Примечание
— Я хотел показать тебе красоту ночного Петербурга, Рю. Ты не против?
Акутагава просто не мог быть против, когда напротив него стоял такой расслабленный и довольный впервые за долгое время Фёдор.
— Ты же заранее знал, что я не откажу тебе. Зачем спрашивать? — Рюноскэ вложил свою руку в изящную, обтянутую чёрной перчаткой ладонь и поднялся на катер, переводя взгляд на темную гладь воды за бортом.
Нева была спокойна сегодня, разбивала маленькие волны о края стоящих около пристани суден, и Акутагава невольно залюбовался видом на ночной старинный город и такую спокойную реку вокруг них, на секунду даже забыв о своём спутнике.
— Если бы ты всё же отказался — мы бы никуда не пошли, — тихо напомнил о себе Достоевский где-то совсем рядом с его ухом, и дождавшись, когда Рю обратит на него внимание, продолжил:
— С верхней палубы открывается прекрасный вид. Уверен, тебе понравится.
Акутагава позволил Фёдору взять себя под локоть и послушно поднялся за ним наверх по лестнице, кидая быстрый взгляд на мягкие сидения и бутылку шампанского, стоящую на резном деревянном столике.
— Ты вроде не любитель пить, Фёдор. Сегодня есть особый повод? — спросил Рюноскэ.
Проведя столько лет рядом с Демоном, как любили называть его люди, он узнал почти всё о его привычках; и в эти привычки уж точно не входил алкоголь, затуманивающий разум, мешающий Фёдору строить планы и ясно мыслить.
— Есть. Сегодня мы стали на шаг ближе к великой цели, — почти мурлыкал он, разливая алкоголь по бокалам из тонкого хрусталя. — Выпьешь со мной?
Акутагава молча взял фужер из протянутой руки и отошёл к перилам, облокачиваясь на них. Теперь такое хорошее настроение Достоевского было вполне объяснимо, и Рюноскэ мог вздохнуть спокойно, зная, что пока им нет нужды возвращаться в Йокогаму. Конечно, рано или поздно настанет момент, когда придётся ему вновь столкнуться в битве со своим прошлым, но сейчас…
Желая отвлечься от таких волнующих мыслей, Рю на пробу глотнул игристое вино — горло слегка обожгло, но это ощущение быстро сменилось нежным и сладким привкусом, а в ноздри ударил тонкий аромат фруктов. У него не было слабостей, конечно нет… ну, не считая вкусного шампанского и инжира.
Увидев неприкрытое удивление на лице Рюноскэ, Фёдор поспешил объяснить:
— Гаут де Диамантс, на заказ. Подумал, что столь лёгкий и утонченный напиток придётся тебе по вкусу, — Достоевский слегка пригубил напиток и отставил почти нетронутый бокал в сторону и неспешно подошёл к нему, стуча каблуками о тёмный ламинат. — Впрочем, это лишь небольшое дополнение к такому замечательному вечеру.
Акутагава хмыкнул в знак согласия и вновь переключил свое внимание на улицы, мимо которых они медленно проплывали. Сотни ярких огней освещали разводные мосты, вековые здания и проходящих по тратуару людей, чьи голоса плавно сливались в один шумный рой, гул от которого все же долетал до середины Невы, но через секунду уже растворялся во всплесках тёмных вод.
Такие тихие вечера были редкостью, учитывая специфику их «работ», которые подразумевали под собой бои как умственные, так и физические: Акутагаве, к примеру, каждый раз оставалось только бросаться в самое пекло, Расёмоном оставляя реки крови за собой и слушая предсмертные крики побеждённых им врагов, прорываться вперёд, к победе. Именно сражения не позволяли его личным призракам прошлого схватить Акутагаву своими липкими от крови руками и утащить к себе вниз, в бездну, полную отчаяния и страха.
Ему только исполнилось десять, а он уже вступил в мафию.
Глушил боль внутри себя, разрывая очередное тело на его пути и гонясь за следующим, только чтобы почувствовать эфемерное, ускользающее от него чувство собственной силы.
Никчемныйжалкийнедостойныйжизни
— О чем задумался? — спокойный голос Фёдора рядом подействовал отрезвляюще, и Акутагава на секунду зажмурился, оттесняя непрошенные мысли на задворки своего сознания.
Да, этот Дьявол всегда замечал малейшие перемены в его настроении, и спешил вовремя отреагировать.
— Твоя родина очень красивая… — рассеяно заметил Рюноскэ и скосил глаза в сторону, когда почувствовал тяжесть на левой ключице. Пока он пытался найти нить их разговора, Фёдор прижался торсом к его тёплой спине, положил подбородок на плечо и скользнул руками вперёд, невесомо проводя по тонким пальцам своими.
— Это правда. Ты знаешь, как я люблю эстетику всего прекрасного: вещей, мест и людей… А в особенности тебя.
Румянец против воли багряными пятнами расползся по щеками Рюноскэ, так хорошо выделяясь на бледной, почти бескровной коже, что не укрылось от довольного своей шалостью Достоевского. Сколько бы Рю лесных и приятных слов не слышал в свой адрес, так и не смог привыкнуть к такому.
— Так мило краснеешь каждый раз, что я не могу налюбоваться, — он осторожно забрал из тонкой ладони фужер и отставил в сторону. На секунду Фёдор замолчал; и вдруг он потянул Рюноскэ назад за локоть, заставляя развернуться лицом к себе.
— Я желаю потанцевать с тобой, пойдём, — не дождавшись ответа и не видя сопротивления, Достоевский повёл растерявшегося парня на середину палубы. Очевидно, вывести Акутагаву из задумчивости можно было, только если отвлечь на что-то.
— Подожди, потанцевать? Я не умею, да и не думаю, что… — Рюноскэ словно отмер и попытался протестовать, но весь его запал сошёл на нет, когда Фёдор одной рукой приобнял его за талию, а второй сплел их пальцы вместе и приподнял вверх.
— Не волнуйся, я поведу.
Акутагава тяжело вздохнул и несмело опустил руку тому на шею. Он знал, что Фёдор — лучший стратег, и в планах он своих был всегда безукоризнен, точно следовал им, не допуская каких либо промахов. Но вот если решал сделать что-либо просто так, в свободное время, то какой бы странной и дикой не была идея — Достоевский не успокоится, пока не воплотит её в жизнь. Взбреди ему в голову шутки ради собрать коллекцию из самых известных шедевров мирового искусства — спустя пару дней он уже будет любоваться запечетлёнными на полотне красотами всевозможных времен и народов.
В общем, сопротивляться было бесполезно.
When marimba rhythms start to play
Dance with me, make me sway
Like a lazy ocean hugs the shore
Hold me close, sway me more.
Like a flower bending in the breeze
Bend with me, sway with ease
When we dance you have a way with me
Stay with me, sway with me.
С самых первых аккордов он узнал эту мелодию и нерешительно повторил за Фёдором, когда тот спокойно шагнул в сторону. Акутагава расслабился, мимолетно смотря в фиалковые глаза напротив, и позволил вести себя по палубе в адажио.
В этом взгляде не было привычного презрения и холодной насмешки, которую Фёдор ежедневно адресовывал остальным людям, не достойным и капли его внимания.
Сердце забилось быстрее, стоило Акутагаве увидеть улыбку, обращенную к нему; такую ласковую и благосклонную улыбку Фёдор дарил только ему, никому больше. Шагая за Достоевским в медленном ритме песни, Рюноскэ наконец позволил себе приподнять уголки губ в ответ.
— Судя по твоему довольному виду, встреча с президентом прошла прекрасно, я прав? — вполголоса поинтересовался он, не желая громкими разговорами портить такую умиротворенную атмосферу, но стремясь удовлетворить своё любопытство.
— Столь глупый человек очень быстро запутался в моих сетях, — с усмешкой в голосе ответил Фёдор. — Можно сказать, что Россия теперь пренадлежит нам.
Other dancers may be on the floor
Dear, but my eyes will see only you
Only you have that magic technique
When we sway I go weak
I can hear the sounds of violins
Long before it begins
Make me thrill as only you know how
Sway me smooth, sway me now.
Резкий порыв ветра растрепал кое-как уложенные фиолетовые волосы, заставляя их владельца недовольно цокнуть языком и мотнуть головой в сторону, чтобы убрать мешающие нормально видеть пряди. Порой Фёдор действительно думал срезать их, чтобы не мешались, но его возлюбленному так нравилось перебирать их вечерами…
Тем временем Акутагава даже затаил дыхание, подсознательно боясь, что издаст лишний звук — и он растворится в воздухе, как мираж.
Какая ирония… Природа, будто насмехаясь, наградила Достоевского просто ангельской внешностью, и другой на месте Рюноскэ мог бы легко обмануться такими острыми чертами лица, прекрасными сиреневыми локонами и выразительными глазами, взгляд в которые затягивал не хуже любого омута.
Но Рюноскэ знал, что эти длинные, аккуратные пальцы в любой момент могли с легкостью и хирургической точностью провести острым ножом, припрятаным в рукаве его белой рубашки, по сонной артерии, а после, эти изумительные глаза будут с ледяным спокойствием и безразличием наблюдать за бьющемся в предсмертных конвульсиях человеком.
Такая живая красота и стоящая в её тени смерть влекли к себе так сильно, как жаждал бы воды человек, брошенный на гибель в пустыне.
А Фёдор давал всё. Он позволял ему зарываться пальцами в свои волосы, утыкаться лбом в плечо, когда уже не было сил, прижиматься к своей спине на кровати, делая вид, что спит, и сам притягивал к себе, пока работал, обнимая одной рукой со спины.
Достоевский стал его зависимостью, наркотиком, лишившись которого, он не проживёт и дня — понимание этого мелькнуло в голове Акутагавы, и он остановился, словно громом поражённый, игнорируя вопрос в фиалковых глазах напротив.
Он живой, он рядом, проверь, прикоснись.
Акутагава положил подрагивающую руку Фёдору на скулу и медленно приблизился к его лицу, неуверенный в своих действиях.
Он ведь не исчезнет?
Но через секунду закрыл глаза и осторожно сжал их губы вместе, мягко целуя и не заходя дальше. Он знал, что, возможно, это было не к месту, но ему было нужно проверить — настоящий ли он.
Фёдор в свою очередь решил пока не перехватывать инициативу, наслаждаясь неловкими движениями покусанных губ Рю — он лишь улыбнулся сквозь поцелуй и положил вторую руку ему на спину, оглаживая сквозь шелковую ткань линию позвоночника.
Акутагава плохо целовался, сколько бы не пытался учиться, и вопреки всему Фёдор находил этот чертовски милым. Каждый раз, когда Рю сам втягивал его в поцелуй, он засчитывал это как свою маленькую победу.
Но больше всего ему нравилось самому ласкать языком его рот, спускаться вниз по шее, кусать, а потом зализывать нежную кожу возле кадыка и видеть, как его любовник всё больше возбуждается от таких простых манипуляций.
Не ожидая этой ласки, Рюноскэ дёрнулся и выдохнул, чем всё-таки решил воспользовался Фёдор, властно припадая к столь желанным губам, скользя языком внутрь.
Прикрыв глаза, Акутагава терялся в своих чувствах, пьянящих не хуже лучшего в мире шампанского, и упоенно отвечал на внезапную нежность. Он не сразу заметил, как руки в перчатках залезли под свободно висящую на нем рубашку, скользя вверх по впалому животу, и поднялись к затвердевшим соскам, трогая и оглаживая их.
Рюноскэ со стоном отстранился, выравнивая сбитое дыхание, и поднял свой взор наверх, сталкиваясь с жадным и восхищенным взглядом темно-лиловых глаз.
— Не здесь, — словно прочитав мысли партнёра, твёрдо сказал Акутагава, игнорируя вполне ясное желание отдаться Достоевскому прямо тут от вида одного хищного выражения на лице Фёдора; да уж, тот умел смотреть так, что ноги становились ватными, по коже бежали мурашки, а к щекам обильно приливала кровь.
В ответ Достоевский взял его за запястье и потянул к невзрачной двери, за которой, как Рюноскэ узнал, находилась спальня.
Всё, что было после этого, он назвал бы эйфорией.
Собственные стоны и хриплый от желания шёпот на ухо; отрывистые толчки Фёдора сзади, посылавшие волны жара и удовольствия, вперемешку с укусами и поцелуями по всему телу; чужая ладонь на собственном, истекающем смазкой члене — всё растянулось в череду долгих ласк и лёгкой тянущей боли, смешанной с чистым удовольствием.
Фёдор вновь и вновь доводил его до края, наслаждаясь изгибающимся под умелыми руками телом и полукриками, полустонами, которые Рю не мог сдержать, когда его мучитель намеренно задевал простату, резкими толчками двигаясь в нем.
Рюноскэ не помнил, сколько раз кончил, прежде чем Фёдор вышел из него, застонал и излился на его спину в последний раз.
Наконец отдышавшись, довольный, Достоевский потянулся за влажными салфетками на тумбочке и стал аккуратно обтирать кожу Рю, все ещё липкую от пота и спермы. Сам Акутагава всё ещё не мог прийти в себя после такого: тяжело дышал, вздрагивал и тихо хныкал, если Фёдор касался слишком чувствительных после долгого секса мест.
Лёжа на смятых белых простынях, он мог только прикрыть глаза и наслаждаться сладким ощущением неги и покоя внутри, пока Фёдор бережно гладил разгоряченное и дрожащее тело, успокаивая своего любовника после множественных оргазмов и оставляя лёгкие поцелуи на его покрасневших от укусов губах.
Достоевский подарит своему возлюбленному всю любовь и ласку, на которую способна давно почерневшая душа, ведь тот уже отдал демону своё сердце, даже не подозревая об этом.