Когда Артур болеет, Харлин всегда рядом. С ее позволения ему назначают лечение, любовно колют седативы, кормят безвкусно, но сытно. Харлин Квинзель — когда «доктор», а когда просто женщина — одинаково заботлива и красива, она пышет здоровьем и уверенностью; Артур любуется ею столь же внимательно, сколь цветными мошками перед глазами после очередной колючки-иголки, введенной под кожу. Так дети рассматривают узоры на ковре — глядишь, найдешь чье-то лицо, прикоснешься к чуду рукой. С каждым разом открывается все больше граней этой диковинной куклы: Харлин, Харли, Харлс, Доктор Квинзель, Арлекина — ее так много, всегда так много. Всегда так рядом и хочется каждую из граней забрать себе одному. Несравненно.
Когда Артуру плохо, Харлин приходит на помощь. Не умеет по-другому — для Аркхемского мозгоправа у нее слишком мягкое сердце. Ее босс — другое дело, тому под реберную клетку посадили твердый кошелек, и очень скоро Артуру перестают давать «сытное и безвкусное». Просто безвкусное. Спасает, как всегда, белокурый доктор: кладет ему в ладонь ирис с карамельной нугой внутри, что тянется из надкусанной конфетки, будто густая кровь из раны, — только в разы слаще. Почти так же сахарно, как счастливый смех мисс Квинзель.
— Вы мой ангел, Харлин?
— Если вы так хотите, мистер Флек.
Артур (Джокер?) очень этого хочет, но ему невыносимо: он бьется о стены, о дверь, о клетку собственного черепа. И в каждой тесно, негде развернуться. Ему нужно пространство, потому что таково призвание клоуна — свободно идти по миру в своем цирке-шапито, раздаривая окружающим смех и радость. Харлин понимает это, и вскоре вместо конфет она приносит в Аркхем бомбу. Не Харлин, точнее, а Харли — та грань, что нравится клоуну больше всего.
Джокера возвращает людям Харли: приносит его жаждущей хлеба и зрелищ, верной толпе. Пока он восстанавливается, Харли занимает место главной, и вполне успешно — хоть какие-то знания из университета пригодились! А Джокер болеет часто: спина ноет, грудь хрипит, как плохой мотор старой тачки, кожа шелушится и иммунитет после Аркхема совсем ни к черту. Харли знает об этом лучше всей ватаги сектантов-клоунов; она мягко ступает к нему с лекарствами и едой, никого не подпускает помочь, гладит сальную зелень волос пальчиками, напевая Джокеру песенку про яркую звездочку. Нежно смеется. Мистер Джей засыпает только так.
— Мисс Квинн, можно зайти?
— Я сказала вам, дуболомы, не подходить к нему!
— Но люди ждут его.
— Пусти меня к ним, Харли, — хрипит казалось бы уснувший Джей и ухмыляется — он готов. Харли тяжело вздыхает; под ее ногтями кровь и порох, и она все еще добра и прекрасна. Несравненно.
Ангел-хранитель — ужасная работа, но Харли всегда рядом: поджимает ногу, улыбается, трется о сухую ладонь верно и преданно. Джей просит ее улыбаться постоянно; он любит слушать, как она смеется. И может быть клоуну достаточно всего-ничего — улыбки. Ему бы вкусить немного ее сладости в череде горько-кислых событий Готэма, ведь тяжело шутить там, где никто никогда не смеется.
— Моя мать никогда не пела мне перед сном, Харли. Будто я не заслуживал этого. Так странно.
— Ничего, пирожок. Я спою тебе столько песен, сколько захочешь.
И она поет — она держит слово, никогда не оставит любимого пациента, ведь такова работа ангела-хранителя. Отдавать себя на закуску без остатка.
У Джокера болит голова, все чаще, и даже песенки не помогают; ее подопечный бьет Харли тростью по губам и животу: за то, что не приготовила ужин, за то, что забыла дома пистолет, за то, что напомнила ему мать. Тогда Харли понимает, что быть ангелом-хранителем — неблагодарная работа.
— Сегодня праздник, Харли. Ровно два года с нашей встречи. Потанцуй со мной, конфетка.
— Мистер Джей, вы сломали мне... я сломала ногу. Я не могу танцевать.
Джокер болеет, кашляет жестко и хрипло, но малиновый пиджак надевает и идет в морось ночного города, чтобы позже принести ангелу дар – конфетки — ирис с нугой, и лечебную мазь. Ангел-хранитель — плохая профессия, что-то на уровне проституции, но иногда... Харли смеется и сцеловывает нугу с чужих тресканных губ за это «иногда». Ей быть ангелом очень нравится.
Они все же танцуют, потому что мистер Джей очень любит танцевать. Чаще всего под Френка Синатру; Харли завивает волосы, красит губы спелым-красным и одевается в белое. Святой цвет. Нога зажила; в этот раз она согласна на несколько па. Арлекина кружится вокруг Джокера призраком Мэрилин Монро, тонкая и гибкая, подставляясь, прогинаясь под него; прижимается к груди, ждет, когда там начнет стучать под бой пыльных часов также уверенно и громко. И стучит ведь — давая понять, что не зря были все те конфеты, что драгоценности на ее коже — синие, желтые, фиолетовые, красные (от ножа) — не просто так. Пирожочек знает, что лучшие друзья девушек — бриллианты.
Джокер расцветает: его тело наливается силой, словно мистический грааль, подпитываемый молитвами верующих. Некогда никудышные мышцы становятся тугими пружинами, и он скачет вокруг да около, разбрасывая взрывные сюрпризы. Он жив как никогда ранее, он открыт миру и откроет его сам. Харли — следом. Ковыляет. Напевает слабо Синатру. Улыбается.
— Все-таки хорошая была ванная на Эйс Кемикалс, да, мистер Джей?
— Искупались на две жизни вперед, тыковка!
Когда силы начинают покидать Харли, она не говорит. Ангелы не болеют, им нет равных. Она встает рано утром, гладит костюм Джокера, размазывает по лицу белила и хватает под руку верную колотушку; визжит, как маленькая, трясет помпонами шапки, корчит рожицы полиции и делает сальто. В новостях говорят, что они – сумасшедшие, нелюди, не поймаешь так просто. И если Джокер подходит под описание, значит подходит и Харли Квинн, наверное.
— Ты бледная, Харлс. Прекращала бы курить.
— Кто бы говорил, пирожок.
Харли заболевает, но болезнь ее, наверное, врожденная: любить всей душой того, кого нельзя. Так было всегда и с женщинами, и с мужчинами, что входили в ее жизнь. Харли позволяет класть голову себе на грудь и ноги, позволяет вымещать на себе злость, похоть, печаль; она позволяет всё. Ее пирожок всегда болен, неизлечимо, и кто она такая, чтобы жаловаться на собственные проблемы?
Ванная на Эйс Кемикалс не была хорошей, но Джей прыгнул, а Харли за ним — и в огонь, и в воду, и в химикаты. Не может иначе. Ангел-хранитель, как же.
Джокера подстреливают ночью, во время ограбления банка. Выстрел точный, почти смертельный. Крови из-за малиновой ткани пиджака почти не видно, но стоит снять верхнюю одежду, и она льется в руки Харли горячей и густой рекой — настоящая. Харли никогда не видела столько крови и она в ужасе плачет, умоляя водителя-клоуна быстрее гнать фургон. Слух режет вой полицейских сирен, рев города, стоны Джея; Харли паникует, прижимает к ране ладошки, чувствует, как сильно бьется сердце. В голове крутится: "не спасла, не прикрыла!" Хреновый из нее ангел-хранитель.
— Что, док, я совсем плох? — булькает смех в его горле, и Харли почти кричит. Лучше бы она снова стала доктором Квинзель, может, смогла бы помочь. Она всё еще может.
— Всё будет хорошо, Джей, пирожок, всё будет хорошо.
Переливание крови в подпольной клинике для преступников — дело опасное, но почему-то лежать на грязной койке и слушать, как паук плетет паутину в углу молчащей комнаты, Харли не страшно. Ей спокойно. И почти приятно. От нее ничего не осталось, но зато долг ангела исполнен — теперь она навсегда вместе с Джокером. Течет в его жилах, дает жизнь.
— Просил купить... тебе, — один из клоунов мнется возле койки, такой огромный и неуклюжий, и Харли сперва понять не может, галлюцинация он или настоящий. — Держи.
Харли косит глаза на пакет в большом кулаке и мелко улыбается. Ирис.
— С нугой?
— Ага, — кивает бугай. И тоже улыбается.
**
Джей, стройный, здоровый, взмахивает рукой, заливается хохотом, пока секта клоунов с открытыми ртами рукоплещет его речам. Тоже своего рода хранители — всегда за ним, всегда за него. Харли, сгорбившись, стоит рядом: пустой взгляд, красный, как у наркоманки, синяки под глазами и на скулах, волосы свалялись паклей. Не осталось ни кусочка ни от Харли, ни от Харлин.
Джокер машет толпе рукой, подмигивает: «я жив и здравствую ради вас, парни». Ее успокаивает лишь то, что, когда ангел вернется на небо, Пирожочек не останется один.
Примечание
