Цветы хотят жить

Лань Сичэнь каждый день пробовал новую мелодию — ни одна так и не помогла. Он дни напролет истязал Лебин, брат отстраненно перебирал струны циня. Лань Сичэнь не хотел терять надежду, а Лань Ванцзи не хотел уже ничего.

Таким он и застал его впервые: растерявшимся — посреди угасающих звуков прерванной игры.

Кроваво-цветочный хрип вырывается из легких.

Лепестки падают на струны.

Лань Чжань мгновенно понял, что за цветы сыпались с его уст. Нельзя было не узнать их. Яркая мальва для «истерзанных любовью», голубые незабудки, белоснежные пионы. Когда-то таким пестрым ворохом его закидали нечеловеческие девицы Вэй Ина. Неживые и красивые, как похищенные у стеблей бутоны.

Целый сад под кожей — тяжело возделывать его.

Они с братом перевернули всю библиотеку и нашли-таки один восточный трактат, где говорилось о причинах этой болезни и о борьбе с ней. «Неразделенная любовь... Спасет лишь взаимность...» Что ж, ничего более безнадежного и придумать нельзя. Не поздновато ли для пробуждения ответных чувств? Бессмысленная и жестокая шутка Неба. Как получить взаимность от давно умершего человека? Видимо, Лань Чжань до такой степени не верил в случившееся, что сама судьба посчитала, что Вэй Ин для него — жив.

И что на любое откровение Лань Чжаня тот снова велит ему лишь одно — проваливать.

«Не рассказывай», — попросил тогда Лань Ванцзи, и брат понял: в первую очередь узнать не должен Лань Цижэнь.

О том, что проклятый Вэй Усянь убивает его Второго Нефрита, даже находясь по ту сторону бытия.

Ханьгуан-цзюнь — почтительный и смиренный, он все свои обязанности исполняет безупречно, и больше некому укорить его в чем-либо. Искусный каллиграф — он рассеивает думы в изящных росчерках кисти; талантливый музыкант — но струны под его пальцами не поют, а рыдают. Внутри у него — обезглавленные стебли, обнимающие ребра.

В том же трактате говорилось, что от травы цинсы, «уз любви», спасали прижигания. Но Лань Сичэнь не смог проделать это зверство над родным братом, а Лань Ванцзи не посчитал нужным. Жаль ему этих пионов, незабудок и мальв, как когда-то стало жаль крольчат.

Цветы хотят расти над погребальным костром — напитаться отболевшим, остывшим пеплом.

Когда Лань Чжаня тридцать три раза отхлестали кнутом, он думал, что телу больнее быть не может. Теперь понял — может: когда корни ластятся к сердцу, когда соцветия прорываются в легкие — неумолимые, сильные, как смерть.

Когда погиб Вэй Ин, он отчаялся не сразу, и лишь теперь, с появлением жестоких цветов, осознал: тот ушел навсегда.

Солнечное клеймо, вино в его покоях, кролики на поляне — бесполезно обставлять дом так, словно это приманит хотя бы одну частичку души, не отзывающейся на «Расспрос».

Не приманит. Хватит себе врать.

Побеги блаженствуют в тепле человеческого тела, опутывают золотое ядро. Скоро придется вырезать их — возможно, вместе с сердцем.

Лань Чжаню нравилось думать, что это Вэй Ин зовет его к себе в загробный мир. Это ведь он снова посылает ему цветы? Значит, и правда пора.

Разве нужен своему клану немощный, подавленный и превращающийся в цветник Ханьгуан-цзюнь? Разве он и так не умрет в ближайшие месяцы? Угаснет, как будто старый прокаженный, не способный ни пошевелиться, ни заговорить — только извергать из горла лепестки, источать запах — их свежести и собственной гнили.

Цветы — живые, им нужно место, и они говорят ему: уступи, мертвец, твоя плоть все равно тебе не нужна — отдай, отдай.

Лучше уйти сейчас, пока тело не стало неподвластным, пока не обнажились все его тайные помыслы, бросив тень на семью. Клану и правда будет лучше не знать о том, чем Ханьгуан-цзюнь должен закончить — обращением в прах от невысказанной любви к презренному злодею.

Цветы хотят жить, а он — нет.

Приступы кашля все чаще и мучительней, и держать все в тайне труднее с каждым днем. Трудно бороться, когда больше не за что — Лань Чжань уже проиграл тринадцать лет назад.

Цветы распускаются поутру в радости — как прекрасна жизнь, как велик тот, кто дал нам ее.

Уступи нам, мертвец.

«Забирайте».

— Мы на ночную охоту, — сообщает Лань Сычжуй, обеспокоенно вглядываясь в бледное — бледнее обычного — лицо наставника.

А-Юань, его последнее напоминание о Вэй Ине — их общий, считай, родной сын. Теперь — смышленый и ответственный юноша. Надежная опора главе клана.

Лань Ванцзи вскидывает голову, держа спину ровно из последних сил.

— В деревне Мо завелась нечисть, — продолжает Лань Сычжуй.

— Зовите, если потребуется, — отвечает Лань Ванцзи и поспешно опускает лицо: с губ начинает течь кровь.

Лань Сычжуй кланяется и уходит к поджидающим его молодым людям. Лань Чжань может выдохнуть — чтобы в следующий миг зайтись в приступе кашля. На руках у него окровавленные лепестки пионов — прекрасные, дурманящие, каким когда-то был тот, кто уже не вернется.

Лань Чжань уверен — все они справятся и без него. У молодежи все впереди, а его час пришел. Цветы так или иначе либо задушат, либо заставят истечь кровью. Они хотят жить, они хотят смотреть на солнце и луну и пить дождь; им по праву принадлежит все под Небом — им, а не ему.

Он оставляет гуцинь и крепче сжимает Бичэнь. Ни от какого другого оружия Ханьгуан-цзюнь не станет принимать смерть. Ничему другому он не доверит забрать то, что осталось от его жизни.

Да и осталось-то всего ничего — белые, красные, голубые цветы, рвущиеся на волю.

И все же — правила есть правила, клан есть клан. Сперва долг — потом покой.

Лань Ванцзи вполглаза караулит ночные облака, пока не замечает на небосводе сигнальный огонь.