Он пытается представить, что спит, хоть и знает, что не уснёт.
Правым глазом – что делает в этот момент где-то там левый, он может только догадываться – он смотрит в тёмно-серый потолок; глаз не закрывается, несмотря на то, каких усилий Фаю стоит удерживать налившееся свинцом веко. Он лежит без движения, и на постели почти нет следов того, что её не покидали уже двое суток.
Скрип двери и топот – обычно почти неслышных, но сейчас ступающих по холодному полу, тяжело расшатывая воздух – шагов бьют в виски резкой, такой чудовищной болью, что он закричал бы, будь у него на то хоть немного сил. У него нет сил даже отозваться на боль, уже много часов воющую во всём его теле штормовым ветром. Свет от выдыхающейся лампочки совсем неяркий, но вспыхнув, едва не выжигает ему оставшийся глаз. Он слышит, видит, осязает мир слишком сильно. Это полная противоположность тому, чего Фай сейчас желает.
Потолок движется по кругу, то замедляясь, то ускоряясь. Ему кажется, что вот сейчас он наконец потеряет сознание – кажется уже в который раз, не перестаёт казаться, порой он уверен, что его разум уже давно покинул этот мир, продолжая вещать по инерции. Но по ту сторону как будто просто не пускают, как бы он ни наваливался на дверь. Собственный пульс тяжело колотится у него в голове.
— Тебе всё равно придётся встать.
"Пожалуйста, заткнись," – хочет он выдохнуть, едва голос Курогане вторгается в и без того слишком громкую для него тишину. Но он уже сделал магу чрезвычайно щедрый подарок, ничего не сказав этим утром. Молчал он и вчера. Обычно у Курогане было куда меньше терпения в запасе, и значило это то, что и с Фая вскоре спросят за это гораздо больше, чем он может себе позволить.
— Послезавтра отборочный.
Ещё не зная о турнире, они прибыли в этот мир ради него одного. Они должны выиграть во что бы то ни стало: единогласно принятое решение было и его тоже... тогда он ещё мог обо всём этом думать.
Но изъеденный кислотными дождями город оставался всё дальше и дальше позади. В первые дни в Инфинити Фай начал наконец чувствовать это, поначалу даже с толикой раздражения. Однако гнев очень быстро сменился страхом перед неумолимым приближением неизбежного. Он попробовал его кровь лишь единожды, и этот фрагмент воспоминаний оказался плотно затянут туманом лихорадочного полусна и боли – у него даже не было причин хотеть, но ужасало, насколько непримиримо её хотело его тело. Напоминало, просило, пылало, разрывалось на куски и наконец – иссякло.
Фай так и не простил Курогане за то, что произошло в Токио. Он верил, что должен был умереть там – и что бы тот ни сделал, дабы оспорить истину, вовсе не обязан подыгрывать ему теперь.
— Чего ты добиваешься?
Не получив ни одного ответа, Курогане продолжает задавать один вопрос за другим таким голосом, будто Фай опять разыгрывает перед ним какую-то дурацкую утомительную шутку; он знает, из-за чего маг в таком состоянии, и должен понимать, что тот, возможно, уже находится на пороге смерти (хотя в этом, спустя столько времени, уже начинает сомневаться сам Фай), но говорит с ним, точно с капризным ребёнком, который отказывается есть овощи.
— Можешь выкинуть это из головы. Я же сказал, что сам тебя убью.
— Так убей, – хрипит Фай едва слышно и не может поверить этому звуку: и как быть уверенным в том, что, даже умри он наконец, этот вол не вытащит его из могилы за шкирку, заставив петь соловьём?
— Чёрта с два. Пока не заслужил.
Знал бы Курогане, сколько раз за свою жизнь он заслужил смерти. Но и ниндзя был прав по-своему: представляя, как жалко он должен выглядеть сейчас со стороны, Фай соглашается, что это было бы всё равно что раздавить пальцем жука.
Обездвиженное голодом, как и всё остальное, даже его лицо не могло дрогнуть ни единым мускулом, выдав эту мысль, а Курогане никак не мог её прочитать – но хмурится так, словно каким-то образом совершенно точно её услышал.
Сидя к тому моменту рядом на кровати, он хватает за ткань рубашки и поднимает бессильное тело.
— Ты сам решил идти дальше. И теперь хочешь пустить всё коту под хвост? Вот так? Серьёзно? – говорит Курогане, и маг наконец слышит настоящую, окончательно возвращающую его в Токио злость.
Фай не в состоянии сопротивляться, но до последнего и не верит, что что-то может помешать ему привести своё решение в исполнение. В глазах всё плывёт, но как будто издеваясь над ним, маленький карманный ножик движется исключительно ровно и чётко. Убийственно сильный металлический запах бьёт Фаю в нос, спускаясь к горлу, и одного запаха хватает, чтобы всё его тело пронзило зарядом бодрости. Он использует его, чтобы вырваться – но стальные тиски уже сжимают его, не оставляя шанса.
Он должен был умереть в Токио – и это главная причина, но не единственная. Цена за то, чего он даже не хотел, была слишком высока.
Он пытается оттолкнуть его руку, но Курогане вдавливает ей его голову затылком себе в грудь с такой силой, что Фай едва не начинает задыхаться. Тело выходит из оцепенения, но оно больше не намерено его слушать. С закипающим в груди отчаянием, помноженным на страх, Фай безучастно наблюдает, как высохшие губы раскрываются сами собой.
Мгновение, равное вечности, он не боится больше ничего.
Никакого чуда не происходит, и кровь на вкус по-прежнему, как кровь, но он не ощущает вкуса. Прильнув к живительному источнику, он слышит чужое сердцебиение; оно заполняет его, и, как никогда раньше, Фай чувствует, как боль, сковавшая каждый его нерв, уходит. Он буквально чувствует нечто прямо противоположное боли.
Хватка Курогане ослабевает; Фай сам обнимает его руку и пьёт сначала с агрессивной жадностью; затем, отступив наконец от края пропасти – медленно, но требовательно, пока последняя алая капля, не найдя в нём места, не скатывается из уголка рта вниз.
Голова всё ещё кружится, но как будто в другую сторону. Где-то в груди так тепло, что хочется то ли засмеяться, то ли заплакать, но вместо этого Фай просто сидит на скомкавшемся под ним одеяле и пытается вспомнить мир вокруг него – хоть какой-нибудь, необязательно этот. Курогане (было ли правда его лицо немного бледным, или ему показалось?) добирается до стола, где стоят графин с водой и пара стаканов.
Раньше, чем его сознание хоть немного проясняется, Фай уже стоит позади, немного в стороне – он даёт Курогане допить, потому что ему не нужна ещё одна причина считать себя никчёмным: ведь он дал допить ему, несмотря на то, что теперь порез окружал пурпурный ореол.
Он знает, что пожалеет об этом. Но всё ещё слышит, как течёт в нём чужая кровь. Уткнувшись лицом в его плечо, Фай согласен пожалеть о чём угодно, но не сейчас.
Одно дело, если бы спутник просто всучил его никчёмную жизнь обратно ему в руки – но он сделал это самым ужасным из возможных способов. Физическая, катастрофически непреодолимая связь теперь была между ними вдобавок ко всем тем, которые Фай должен был разорвать. Одна нить тянула за собой другую. Его самым страшным кошмаром было то, что уже поздно – и выдернет он их из груди лишь с собственным сердцем.
Отметины остаются от шеи всё ниже и ниже одна за другой – Фай позволяет, словно в обмен на след на руке (и всё-таки обещает себе быть аккуратнее в следующий раз). Хотя сам понимает, насколько это фальшивый предлог. Он даёт Курогане заполнить себя полностью, только бы в нём совсем не осталось его самого.
Лёжа уже на отнюдь не такой аккуратной постели под ним, Фай чувствует себя кощунственно живым.
Хочет он того или нет, теперь у него есть силы двигаться дальше.