На всем свете не презираешь меня один лишь ты, да еще кошмарные чудовища, что водятся там, в мрачных глубинах. Ты добр. Прощай же, единственный, кто возлюбил меня!

(с) Лотреамон. Песни Мальдорора

     Падение мое, подобно озарению, делает меня одержимым мыслями об аде и смерти. То, во что я верил — убеждение касаемо успокоения в забвении — подтвердилось, и теперь больше нет смысла возвращаться назад, ведь я не помню, что же оставил там. Хочу отправиться в путь: узнать, куда отпустил любимых и нелюбимых.

     Под ногами города сходят с ума, люди, словно бешеные псы, рвут друг другу глотки, и в кромешном ужасе рдеют их лица, окропленные дьявольскими слезами. Зачем я сделал с собой все, что сделал? Но я родился, чтобы чего-то лишиться, а теперь, в благоговейном забвении, мне впервые за все это время так непередаваемо легко принимать собственное моральное уродство: в уродстве этом все еще сохранилась толика отчаянной нежной любви.

     Оставленный всеми и бесконечно тоскующий, я ждал Ее днем и ночью, но Она больше не приходила. Тот взгляд был — приказ убираться. А я не смел шевелиться, скованный горечью и задыхающийся в попытках освободиться, чтобы рвануть искать призрака на задворках памяти.

     Последний мой выдох должен быть ровным и тихим. Имею право желать Ее присутствия в моменте, имею право смотреть Ей в глаза. Не случится воссоединения, это будет прощанием. Я уже отпускал Ее раньше, но теперь, кажется, помешался.

     Сижу в красной комнате, задыхаюсь. Откусил себе пальцы от голода, отогрелся хлынувшей кровью. Остается теперь лишь затравленно вглядываться в ничто и видеть безобразные очертания, всплывающие передо мной.

     В картинной золотой раме вдруг возникает лицо, и оно живое, оно орет, оно скулит, оно плачет, его так много, и из-за этих острых зубов я испытываю дежавю. Что-то приземленное преследует меня, не дает вдохнуть полной грудью. Это оно, оно искажает мое восприятие действительности, делает только хуже.

     И я поднимаюсь, будто бы не заложник, а хозяин этого места, и хватаю существо за язык. Я хочу убить его твердой рукой, вот только оно кусает меня, очеловечивается. Возможно, я должен в очередной раз увидеть себя, но я ничего не вижу. И боль отступает, когда осознаю, что кому-то полезен, точнее, плоть моя может стать пищей, но не врагу, а некоей сущности, воплощающей важное, только вот что — неизвестно.

     А после я снова падаю. Липкий страх овладевает нутром, я инстинктивно пытаюсь за что-нибудь ухватиться.

     Все исчезает, я забываю самое важное, даже имя, береженое в память о матери, даже мать забываю, и наконец происходит распад. Стираются грани выстроенной мною реальности, клетка сознания лопается, я слышу звуки, которые раньше не слышал, и вижу цвета, которым нельзя дать название. Чувствую, как в бока мне вцепляется тварь, которой я должен бояться, но не боюсь: она сыта. Мы оба, пожалуй, сыты, и это позволяет нам наконец обратить друг на друга внимание.

     Приходим в себя в горячих песках бескрайней пустыни, под которыми погребены цивилизации, что я строил, и поднимается ветер. Мы знаем: скоро тоже будем погребены.

     Я опускаю глаза, ощущая объятия. Так кончается воздух. Но мы, мы с Ней, остаемся лежать, укрытые одеялом, медленно сжигающим нашу кожу.

     Замираю. Все, что я сейчас помню, все, что я сейчас знаю — это Она. Ничего больше нет, кроме Ее лица, залитого кровью. Воинственная, дикая, впивается в мои щеки ногтями, царапая их до крови, и всматривается с неистовой злобой, готовая прокусить мне шею, чтобы выиграть в борьбе, однако я не намерен сопротивляться.

     Столько лет я мечтал оказаться с Ней, и вот Она здесь. Пытаюсь что-то важное вспомнить, но не могу, ведь до этого сдался, но забыл, когда именно, упустил запретную мысль. Слишком долго боролся за кого-то другого, а в итоге это оказалось бессмысленно.

     Потрясающая картина: погребение среди дюн. Я оказался в руках горячих, в тех руках, в которых с самого первого дня хотел оказаться.

     Хочу говорить, но голоса нет. Гнев Ее невыносим, я должен спросить, за что Она так со мной, правда, могу лишь вертеть головой, но прекращаю немедля: вдруг подумает, что пытаюсь вырваться из болезненной хватки? Мне только и нужно это — слияние в любом его проявлении. Пусть даже Она будет меня ненавидеть.

     Наши губы соприкасаются. Я начинаю слышать, чувствовать, видеть.

     «Был человек человеком: каялся, в попытках осознать величие необъятного, однако как только остановился — заметил пронесенное через годы, мизерное чувство, которое оказалось способно разрушить все изнутри. Оно было с Тобой, пока Ты хотел победить, оно — это искра, благодаря которой Ты все еще пламенеешь. Пусть путь Твой тернист, мне вовсе не жаль Тебя. Можешь подняться. Лежать здесь Ты сам себе не позволишь».

     Она с легкостью вытаскивает меня из песка и смотрит как воин на воина.

     Она говорит: «Ступай».

     Поднимается буря. Закрываю единственный глаз, в попытках устоять на ногах, а когда все кончается, осознаю: то, что я строил, стоит, нерушимое и величественное.

     Поднимаю голову к небу. Оно синее-синее. Я дышу.

     «Там, в главном храме, на светлом троне, я оставил Тебя, чтобы смогла уйти. Мое место в аду, далеко-далеко оттуда, а Твое, в общем-то, где захочешь. Но из всех тысяч доступных пространств, Ты почему-то остаешься со мной, не давая неземному саду, что пытаюсь поджечь, разочаровать меня окончательно».