Антон не романтик.
Воронеж — не место для принцев и принцесс, и рос там Антон не миленьким Тошей, а чётким таким Тохой. Вместо страданий по первой красавице школы Шастун убивался из-за разбитой бутылки дешёвого пива, купленного в ларьке в соседнем дворе. Первый поцелуй затмили воспоминания о первой выкуренной сигарете и побеге из дома. Он любил обшарпанные воронежские подъезды, скучал по посиделкам на крыше, по тому, как пахнет воздух после дождя, и, наверное, в этом и была его романтика. Воронежская.
А потом буйная Москва, взрослая жизнь, свобода, институт, пары, сессии… снесло голову, да так, что до сих пор дух захватывает. В столице жизнь закрутилась совсем дико, в бешеном ритме летели дни, двадцати четырёх часов в сутках стало катастрофически мало.
Не до любви было.
Потому теперь Антон в растерянности глядит на уже уснувшего Арсения и думает, что делать. Ну, не прямо сейчас, конечно, а в будущем.
Всё это слишком странно.
Квартира у Арсения карикатурно питерская. Петербургская даже. Во всём: в скрипе половицы в коридоре, в захламлённом вещами шкафу, в мягком ковре, в тускло горящей лампочке на балконе, в выглаженном постельном белье и белоснежных полотенцах. Всё тут было пропитано этим городом, во всём слышались его звуки, а воздух будто нёс его безмолвную песню. И Арсений тут — венец. Жемчужина инсталляции, шедевр скульптора. Он вобрал в себя этот город. Питер был для Арсения создан, Антон в этом не сомневался. Каждый дом построен для него, каждый канал, каждый мост, каждый кирпичик на мостовой — всё было для Арсения.
Сначала кажется, что Омска в жизни Арсения никогда и не было. Так думал и Антон, пока не пригляделся. В его голове роятся слишком странные мысли, которые кого-то пугают, а кого-то, как Антона, притягивают. Отголоски его омской жизни, так сильно шедшие вразрез с образом классического питерского интеллигента, создавали сумасшедший контраст образов.
Арсений — один большой оксюморон.
Антон уверен, Арс уникальный. Другого такого не существует на всей планете. Во всей Вселенной. И в других Вселенных тоже. А ещё Антон уверен, что Судьба совершила ошибку. Арсения должен был получить не Антон.
Шастун вздохнул и глянул на Арса снова.
Лежит.
Спит.
И несправедливо как-то, что причина всех Антоновых счастий и несчастий видит десятый сон, а сам он думает, глаз не смыкая.
Потому что ради Арсения хочется всё. Свернуть горы недостаточно, ради него нужно больше. Антону хочется сгорать, чтобы светить Арсению вечно. А Арсений не даёт — тушит. Шастун с ума сходит, как любит, отдаётся ему без остатка, и если бы Арс попросил вырвать для него сердце, он бы вырвал, не задумываясь. А у Антона сердце живое, громкое, яркое. И душа у него широкая, чистая, даром, что проданная. И не Дьяволу, нет. Он продал её Арсению, в первый же день. Антон готов за него дышать, жизнь отдать, мир ему подарить — а не умеет.
Он просто любит. Он любит просто.
У Арсения руки холодные. Антон всегда их в свои берёт, пытается хоть немного согреть, опаляет кожу горячим дыханием, нежно касается пальцев губами.
Арсений ненавидит будильники. Антон всегда будит его сам, даже если ему никуда не надо, варит ему кофе, а если он не дай бог не рядом со своим любимым, то звонит ему и ласково просит проснуться.
Арсений обожает сирень. Антон каждую весну приносит домой пышные букеты и, не успевают они завянуть, тащит новые, пока их не становится некуда ставить, а от аромата цветов не начинает кружиться голова.
Арсений любит читать вслух. Антон готов слушать его тихий голос вечно, слушать до помутнения в сознании, и он слушает, с искренним восхищением ловит каждое слово, но часто засыпает под убаюкивающие звуки, за что после себя ругает — Арсений на это лишь смеётся.
Арсений жаден до поцелуев. Антон дарит ему столько, что пару раз они целовались всю ночь напролёт, без каких-либо пустых слов о любви, и прекращали лишь под утро, до невозможности счастливые и с онемевшими губами.
Арсений любит Антона. Антон не может поверить.
Зашуршало одеяло.
— Антон? Ты чего не спишь?
Арс лениво разлепил один глаз (на второй сил не хватило) и посмотрел на Антона. Он был весь растрёпанный, наполовину ещё во снах, щурился так по-детски и улыбался тепло-тепло, что у Шаста аж сердце заныло от этой щемящей нежности.
Антон тревожно всматривался в водяные глаза Арсения. Он свято верил в то, что Арс никогда ему не принадлежал.
Антон глубоко ошибался.
Арсений в нём тоже, по-своему самозабвенно пропал. Затонул в зелени глаз. Потерялся где-то между ночными объятьями и утренними поцелуями. Арсений думал, что не заслужил его любви, такой безнадёжно детской, невинной и нежной.
Раньше они всё думали, решали, путались в словах и мыслях, отталкивали друг друга, а потом раз за разом тянулись обратно, переплетались невидимыми ниточками, ныряли с головой в эту непостижимую привязанность. Долго друг друга терзали, мучали, бежали от чувств, от себя пытались сбежать, пока просто-напросто не смирились. Поняли, что прикипели, что порознь уже никак.
Арс осознаёт, что что-то не так, когда видит дрожащий огонёк паники во взгляде Антона. Безмятежность вдруг улетучивается, и на её место приходит ноющее желание защитить его — иногда такого смешного, дурацкого, трогательно несуразного и словно растекающегося от внутренней мягкости, нежности — от всех бед, скрыть своё сокровище за прочной крепостью объятий. Он чуть приподнимается и целует Антона в нос, чувствуя судорожный вдох в районе шеи. Попов отстраняется и вглядывается в родную зелень глаз, в темноте едва различимую.
— Я тебя люблю.
Антон выпаливает раньше, чем успевает осознать свою фразу. Крепче обнимает длинными руками, прижимается губами к чёрной макушке. Много что хочется сказать, очень много. Но чувствует тепло родное под боком, и слова как-то уже и не нужны.
— Я тебя тоже, — глухо звучит где-то в районе груди.
И ничего Антону больше не надо.
Они просто счастливы. Их счастье просто.