Кошачий дар

Я мыла руки, когда кошка впрыгнула на раковину. Она всегда так делает - любит топтаться в раковине и бить лапой по струе воды, а потом ходит оставляя вереницу сырых черных следов, словно она сама — эссенция тьмы, оставляющая свои теневые частички. Конечно, у нее просто грязные лапы и, наверное, стоит чаще убирать под диваном, если я не хочу видеть повсюду отпечатки кошачьих лап.

Я вспоминала всех своих котов, думала что они хоть и разные, но во многом очень похожи. Например, эта глупая любовь к воде из-под крана. И я подумала, что у меня все время были коты, «бескотовые» периоды в моей жизни измерялись какими-то месяцами и я очевидно не из тех хозяев, кто, похоронив любимца, закрывает свое сердце навсегда и позволяет квартире опустеть…

Похоронив…

А ведь я никого не хоронила. Ни разу. Мне не приходилось трогать одеревеневшее и холодное тело, что жило несколько часов назад, не приходилось решать вопрос с его захоронением. Они просто уходили, и на этом история заканчивалась. Грустно, но в каком-то смысле это было очень удобно. Наверное, многим хотелось бы скинуть с себя бремя похорон ближнего… Это ведь по многим причинам тяжело. Может быть, и мне по этой самой причине было легче расставаться с котами. И еще я подумала — вот бы обладать этим кошачьим даром: предчувствовать, знать. Иметь возможность уйти из дома.

Интересно, каково это? Со всем присущим человеку ритуализмом это могло превратиться в то еще действо. Я все еще не отошла от истории, когда прабабушка купила себе красивую гобеленовую ткань и заказала в ателье платье — специально для своих похорон. А потом бабушка купила себе такую же — шутка ли — тоже для этих целей. А может, увидела даже то платье и захотела такое же. А потом показала свое прабабушке — такой же ровно футляр — а та расстроилась до слез. Из-за того, что они будут в гробу в одинаковых платьях. Анекдот конечно, если не приходится отпаивать прабабушку чаем и обещать новую ткань и платье…

На самом деле это избавило бы близких от многих забот. Сейчас, конечно, эти старые женщины и так во многом облегчают бремя ритуальных хлопот своим ближним — сами заранее заказывают памятники, откладывают фотографию, покупают участки на кладбище, собирают эти пакеты с одеждой и обувью для похорон. Но ведь дальше — больше. Каково было бы проснуться утром и совершенно точно знать, что это — последний день? В последний раз принимать душ, накраситься по своему вкусу и даже уложить волосы — самой. Надеть свое «умиральное» платье из гобеленовой ткани и туфли-лодочки — совершенно неношеные, припрятанные для особого случая. Они будут жать — непременно, но зато держать красивую форму. Потом, наверное, она решит снять с себя драгоценности и сложить в шкатулку. Оставит какой-нибудь конверт, тоже заготовленный заранее, как и платье, и фотографии на памятник, и сборник классической музыки для торжества — сдержанно печальной, и чтобы в каждой композиции непременно были скрипки — все на видном месте. Потом из вежливости эта дама по привычке помыла бы чашку из-под чая и поняв, что тянуть больше некуда, переступила бы порог дома с тяжелым вздохом. Заперев квартиру, оставила бы ключи под половичком и вышла, не взяв с собой ни телефона, ни денег, только паспорт, ну или какие там еще нужны документы, чтобы умереть не став без вести пропавшей?

Куда бы она пошла? Если бы кошачья привычка уходить не была редкостью, наверняка организовали бы какое-то место, может даже, муниципальное заведение. И в нем были бы непременно салатовые стены и холодные длинные лавки в коридоре.

Мысленно я отправляю туда свою героиню — она сидит в очереди нарядных и серьезных до одури людей, поджав ноги в неудобных туфлях, пытается с кем-то заговорить и даже шутить, но отрывистые тихие слова умирают в холодной тишине этого совсем не торжественного места. Вот, подходит ее очередь, и она сдает документы, проходит далее, где ей определяют койку и предлагают пригласить представителя ее конфессии… Она отказывается.

Ее сосед ужасно кашляет и невнятно ругается, словно жует проклятия как жвачку. Почему-то мне кажется что это место должно походить на палату с кроватями на колесиках, где проводят последнюю и безрадостную ночь - в компании еще пятерых обреченных. Посреди ночи кто-то предательски перестанет храпеть, но у дамы в гобеленовом платье не хватит духу проверить. Она выйдет в ночной коридор потерянная и будет размышлять о том, что же с ней такое стало, что она оказалась здесь и почему в последнюю ночь она не позвала подруг и не пошла с ними прогуливать сбереженные на похороны деньги? Но правда в том, что она никогда и не была из тех людей что машут рукой на правила, что причиняют неудобства другим. В конце концов, это же так безответственно — прогулять деньги на похороны.

Я проникаюсь сочувствием к этой даме и понимаю, что сегодня она не умрет. Ее встречает молодая медсестра и с сочувствующей улыбкой проводит в какую-то каморку для отдыха персонала. Там они пьют чай с вареньем и о чем-то долго говорят.

Утром она забирает паспорт и вновь идет пешком. Из-за того что солнце еще едва встало, ей зябко и она растерянна. Как же так получилось? Она возвращается домой, но у нее нет ключа от подъезда, она даже не думала что он ей еще когда-либо еще понадобится. По счастью, у соседки случилась бессонница и она увидела даму в окно, впустила ее в подъезд и предложила зайти. Нет, они не были подругами, но тут все понятно и почему-то знакомо. Часто ли ошибаются эти женщины, уходя в последний путь. А может, они путают предчувствие смерти с одиночеством?

Но дама в гобеленовом платье отказывается. Она возвращается к своей двери — ключи уже вчера забрал муж или сын, но еще рано, они, должны быть дома. Она замирает под дверью не в силах постучать. Они наверное сочтут ее дурой или будут смеяться или того хуже — они скорбят — и все зря. Это как разбить любимую чашку или нечаянно ткнуть кого-то в глаз — разве с таким шутят? Почему-то ей показалось, что они непременно сочтут это жестокой шуткой, и даже когда она все расскажет, не поверят ей и про себя все равно будут считать, что она лжет, что она все специально, чтобы привлечь внимание. Он этой мысли у дамы наворачиваются слезы обиды и она хочет кричать: «Нет! Все не так! Вы не понимаете, черствые вы болваны!». Но кричать в подъезде на закрытую дверь глупо, и она вновь спускается к соседке с бессонницей, пить чай — на этот раз с зефиром и бутербродами. Соседка гладит толстого рыжего кота, вздыхает, иногда рассеянно переставляет сахарницу и заварочник с места на место. Они не говорят, и даме в гобеленовом платье становится вдруг очень жалко себя, соседку, которая по неясной причине понимает ее, тех вчерашних людей, что кашляли и храпели — слезы и скорбь словно прорывают невидимую плотину — она сидит на кухне у малознакомой женщины и не может остановиться, рыдая в голос… Как это все неловко, некстати и неудачно. «Лучше бы я умерла», - думает про себя дама, — «не пришлось бы переживать такой стыд!»

Мои мысли прерывает кошка — она шумно взгромоздилась на стол и вопросительно тычется в меня носом.
- Знаешь, - говорю я ей, - а я ведь совсем не уверена, что те коты мертвы. Может, они просто ушли. Есть ведь много причин просто уйти.

Кошка непонимающе двигает ушами. Мол, что с тобой, человечица, и почему без всяких видимых причин от тебя опять пахнет грустью?

Теперь мне почему-то кажется, что уходить по-кошачьи — это вообще не про последний путь. Скорее, это чувство, что нынешнее место и дом нужно непременно покинуть. И что эта женщина, внезапно возникнувшая в моем сознании, вообще ни разу не собиралась умирать. Просто она поняла, что дальше нельзя жить так, но как жить по-другому она не имела понятия. Кошки, наверное, знают, как жить дальше каждый раз, когда уходят навсегда. Вот бы обладать этим кошачьим даром.

А может он у нас есть? Просто такое у нас совершенно немыслимо и так… предосудительно. Просто взять и уйти, все бросить, все оставить без объяснения причин — немыслимая для человека роскошь.