Сердца — но их так мало, уста — а сколько их?
И так малы мы сами, шаг лишь один — и в миф
(Кшиштоф Камиль Бачинский, «Такие времена»)
Когда Вероника называет свое имя и сообщает, что поедет с ними в старые тоннели, Ризави храбрится. Скрывает свернувшийся в животе холодным клубком страх за звонким «она мне нравится».
Этот страх с ней — с самых первых дней вторжения и первых смертей. Одно, конечно, дело, слушать наставления Холта (да-да, продвинутая воинственная раса, да-да, опасность, можно уже в кресло, пожалуйста); совсем другое — видеть. Чужие корабли. Взрывы. Обрывающийся сигнал.
Ризави едва ли знала первых брошенных на смерть.
Как и Веронику.
Она видела ее еще до войны: замечала краем глаза в коридорах, на лекциях, в зале совещаний рядом с Сандой. И всегда отводила взгляд, будто боялась чего. Чего — сама не знала, но всегда обещала себе узнать. Однажды, темной и бессонной ночью.
Когда бессонные ночи пришли, узнавать уже было не о чем.
Точнее, незачем.
Ризави растягивала веру, как растягивала еду, воду и арахис в карамели, присланный мамой. Выдавала себе по маленькой порции в день, чтобы окончательно крышей не поехать (потому что кто-то — уже, и это выглядело так страшно, и жутко, и р е а л ь н о). Ей ведь нельзя. Кто ведь, если не она, Землю защищать будет.
Читай: продлевать предсмертные агонии.
Галра поймали муху, оторвали ей крылья и позволили пробежать еще пару кругов, прежде чем окончательно прихлопнуть.
— Благодаря таким, как Вероника, мы еще держимся.
— Благодаря таким, как Вероника, вся Вселенная еще держится.
Сэмюэль Холт — человек умный. Даже очень. Заметил же, с какой злостью Надя летает, понял, видимо, что она с каждым разом все ближе к тому, чтобы вывернуть штурвал и полететь напрямик — к главному кораблю, наплевав на то, что взорвется на полпути.
Но Сэмюэль Холт только злит ее еще больше.
«Такими, как» полнится доска почета. Может, и сама Ризави скоро там приютится, станет одной из «таких, как». И будут ей носить цветы после победы — или сожгут и забудут после поражения.
Надя Ризави превратится в табличку, в идеальную кадетку, в защитницу, в героиню, в лучшую из лучших. Без любви к арахису, без глупых шуток, без песен в час ночи, без злости и без отчаянно порванных листов бумаги с неровным «Веронике МакКлейн» на них.
Вероника ведь уже превратилась, и никто теперь не узнает, какой она была на самом деле. Над чем смеялась, что любила пить, что брала в столовой на обед, какое у нее было любимое животное, почему поступила в Гарнизон, какие страны хотела бы посетить — ничего уже никто не узнает.
Хотя Ризави бы и хотела.
Но Вероника стала легендой. Надя — в шаге от нее.
Она собирает себе Веронику из воспоминаний и пишет ей короткие письма. И рвет их. И ходит по комнате, пока мысли шумят неисправно.
— Угомонись ты, — бросает ей Джеймс.
— Смирись, — добавляет Ина.
Надя бьет кулаком по столу и сбегает.
Смирись-смирись-смирись — сигналом тревоги в голове.
Она не хочет смиряться, она хочет, чтобы все это закончилось. И узнать Веронику лучше.
Почему — все еще не знает.
Все еще обещает себе узнать.