Примечание
— Сука!...
Глухой вскрик, плеск воды и тихий рык, — привычный вечер в тёмной московской квартирке, пропахшей дешёвым алкоголем и табачным дымом.
Ничего нового. Всё до мерзкого обычно, привычка въедается в глотку тяжёлым комом, который выйдет только с кровью и хриплым кашлем, и это его устраивало. Их устраивало. Мужчине нравилось смотреть на синеющие губы американца, нравилось кусать и целовать, нравилось слышать злобный шёпот,— черт возьми, он не смог бы прожить без этого,— блондин же отвечал, царапал в ответ, стараясь оставить как можно больше отметин.
Эта зависимость пугала и одновременно завораживала, заставляла переплетать пальцы, но отнюдь не в жесте нежности,— оба пытались сжать ладонь с̶о̶ю̶з̶н̶и̶к̶а̶ врага как можно сильнее. Молча ломали друг другу кости, тянули суставы, — ни один не собирался так просто сдаваться,— чтобы после осторожно бинтовать л̶ю̶б̶о̶в̶н̶и̶к̶у руки. Тоже молча.
Мужчина моргает, медленно расслабляя пальцы, самодовольно скалится в лицо американца, вжимая в бортик ванной, но не душит, как прежде, лишь празднует победу. Временную, конечно же. Штаты не заставляет себя ждать, в мгновение высвобождая руку из-под советской туши, цепляется тонкими пальцами в тёмные волосы, с силой тянет ближе к себе, впиваясь кусачим поцелуем в чужие губы, и прекрасно знает, что ему ответят.
Так и незажженные свечи придётся убрать обратно, а лепестки выкинуть. Дешёвая романтика, Америку от нее всегда тошнило, — слишком много было ее в собственных фильмах,— теперь ещё и коммунист начал поддражать им. Мерзко. Сладковатый запах роз вновь щекотнул ноздри, блондин отстранился, не сдержав едкого шепота:
— Интересно, где деньги взял... Народные, я уверен, — и хрипло рассмеялся, видя оскал Советов. Разозлить его легко. Особенно, наедине. Особенно, так — нежно скользя кончиками пальцев вдоль щеки, чтобы резко сжать подбородок, заставляя скривиться от боли. Хватка у него не слабее советской. И последний знал это прекрасно.
И уже потом, лёжа в кровати, будет едва ощутимо касаться губами багровых синяков на чужом лице, одновременно чувствуя на шее осторожные прикосновения сухих ладоней.
Они нужны друг другу.
Сердце тревожно замирало, стоило услышать «Я ухожу».
— Ты никуда не пойдёшь. — мужчина хмурится, поднимаясь с кровати, задумчиво крутит в руках тёмные очки. Уж без них-то американец не уйдёт. Тот, загладив чёлку назад, также хмуро смотрит на коммуниста.
— Отдай. — и требовательно тянется за вещью, впрочем, его грубо впечатывают в стену, не давая даже дёрнуться. Перед глазами плывет, — от вчерашнего ещё не отошёл, — реакция заторможенна. Хотел было чисто на автомате ударить, но руку перехватили, крепко сжав запястье. Не отпустит же, ублюдок.
— Ты обещал, Америка. Три дня.— коммунист сурово смотрит в глаза блондина, поджимая губы.
«Хорошо»,— вслух произносить не требуется, это видно в самых уголках лукаво изогнутых губ. Издевается.
Впрочем, Советы послушно отступает.
***
— Сколько?...
Выстрел.
— Теперь двенадцать.
Болезненный стон заставляет американца улыбнуться шире, возвращая кольт в кобуру. Проспорил, педик, пусть расплачивается. Кончики пальцев неспешно касаются окровавленной груди. Двенадцать пуль — не шутки. Впрочем, это коммуниста не убьёт. Живучая тварь.
— Кх... Лёгкие... — мужчина сжимает руки вокруг талии Штатов, утыкаясь носом в его живот. Глотку жжет от потоков крови, колени Аме уже давно испачканы, но тому абсолютно все равно, — сейчас он просто наслаждается чужой болью. Сейчас очередь русского мучиться.
— Мне кажется, если мы составим расписание...
— Да пошёл ты...
Америка качает головой, зарывшись пальцами в чужие волосы. «Отвратительно», — мог бы он сказать, если бы кто-нибудь спросил, как американец относится к русскому. И в лицо бы рассмеялся. Их отношения — сплошная мерзость. Если сердце Советов просто заледенело, то у Штатов оно уже давно сгнило. А Союз ведь отнюдь не гордая птица. Падальщик, его привлекает гниль, он слишком заворожен этой чернотой, чтобы осознавать происходящее. Рассудок мутнеет, голова кружится от восторга, пальцы с жадностью погружаются в грудную клетку, роются там и, черт возьми, находят то, что так упорно искали.
Сам же Америка... Ему нравится касаться ледышки, нравится видеть, как тает многолетний лед под тонкой ладонью, нравится хруст наружной корочки. А ведь под ней, — ха!— бьётся жизнь, терпкая, горькая, но бьётся.
Советы просто приподнимает голову, устало смотрит на страну и чуть хмурится. Аме, понимая, что от него требуется, послушно склоняется, прижимаясь к обветренным губам своими. Где-то на фоне играет забытый магнитофон, слова на русском все также режут слух, но голос завораживал. Держава улыбается, — но на губах его не фирменная усмешка, отнюдь. Сейчас улыбка искренняя.
***
Разрушенный домик в заснеженном лесу — ещё одно место их свиданий. Сквозь разбитые оконные рамы со свистом просачивается ветер, но державам на него абсолютно все равно, — что для них холод, когда взгляд врага горит чистой ненавистью, грея руки? И ни Союзу, стоящего на коленях перед американцем, ни самому Америке, это не надоест. Ненависть — чувство, которое не может измениться в худшую сторону. Не верили друг другу, но доверялись ей.
Дуло кольта уперлось в лоб Советов. До боли в желудке привычно, сюжет словно изжил себя, а потому повторяется, повторяется, повторяется...
— Моя прелесть впервые не стреляет сразу, — тихо прохрипел русский, обвив руками ноги державы.
— А ты разве заслужил? — медленно тянет американец, вновь касаясь чужих спутанных волос.
— Заслужу. Потом... — и чувствует, как металл больше не холодит кожу, прижимает того ближе к себе.
Романтика? Это не для них. Все попытки быть нормальной парой тонут в крови, заглушаются выстрелами, теряется в синеве гематом. Им обоим нравится ломать друг друга, чтобы после самостоятельно склеивать врага по кусочкам. Они — сверхдержавы. Выше остальных и, одновременно, на самом дне. Любовь — вздор, не достойный и слова. Америка был уверен, что никогда не скажет «Я люблю тебя». Советы же абсолютно не сомневался, что не услышит этого.
—Отвратительно, где ты взял это пойло?
Русский замирает, сжимая в руках бутылку вина, и хмуро смотрит на довольного американца. Видно же, что издевается.
— Зная тебя, специально попросил из Штатов привезти, — съязвил тот в ответ, со стуком поставив бутылку на стол.
— Очаровательный вкус, сразу видно, качество хорошее, — и глухо смеётся. Нарывается, скотина. А коммунист не может не ответить, хватает державу за рубашку и впечатывает спиной в стол. Американец сдавленно шипит от боли, но не сопротивляется, уже ответно сжимая пальцы на чужой шее.
Идеально подходят друг другу. Кожа к коже, губы к губам, как две половинки целого. Руки вписываются в рельефы тела с ювелирной точностью, словно и были созданы именно для этого, зубы вгрызаются в податливую плоть, глухой выдох и самодовольная ухмылка. Штаты медленно облизывает губы. Ему нравится кусаться, нравится знать, что укусы ещё долго будут болеть и кровоточить, ведь доставить боль своему врагу самое лучшее, что он может сделать для него.
— Советская кровь намного лучше вина, — пафос хрустит на зубах, но это устраивает его куда больше дешёвой романтики. И Советы видит, чувствует это. Нравится ли ему? Определённо.
— Закрой рот.
— Я тоже тебя люблю. Веришь?
— Знаю.