиро повезло, что он не умер прямо там, не дал себе уснуть. Бакуго в это время сидел, делал вид, что слушает, но на самом деле — сдерживал слезы. Да кто бы мог подумать, что школьный идол будет так переживать из-за какого-то простака, родители которого еле оплачивали ему эту школу?

— Что не помню? — снова тихий голос. Никакой злости, никаких эмоций, кроме доброты. Киришима потому и был простак, он не умел злиться дольше десяти минут.

— Что случилось тогда, — Бакуго отводит взгляд.

— Я упал, — Эйджиро чуть поворачивает голову, недостаточно, чтобы причинить себе боль.

— Я толкнул тебя, — глаза Кацуки наполняются сожалением, а губы сжимаются в тонкую линию. — Потому что ты приставал ко мне.

Киришима садится, прикладывая ладонь ко лбу.

— Что? Ты врешь, я бы никогда…

— Это не имеет никакого, блять, значения! Я никогда не думал, что так все может закончиться! Прости меня, я не хотел, чтобы все так закончилось! — Бакуго жмурится, отворачивается и замирает. — Я просто защищался, понятно?!

Эйджиро смотрит на него удивленно, недоуменно, и ему страшно. Он приставал к Бакуго? Нет, его чувства никуда не исчезли, он помнит все, что с ним было до травмы, но не помнит, как произошла сама травма и несколько минут до нее. Он часто дышит, до сих пор не веря. Голова кружится.

— Прости, я просто хотел, чтобы ты оставил меня в покое… я не хотел этого…

Киришима ложится на кровать, больше не слушая Бакуго. Ему просто не хочется верить. Кацуки все еще распинается, и только когда Эйджиро шепчет: «Хорошо, я прощаю тебя», он замолкает и долго смотрит на Киришиму.