У Джанай руки теплые-теплые, словно нагретые за день камни, словно пирог, остывающий на окне, словно верный шерстяной плащ, переживший уж не одну вьюгу. У Джанай под кожей течет лава, и клубятся солнечные вспышки, и трещат походные костры — необузданные, опасные, готовые чуть что на волю вырваться. Амайя их уже видела, Амайя их чувствует, когда берет эльфийку за руку, чтобы сложить ее пальцы в простые фигуры.
Джанай следит за ней пристально.
Почти не дыша.
“Меня”
Указать на себя. Погладить кисть.
“Зовут”
Джанай проговаривает каждое слово — Амайя замечает это, когда поднимает взгляд на ее лицо. Сосредоточенно. Сведя брови к переносице.
Амайя улыбается. Джанай отрывается от их почти сплетенных пальцев.
И улыбается тоже.
“Джа—”
Эльфийский жестовый не так уж и отличается от человеческого — надо только помнить, что пальцев у них четыре. Вокруг них разбросаны листы и книги — какие-то принесла Кази, какие-то сама Амайя достала из библиотеки, какие-то они исписали вместе.
Руны, буквы, неумелые фигуры из рук.
“—най”
Улыбка Джанай — яркая-яркая, радостью своей и искренностью слепит глаза. Она улыбается с каждым новым словом и каждой новой фразой, и глаза ее горят тысячью солнц. Амайя все ее улыбки хранит у сердца — и улыбается всякий раз в ответ, пусть даже и спешному воспоминанию. Шепчутся, что на советах она стала часто отвлекаться, но это лишь потому, что она знает — в отстроенном заново солнечном граде ее ждут теплые-теплые руки, и исписанные листы, и звон жарких мечей, и чувства, что все еще проще написать, чем сказать.
У королевы нет даже могилы. Ее пепел развеялся над Зедией, смешался с пылью на полках и песками Полуночной пустыни — как знать, чей иноходец сейчас его топчет.
Для слез Джанай нет места.
Все — и тронный зал, и гордые статуи, и сам солнечный свет, основа их жизни — напоминает Джанай о сестре. Ее речь пред эльфами Амайя не слышит — читает спешно по губам, — но где-то между словами "смерть" и "мы должны" замечает, как она запинается.
Слезы своевольно повторяют контуры ее солнечных меток.
Амайя говорит с ней позже, но ее фразы слишком длинные, слишком сложные, слишком быстрые. Джанай хмурится, пытаясь за ней поспевать, а после неловко предлагает позвать Кази.
Так было бы проще.
Амайя качает головой.
Смерть Сараи, смерть королевы, их боль и их слезы — слишком личное. Ни Кази, ни Грену, ни даже Каллуму и юному королю этого видеть не дозволено.
"Я должна ненавидеть ее."
Фразы Джанай все еще неуверенные. Потому ли, что она еще учится — или потому, что стоят они пред каменным взором Сараи. Амайе приходится собрать себя всю в кулак, чтобы кивнуть: "я понимаю, продолжай" , хотя внутри уже разражается буря.
“Она… ваш король убил Авизандиума. Из-за нее.”
В ее глазах и жестах — вопрос. Амайя, вздохнув, кивает.
"Он убил ее.” Столь короткий ответ кажется ей нечестным. И жалким оправданием. “Когда мы вошли в Зедию. За сердцем титана.”
Джанай кивает. Наверное, у нее внутри та самая буря.
“Она и королевы Дюрена спасли нас. Спасли многих. От голода.”
“Я не могу ненавидеть ее.”
Жесты даются Джанай тяжело. Потому ли, что она еще учится — или потому, что преступает вновь через годы ядовитой злобы и мести.
Или потому, что перед ее глазами — кто-то другая. Кто-то, кто тоже совершала ошибки. Кто-то, кто тоже желала лучшего.
“Это будет тяжело.”
Амайя протягивает руку.
“Ты справишься.”
Объятия у Джанай — крепкие-крепкие.