Кожа нежная изъедена кислотой, и на лице моём нету чистого места.  

В глазах детство разбилось в дребезги, не склеилось больше, что-то чёрное вместо.  

На лопатках те шрамы кровавые, гнойные, — то крылья мои вырваны, сброшены.  

Пыль осколков стеклянных с кровью по венам, по жилам. Ноги до мозолей изношены.    

Виновная я, на суде на коленях, и приговор лишь один — на шею в колодки.  

Сон кошмарный, что наяву сбылся, и слёзы не выплакала, — застыли они в глотке.  

Это был хрип мой последний, предсмертный, погибла. И вороны кружат, волосы дёргая.  

Душа ночи чернее, только дотронься ладонью — испачкаешь в саже, и кровь чёрная.  

На душе тошнота, молью поедена, плевать остальным, — трагедия лишь для одной.

Махнуть снотворного разом бы да уснуть на подушке, но жизнь крепко держала рукой.

В омут с илом да с головою, лишь бы не знать, лишь позабыть мне этот сон на века.

Депрессия томная на листе медицинском да таблетки в пригоршнях, — мёртвых река.

___

И смысла давно здесь в этой жизни не было, как тех же и причин; мне осталось лишь тризну сложить да стол накрыть на чей-то помин.

Душа моя чёрная, еле живая; слёз нет больше из глаз. Зачем же больную такую успокаивать тысячей фраз?

Я сильная — сломалась, порвалась, а ты оставил умирать.  

Не было бы больно, быть может, но перестань же мною играть.