Второй раз за день находя убежище в ванной, Шастун чувствовал себя распоследним предателем. Он понимал, насколько некрасиво покидать Арса в столь щекотливой ситуации, но что ещё он мог сделать?

Сидя на бортике огромной угловой ванны, Антон пытался понять, как быть дальше, но не получалось. Внутренний взор заклинило на картинке коленопреклонённого Арса, застывшего в соблазнительной близости от его тела, смотрящего снизу вверх так по-суккубьи — распутно и одновременно невинно, маняще во всей искренности своего желания. И ладно бы только это! В конце концов, холодный душ ещё никто не отменял; но нет, Антона изводило не возбуждение — чувство вины. Он раз за разом, будто невидимый видеомонтажёр поставил кадры на повтор, видел, как во вскинутом на него взгляде обольщение сменяется саднящей болью сокрушённых надежд, раз за разом наблюдал, как ясные лазурные глаза грустнеют и гаснут, когда Антон, не находя иного выхода, поднимается в воздух, ускользая из плена свободных объятий вампкуба. Находиться рядом с тем, кому, сам того не желая, в очередной раз разбил сердце, невыносимо, вот почему Антон поспешил спрятаться в ванной. Ему необходимо было побыть одному; клыкастику, впрочем, тоже — ни к чему сыпать соль на свежую рану.

Антон оберегал своего вампкуба как мог, столько раз уже вырывал его из ледяных объятий смерти, но — самое досадное! — от самого себя защитить не мог никак, раз за разом причиняя боль, пускай и непреднамеренно.

Порой ему казалось, что из-за связующей их истинности они с клыкастиком застряли в утлой лодчонке посреди огромного океана, и от любого резкого движения крохотное судёнышко грозит перевернуться, сбросив их в воду и утопив всё ценное, что при них было. И никуда не деться с этой лодки, никуда не деться друг от друга — они связаны. Обстоятельствами, обязательствами, по воле судьбы и по личному выбору — они связаны, и это никак не изменить. Остаётся лишь сидеть смирно, не раскачивая лодку, сохранять статус-кво и потихоньку грести куда-то вперёд, надеясь, что рано или поздно они найдут берег.

В памяти вновь всплыло печальное лицо Арсения, грудь скрутило чужой болью, и Шастун вынужден был напомнить, что поступает в интересах своего клыкастика. Да, Арсу было больно получить отказ, но куда больнее было бы, поведи он себя как Наташка, использовавшая влюблённого в неё оборотня. Использовать того, кто тебя так сильно любит, лишь в качестве куклы для секса — низко и подло. Даже если используемый сам настаивает на подобном раскладе, поддаваться на уговоры не стоит, особенно если тебе небезразлична его дальнейшая судьба. Это Наташке не было никакого дела до чувств Женьки Кожевина, но Антон — не она, ему не всё равно, что там на сердце у Арса, ему важно, чтобы у клыкастика было всё хорошо.

Шастун попытался представить, что было бы, согласись он воспользоваться предложением Арсения. Ну отсосал бы ему клыкастик, ну получил бы Шаст свою долю удовольствия — а что потом? Как смотреть ему в глаза и не чувствовать себя при этом распоследним мудаком?

Антон знал, что поступил правильно. Но на душе всё равно кошки скребли.

…

Чуть успокоившись, он хотел было уже выйти из ванной, но в отражении мелькнуло что-то непривычное, и он остановился, пытаясь понять, что не так.

Подойдя к зеркалу, он понял, что: вся его шея пестрела засосами, от ярких багряных до налившихся уже тёмным сине-фиолетовым цветом. Привычно призвав магию, Антон кончиками пальцев прикоснулся к одному, самому заметному, до сих пор не потемневшему засосу, расположенному аккурат в том месте, где когда-то, неделю назад, клыки Арсения прокололи его плоть. Тот укус был залечен давным-давно, на коже не осталось ни следа, но в памяти по-прежнему было свежо то пронзительно-яркое ощущение боли, переплетающейся с удовольствием.

Шастун отстранённо водил пальцами по разноцветным пятнам, рассеянно изучая следы поцелуев. И как у Арса так получается? Антону не впервой было получать засосы: и во времена практики в ОРН, и позже, в отношениях с магичками, ему достаточно часто попадались партнёрши, которым нравилось кусать и целовать его в шею… Но почему только у Арса это выходит так сладко и откровенно? Сказывается двухсотлетний опыт, каким не может похвастаться ни один молодо выглядящий суккуб? Или это какая-то сугубо вампирская фишечка?

Опомнившись, Антон направил магию в кончики пальцев и принялся методично стирать с кожи кровоподтёки. Простенькое заклинание, убирающее синяки, в Академии учат одним из первых, равно как и то, что сращивает незначительные порезы и залечивает царапины. Вот только огненная магия при контакте с открытым повреждением жжётся, неприятно обжигая даже собственного хозяина, если только он не достиг уже пятой ступени, поэтому Шастун, излечивая чужие раны, всегда старался делать это не напрямик, а направляя стихию в гематитовый талисман, отфильтровывающий жжение.

Антону невольно вспомнились те годы, когда он ещё был слишком слаб и неопытен для получения полной несгораемости. Сколько раз он обжигался о собственное пламя, сколько раз негодовал, что стихия, выбравшая его тело своим домом, никак не может с ним ужиться, вечно создаёт проблемы: то подливает масла в огонь эмоций, делая и без того слишком вспыльчивого Антона совершенно неуправляемым даже для самого себя, то выходит из-под контроля и пытается сжечь всё, что встретит на своём пути… Пламя обжигало его, раз за разом причиняло боль его близким и приносило проблемы, но Антон не мог — и не хотел — от него отказаться.

Как же он ошибался тогда, думая, что огонь рад его ранить! Пламя хотело согреть, хотело наслаждаться свободой и близостью к своему носителю, а он этого не понимал, видя в нём лишь разрушительную стихию. Огонь просто не может не обжигать, такова уж его природа, и большинству людей остаётся лишь смириться с этим фактом, оставив попытки обуздать пламя лишь тем, кто на это способен — сильным магам-огневикам.

Должно быть, для Арса он совсем как огненная стихия, точно так же связан с ним неразрывно и ранит, сам того не желая, но в то же время рьяно защищает от внешних угроз и всегда старается согреть. Вот только двухсотлетний вампкуб гораздо мудрее, чем подросток, совсем недавно открывший в себе магию, и ни в чём не винит своего огонёчка — то ли в силу богатого жизненного опыта, то ли по причине более мягкого нрава. Достичь бы и здесь той самой ступени, что сделает их взаимодействие полностью безопасным и комфортным, но как? Это магических трактатов о совершенствовании волшебных способностей на свете сотни, если не тысячи, а где взять инструкцию, в которой говорилось бы о том, как перестать причинять боль своему вампкубу?

Закончив исцелять оставленные нежитем засосы, Антон активировал чары на браслете, проверяя, где находится Арсений; тот, судя по направлению клыка, по-прежнему оставался в спальне. Шасту не хотелось его тревожить, и потому он распахнул окно и взмыл в тёплый августовский воздух.

Обычно в брежневках ванные комнаты и туалеты расположены слишком далеко от наружных стен, и ни о каких окнах не может быть и речи. Да оно и правильно, кому охота, вылезая из ванны или садясь на унитаз, вдруг осознать, что забыл зашторить окно, и теперь соседи из дома напротив могут наблюдать за тобой, нарушая комфортное уединение? Впрочем, вампкуба, видимо, это не смущало, иначе зачем бы он при перепланировке квартиры перенёс санузел туда, где в однушках на других этажах расположена кухня? Антона поначалу смущала такая особенность их ванной комнаты, но, с другой стороны, к моменту достижения пятой ступени всякий огневик приучается относиться к наготе спокойней, чем остальные маги: попав под вражеский фаербол или вынеся человека из горящего дома, сам-то ты остаёшься несгораемым, а вот одежда подобного испытания не переносит, если это, конечно, не специальный форменный комбинезон, сверхпрочный и несгораемый, какой выдают только служащим Ведомства, и то далеко не всем — следователям, к примеру, такая роскошь не положена.

Выскользнув в окно, Шастун набрал высоту, пролетел над крышей дома и вновь снизился до уровня восьмого этажа, второй раз за день стучась в окно столовой. Благо сейчас он был вполне даже видим, да и руки не заняты.

— У тебя сегодня день игнорирования дверей? — чуть удивлённо поинтересовался Елик, впуская его внутрь.

Антон лишь повёл плечами, не желая вдаваться в разъяснения. К счастью, целитель не обладал привычкой лезть в душу, и за одно это Шастун был готов простить ему даже самые неприятные подколки в свой адрес.

— Как она? — вместо ответа спросил Антон. — Как Лика?

— Всё так же, — пресно отозвался Елик. — Минут через сорок придёт Тина, и я смогу наконец заняться зельем. Надеюсь, хоть это поможет.

Менталист замялся, и Шастун удивлённо поднял брови: таким Елика он никогда раньше не видел.

— Шаст, посидишь с ней? — наконец выдавил из себя целитель. — Я вымотался морально и физически, безумно хочу искупаться, принять ванну, побыть наедине с родной стихией, но до прихода твоей сестры за пациенткой больше некому присмотреть.

— Не вопрос, — тут же заверил его Антон, в подтверждение своих слов плюхаясь на придвинутое к дивану кресло. — Вали давай в свою воду, извращенец.

В силу конфликта стихий водник и огневик всегда кажутся друг другу извращенцами: один плескаться готов до посинения и не понимает, почему люди так любят жечь свечи, а второй сторонится воды как брезгливый кот, старается не контактировать с ней дольше необходимого, зато всегда рад плюхнуть жопу в костёр, чтобы погреться, или пустить по руке дорожку язычков пламени, что для любого человека покажется дикостью.

Фыркнув на «извращенца», Елик благодарно коснулся ладонью его плеча.

— О, у тебя на шее синяк. Залечить?

Шастун даже поначалу не понял, о чём это он, а потом дошло: видимо, пропустил какой-то засос, когда стирал-исцелял.

— Забей. Дуй лучше давай в ванную, пока Тина не пришла.

— Ну, как знаешь, — пожал плечами целитель и удалился, оставив напарника наедине с беспробудно спящей девочкой.

На большом вишнёвом диване маленькая дриада казалась ещё мельче, и у Антона сжалось сердце: даже вампкуб, истерзанный обжигающим серебром и измученный истощением, и то не выглядел столь жалко. На контрасте с красной обивкой ближайшего к её личику подлокотника и не менее красными пальчатыми листочками девичьего винограда девчушка казалась слишком бледной, почти сливающейся по цвету с простынёй.

— Что ж ты никак не очнёшься, а? — тяжело вздохнул Антон, поправляя край пледа и привычным движением нащупывая на тонкой ручке бьющуюся жилку пульса. Не то чтобы существовала необходимость в контроле сердцебиения маленькой пациентки, просто Антону так было спокойней.

Не зная, чем ещё себя занять, он принялся рассматривать её маленькую розовую ладошку. Чуть тронутая загаром кожа, крохотная родинка на тыльной стороне кисти, зеленовато-голубые вены на внутренней поверхности запястья, тонкие пальчики с аккуратно подстриженными ноготками — наверняка Арсений позаботился. С тех самых пор, как, не имея возможности обратиться в Больницу, они оставили Лику себе, вампкуб очень тщательно следил за её состоянием: каждый день расчёсывал маленькой дриаде волосы, а перед некоторыми процедурами заплетал ей нетугие косы, чтоб не мешались (Елик грозился их обстричь, а клыкастик просто не хотел лишний раз расстраивать дочку друзей — наверняка ведь огорчится, когда придёт в себя и обнаружит, что в дополнение к прочим бедам ещё и свои локоны потеряла), бережно обтирал её тельце влажным полотенцем, следил за тем, чтобы она не лежала слишком долго в одной позе, делал улучшающий кровообращение массаж — словом, взял на себя весь не-магический уход… Антон поначалу не понимал, откуда у него столько навыков, сам-то маг, если бы не практика в постпортальном отделении, и не знал бы, что да как надо делать, а потом догадался: Манолито. Его, Шаста, предшественник, предпоследний истинный Арса, был заядлым экстремалом. Зная высокую травматичность предпочитаемых Мануэлем видов спорта и предусмотрительность Арсения, вполне можно было предположить, что вампкуб заранее разузнал все нюансы ухода за лежачим больным — на случай, если ненаглядный экстремал покалечится настолько, что окажется парализован. Да и потом, когда прежний истинный умирал от рака, клыкастик наверняка проводил с ним рядом всё своё время, заботясь о возлюбленном до последнего вздоха.

Антон поёжился. Очень странно размышлять о том, чья жизнь оборвалась ровно за миг до твоего зачатия. Интересно, если бы Манолито умер не в то мгновенье, а в любое другое, существовал бы он, Антон? Механизмы истинности слишком сложны для изучения, даже магическая наука вряд ли справится. Возможно, смерть одного истинного служит катализатором зачатия следующего, и тогда, умри этот испанец в другую секунду, Антон бы попросту не родился. А может, родился бы, но не отмеченный истинностью, кто знает… Родился бы, а двадцать пять лет спустя попал под влияние злодея-менталиста, и либо был бы убит, либо под воздействием неведомого кукловода наворотил бы таких дел, после которых жить бы стало невыносимо. Например, участвовал бы в похищении Арса…

Пытаясь отвлечься от невесёлых размышлений, Антон принялся говорить вслух: звучание собственного голоса помогало развеять привидевшуюся ему картину того, как он собственными руками обрекает лучшего друга на гибель.

— Лежишь тут, как принцесса на горошине, и в ус не дуешь, а мы, между прочим, переживаем, — укоризненно произнёс он, как будто это помогло бы Лике прийти в себя. — Елик из-за тебя сам не свой, даже матом ругаться почти перестал, да и меня подкалывает как-то нехотя, по инерции. Все остальные на цыпочках ходят и говорят вполголоса, будто помешать чему-то боятся или разбудить, хотя лучше б наоборот орали во всю глотку, вдруг поможет? Арсений тоже очень переживает, наверное, даже больше, чем все мы вместе взятые, но старается не показывать этого. Видела бы ты, с какой тоской и надеждой он на тебя смотрит… Мне кажется, под таким взглядом и мёртвый бы поднялся, усовестившись, а ты всё лежишь и бесстыже игнорируешь наши попытки помочь тебе очнуться.

Он осторожно провёл ладонью по волосам, стараясь не задевать маленькие овальные отметинки у висков, похожие на затянувшиеся розовые шрамики. Ещё утром на их месте росли непривычно облысевшие без листьев побеги-стебельки, но днём, видимо, отпали и они. От некогда пышной малахитово-зелёной гирлянды, обрамлявшей маленькое личико дриады, осталось всего ничего, лишь два листочка — уже пунцовых, но по-прежнему крепко держащихся на коже.

— Говорят, на грани между жизнью и смертью застывают те, кого в жизни ничего не держит, те, кому незачем жить, — задумчиво проговорил Антон. Сам он такого не понимал: была бы жизнь, а смысл найдётся. Последние десять лет его смыслом жизни была мечта стать боевым магом, чтобы помогать людям, и даже после портала, зная, что теперь придётся ждать целый год, прежде чем вернуться в Пятёрку, он не терял воли к жизни, находя всё новые способы помощи окружающим: в Больнице развлекал соседей по палате разговорами, а когда к нему приставили неопытного практиканта, подсказывал, как правильно массаж делать и как проще в одиночку простыню перестилать; потом, вернувшись в строй, служил родине уже в качестве следователя, раскрыв несколько дел и сделав жизнь обывателей чуточку безопасней. И даже если произойдёт что-то такое, что навсегда перечеркнёт ему возможность вернуться в Пятёрку, Антон знал, что и в этом случае он найдёт новый смысл, новую жизненную цель, придумает, в какую сторону теперь развиваться и как ещё он может помочь людям и нелюдям.

Но, наверное, неправильно было бы сравнивать Лику с собой. Ему двадцать пять, и первые пятнадцать лет своей жизни он провёл в идеальных условиях: любящая семья и никаких глобальных потрясений, из неприятностей разве что нагоняи за тройки да мелочные тёрки с ровесниками. Благоприятная обстановка позволила вырасти и окрепнуть, и именно поэтому все дальнейшие испытания оказались ему по плечу: он был к ним готов.

Лика — совсем другое дело. Безмятежный мир маленькой дриады, в котором она пребывала с рождения, в одночасье разрушился, а сама она выжила лишь чудом, потеряв при этом всё — любящих родителей, дом, в котором выросла, привычные игрушки и книжки… От прежней жизни не осталось ничего, даже воспоминания о маме с папой и те со временем поблекнут, подёрнутся мутной пеленой. По сути, с ней случилось то, чего Антон так сильно боялся: одиночество. Вот только его пугала сама перспектива похоронить семью, а остаток жизни провести одиночкой, и теперь, когда у него есть Арс и Тина, которым не грозит смерть от старости, страх притупился; а у Лики уже не осталось никого.

— Слушай… Говорят, в таком состоянии пациенты вполне могут слышать, что происходит вокруг них, так что слушай, — начал он. — Может быть, ты не приходишь в себя, потому что боишься? Когда тебя ранили, это наверняка было безумно больно и страшно, и твоё желание спрятаться от этого ужаса вполне естественно. Но ты же не можешь скрываться от всего мира вечно!

В отсутствии мимики на девчачьем личике ему почудилось упрямое «А вот и могу!», и Лика на мгновенье напомнила ему Тину, не теперешнюю замужнюю красавицу-целительницу, а ту самую старшую сестрёнку из прошлого, что подбивала его на всяческие шалости, но всячески выгораживала перед мамой — ябедничество у Шастунов было не в чести́.

Он усмехнулся своим мыслям. Везде и всюду он был мелким — младший ребёнок в семье, один из самых младших детей в классе, равно как и на курсе Академии, не говоря уж о том, что даже Чех, самый молодой из участников Пятёрки, по возрасту годился ему в отцы. Да и с местным кругом общения ничего не изменилось: все его друзья-соседи были старше, что Дима, разменявший тридцатник, что Пашка, ставший призраком в тридцать с чем-то, что Серёга, не говоря уж об Арсе, разница с которым составляла почти два века! Разве что Макар не слишком отличался по возрасту, опережая его всего-то на год или два, Шаст запамятовал, да Ляся умерла, не дожив до двадцати пяти, но она всегда старалась вести себя взросло, так что не воспринималась как младшая.

И вот в их сугубо взрослой компании появился не подросток даже — ребёнок. Обращение «мелкая» так и просилось на язык, и Антон не сдержался:

— Слушай, мелкая. Да, я теперь буду называть тебя мелкой, малой, малявкой или мелочью пузатой, и если ты сегодня же не очнёшься и не остановишь меня, продолжу в том же духе. Так вот, малявка, мы понимаем, что тебе очень страшно, больно и грустно. Но мы тоже когда-то были детьми и помним, что даже после самых ужасных событий рано или поздно наступает светлая полоса. Спрятавшись сама в себе, ты не видишь ничего нового, ты застыла в своём горе и тебе кажется, что так, как раньше, уже никогда не будет, что всё плохо и останется плохо навсегда. Но на самом деле ты пропустишь так много хорошего, если не очнёшься! Да, совсем как прежде уже не будет, ведь даже магия не способна вернуть того, кто уже умер. Но можно попытаться стать счастливой снова.

Антон не знал, правильно ли он говорит, это целителей-менталистов учат верно подбирать слова, а он к таковым не относится. Но вдруг, вдруг его разговоры хоть как-то помогут? Они уже перепробовали всё возможное и невозможное, каждый из кожи вон лез, чтобы помочь Лике, так что оставалось лишь цепляться за последнюю соломинку, сколь бы зыбкой она ни казалась.

— Знаешь, мелкая, мне не доводилось ещё никого терять. Правда-правда, у меня и бабушки-дедушки до сих пор живы, хоть и в преклонном возрасте, и все соратники до сих пор в строю… Но я помню, как страшно мне было, как я боялся потерять Арса, когда он лежал тут, на том же самом диване, на котором сейчас находишься ты, и едва дышал. Малая, ты видела, какие у него шрамы на запястьях и щиколотках? Наверное, не успела разглядеть, пока оставалась в сознании, не до того было. Раны выглядели очень страшно, и шрамы от них остались впечатляющие, крупные, заметные. Так, как раньше, уже не будет, и Арсений это знает, но всё равно радуется жизни. Ты бы видела, как он был рад тому, что тебя удалось спасти! Я думал, расплачется от счастья. А может, и вправду пустил слезу, не знаю, мне было не до того.

Он говорил и говорил, совершенно уйдя от темы, рассказывал какую-то ерунду — как они с Тин-Тин в детстве мамину любимую вазу разбили и осколки в снегу прятали, чтоб не нашла «улик преступления» и не заругала нечаянных проказников, и как они с клыкастиком на «дяде Волчеке» катались, даже сказку Арсову пересказал — не про улыбчивого суккуба, конечно, она всё-таки не для детских ушей, а первую, про искорку-огонёк.

Закончив сказку, Антон вспомнил, что пытался донести в самом начале.

— У нас с Арсением есть друг, ведун Илья Макаров. Он бы тебе понравился, наверное, на доброго дедушку Мороза похож, только более летнего, что ли? Ой, чушь какую сморозил про летнего Мороза, не слушай, мелкая, давай дальше скажу, ладно? В общем, наш друг похож на доброго-предоброго богатыря из старинной былины, и даже детей у него много, как в сказке — аж семь штук! Двое кровных и пятеро приёмных, которых Макар с Лукерьей, женой своей, любит ничуть не меньше родных: и русалочку серьёзную, и суккубика мелкого, и девчушку-оборотниху, — твою, кстати, ровесницу, — и маленького сирена Воробушка, и остроухую фейри, совсем малявку, она даже говорить ещё толком не умеет. — Перечисляя макаровских приёмышей, Антон осторожно загибал пальчики маленькой детской ручки, почти как в потешке про сороку-ворону, варившую кашу. Помнится, давным-давно, ещё когда он даже в детский садик не ходил, мама водила своим пальцем по его ладошке и точно так же загибала его пальцы, а ему почему-то нравилось, хоть он и никак не мог понять, сорока всё-таки или ворона, птички-то разные: одна чёрно-белая с длинным хвостом, вторая чёрная с серым, совсем не такая. — Знаешь, малая, все эти дети так или иначе потеряли своих родителей. Уверен, поначалу они очень горевали, им было плохо, больно и грустно, они плакали и всё такое… Но теперь, в новой семье, им стало лучше. Они ходят гулять, играют друг с другом и с остальными детьми во дворе, занимаются кто чем любит — поют, рисуют, плавают… Они радуются жизни, совершают открытия, познают новое: кто-то скоро выпустится из садика, кто-то пойдёт в первый — или второй, не помню точно — класс, кому-то ещё только предстоит пойти в садик и встретить там новых друзей. Наверняка они порой грустят, вспоминая родных маму и папу, но даже грустить приятней, когда рядом есть любящая приёмная мама, в объятьях которой можно поплакать, а потом она тебя утешит, и большой и сильный приёмный папа, который вас с мамой очень любит и, если что, защитит.

Говорить о родителях в таком ключе было немного странно: Антон уже привык быть взрослым и самому утешать да защищать, в том числе и собственных родителей и старшую сестру, если потребуется. Но Лика-то ребёнок, ей нужна именно любовь и защита, нужны надёжные взрослые, которые сумеют ей это дать.

— Знаешь, Лика, я прекрасно понимаю, что ты со мной не знакома и не можешь знать, стоит ли мне верить. Но вспомни Арсения, его-то ты знаешь и любишь, я в этом уверен, ведь все дети любят Арса — наверное, потому что он их просто обожает. Так вот, мы с Арсением найдём тебе самых лучших родителей, таких, которые будут тебя любить и порой даже баловать, таких, с которыми ты снова почувствуешь себя дома и будешь счастлива. Ты только проснись, пожалуйста, приди в себя, открой глаза, мы тебя очень-очень ждём! Арс мне так много про тебя рассказывал, и теперь мне очень хочется познакомиться с тобою лично, услышать, какой у тебя голос, увидеть, какого цвета твои глаза и как ты улыбаешься. Я тебе фокусы покажу, огоньки разноцветные, даже лучше, чем в сказке! Мы с тобой подружимся, как думаешь? — Он сделал паузу, словно надеясь, что дриада ответит, но та оставалась лежащей без сознания. — Молчишь? — зачем-то переспросил он, и, убедившись, что разговоры не помогли и он только выставил себя дураком, бросил досадливо-устало: — Вот ведь мелочь пузатая, а я так надеялся, что ты мне сейчас ответишь.

Скрипнула дверь ванной — должно быть, Елик закончил с водными процедурами, и Антон мигом замолк. Он и без того чувствовал себя глупо, разговаривая с бессознательной девочкой, а уж теперь, когда острый на язык менталист мог его услышать и начать подкалывать, высмеивая его наивную надежду…

Наклонившись к Лике, он прошептал ей на ушко:

— Вернись к нам, мелкая. Мы тебя очень ждём.

***

Весь вечер Антон старательно избегал оставаться с Арсением наедине: то Тину попросил поужинать с ними, то уселся на диван рядом с по-прежнему лежащей без сознания Ликой и принялся смотреть телевизор, там как раз какой-то добрый семейный фильм шёл. Благо шаманящий над капельницей Елик ничуть не возражал, ему так даже больше нравилось — привык работать под фоновый шум чужих голосов и мыслей, а здесь, в обществе сплошных нечитаек, — недоступной для прочтения бессознательной пациентки, принятого истинного и вампира-суккуба, — ему было прям-таки до неуютного тихо и пусто.

Приближающаяся ночь пугала Антона перспективой вновь остаться наедине с Арсом.

С Арсом, которого он беззастенчиво облапал этим утром.

С Арсом, которому он позже, вечером, отказал.

С Арсом, который ему чуть было не отсосал.

Шастун понимал, что клыкастик не станет закатывать ему истерику, как это могла бы сделать одна из его бывших девушек, но, ей-богу, лучше бы закатил. После повторного побега от вампкуба Антон не находил в себе силы вновь встретиться с ним взглядом, догадываясь, что он увидит. Взгляд собаки, которой случайно наступили на лапу, но она по-прежнему полна восторженного обожания к своему хозяину и, даже поскуливая от боли, продолжает вилять хвостом и всё равно смотреть на него без укоризны, лишь с чистейшей любовью… Просто невыносимо. Понимая, что непреднамеренно причинил боль столь светлому и любящему существу, чувствуешь себя ещё гаже.

Но, как бы Антон ни оттягивал момент отхода ко сну, настал момент, когда Ляся, пришедшая на свой ночной дозор на смену Елику, вытурила огневика взашей, бескомпромиссно отправив в спальню.

После утреннего казуса и случившегося вечером конфуза Антону вдвойне неловко было продолжать спать в одной постели с вампкубом.

Будь у него такая возможность, Антон ушёл бы спать куда-нибудь ещё. Но куда? Диван занят Ликой, ковёр — Еликом, не сгонять же бессознательную девчушку или утомившегося за день целителя! Можно было бы устроиться спать на полу в пустующей комнате, но всё же не стоит выносить сор из избы. Все члены Пятёрки уже потихоньку начали привязываться к Арсу, и если Шаст хочет, чтобы в критической ситуации товарищи берегли клыкастика не меньше, чем Тину, с полной самоотдачей, нужно, чтобы они считали, что в отношениях между вампкубом и его истинным пусть не любовь, но полная гармония. Одно дело, если бы он с самого начала спал в той комнате, и совсем другое — уйти туда сейчас, когда все уже привыкли, что по утрам Арс и Антон выходят из общей на двоих спальни. Тут и особо наблюдательным быть не надо, чтобы понять, что что-то не так.

Зайдя в комнату, Шастун сразу же почувствовал на себе тёплый взгляд Арсения, и это было почти мучительно. Чтобы не встречаться с ним взглядом, Антон так упрямо пялился на шкаф, что, казалось, ещё чуть-чуть и случится самовозгорание. Прошествовав к шкафу и только каким-то чудом не подпалив его, огневик безошибочно нашарил на нужной полке комплект постельного белья, достал с антресолей пушистое зимнее одеяло и, всей кожей ощущая погрустневший взгляд клыкастика, постелил себе на полу. Место он выбрал не по принципу наибольшего удобства, а исходя из нежелания даже случайного визуального контакта: не слева или справа от кровати, а в ногах, так, чтобы Арсу пришлось привстать, чтобы его увидеть. Правда, своей тушкой Антон таким образом блокировал проход в ванную, так что оставалось лишь надеяться, что либо Арсению не захочется этой ночью в туалет, либо вампирское зрение поможет ему различить в темноте очертания своего непутёвого истинного, а природная ловкость позволит без проблем перешагнуть через него.

Отчего-то Антону не спалось. И ведь вроде удобно было — объёмное зимнее одеяло служило достойной заменой матрасу, бельё пахло солнцем и свежестью, а гуляющие по полу сквозняки подпитывали потихоньку идущую на спад воздушную стихию и потому были скорее плюсом, чем минусом. Может, всё дело было в подушке? Точнее, в её отсутствии: Антону не хватило мужества подойти к кровати — а значит, и к Арсу — вплотную и забрать свою подушку.

Хотя за не слишком-то длинный боевой стаж ему доводилось спать и в куда менее удобных местах, чуть ли не на голой земле. Нет, ясно дело, прямо на земле Антон не спал — воздушная стихия брезговала, но вот на лавочке ночевать доводилось. Пару раз он устраивался на ночлег на ветке дерева, несколько раз — на крышах и чердаках, а однажды и вовсе мирно дрых в заброшке, буквально через стенку от буянящих наркоманов, отгородился от них защитным контуром и заглушкой и спал, потому что левитировать в дождь в поисках подходящего чердака могут только туманники, которым водная стихия родная и потому не мешает, а для любого другого воздушника и уж тем более для дымника вроде него эта затея обречена на провал.

Он ворочался и ворочался, не зная уже, как устроиться: и руку вместо подушки под голову подкладывал, и на живот переворачивался, и ногами в другую сторону ложиться пробовал, а всё неудобно!

Хотя кому он врёт? Себя-то не обманешь… Ему мешало не фантомное неудобство, а вполне реальные мысли о том, кто точно так же не мог заснуть, пускай и лежал неподвижно, как камень. О том, кого он пытался игнорировать, потому что не находил в себе сил посмотреть ему в глаза. О том, кому в очередной раз сделал больно, сам того не желая. О том, кто… кому… с кем… кого он…

— Может, поменяемся?

Предложение клыкастика застало его врасплох. Арс, молчаливо принявший его дурацкое желание постелить себе на полу, оказался настолько великодушен, что предложил рокировку, и Антон почувствовал себя ещё более виноватым перед ним.

Шастуну было неловко сгонять нежитя с его собственной кровати, но Арсений заявил, что всё в порядке — мол, если Антон всю ночь так проворочается, они оба не выспятся, один от неудобства, а второй от шума, так что в его же, Арса, собственных интересах обеспечить своего истинного хорошими условиями для сна.

По-прежнему стараясь не встречаться с ним взглядом, Антон перебрался на кровать и кинул клыкастику подушку, чтобы тому было удобней. Правда, чуть позже оказалось, что он перепутал подушки, бросив Арсу свою, а не его. Внешне разницы не было, но Арсова-то подушка и пахла Арсом! Обычно этот запах его успокаивал, но конкретно сегодня лишь будил в нём и без того сильное чувство вины. Пришлось отпихнуть подушку подальше и устраиваться спать без неё.

Но и тут Антону не спалось. Он лежал на мягкой кровати, большущей, такой длинной, что даже с его немалым ростом с неё не приходилось свешивать ноги, и широкой настолько, что на ней можно было бы рядочком уложить всю Пятёрку, включая широкоплечего Чеха и склонного к полноте капитана Махно, и ему было неуютно. Раньше ему как-то не доводилось пребывать в этой кровати одному, рядом всегда был вампкуб, теперь же бескрайнее пространство белоснежной простыни чуть ли не агорафобию навевало, будто посреди Арктики оказался, один и лишь в трусах. Свою лепту вносило и чувство вины, беспрестанно напоминая, что на полу Арсению наверняка жёстко, холодно и где-то в глубине души наверняка обидно, пусть он и не показывает этого.

Он осторожно поднялся в воздух и подлетел к Арсу.

Вампкуб лежал на спине в расслабленной и открытой позе — руки вдоль тела, ноги чуть расставлены, выражение лица нейтрально и безмятежно, глаза закрыты… Кажется, всё-таки заснул.

— Ангел? — ничуть не сонным голосом вдруг произнёс Арсений.

От неожиданности Антон чуть не рухнул прямо на него, но всё же выровнял левитацию, вновь обретя равновесие в воздухе буквально в паре дециметров от его тела.

— Как ты?.. — начал было Шастун, но вампкуб его перебил.

— Ты перестал ворочаться и шуршать одеялом. Да и сколь бы тихим ты ни был, я всегда слышу твоё сердце, — пояснил он, не раскрывая глаз.

Я всегда слышу твоё сердце.

Эта фраза, сопровождаемая мягкой улыбкой, потрясла его своей простотой и откровенностью. Антон забыл, что хотел сказать, в голове его смешались сумбурные образы и обрывки мыслей.

— Ты что-то хотел, огонёчек? Не думаю, что ты прилетел лишь для того, чтобы полюбоваться, как я сплю. Хотя, признаться честно, я был бы не против, — лукаво заявил Арсений, всё так же не размыкая век.

Стоило признать, полюбоваться и вправду было чем: в темноте его кожа светилась алебастровой белизной, пушистые девичьи ресницы казались ещё длиннее и гуще, да и расслабленное умиротворённое выражение лица его красило. Впрочем, если уж на то пошло, такую внешность победителя генетической лотереи вообще сложно чем-либо испортить, тут хоть кровью перемажься, хоть грязью, а всё равно есть на что посмотреть.

— Мы так не выспимся. Вернись в кровать, — попросил Антон, ощутив, что пауза слишком уж затянулась. Хотелось добавить «обещаю к тебе не приставать», но вампкуба больше устроило бы обратное, так что Шастун смолчал.

Вместо ответа Арсений приглашающе протянул руку.

— Доведёшь меня? Понимаю, ты не хочешь смотреть мне в глаза, а если я их сейчас открою, это непременно случится. Вслепую же я опасаюсь на что-нибудь наткнуться.

Захотелось пристыженно заскулить, будто виноватый пёс.

Антон накрыл его руку своей и, подождав, пока Арсений поднимется и на ощупь захватит с собой подушку, повёл к кровати, тщательно выбирая наиболее удобный для вампкуба путь.

Усадив Арса на кровать с той стороны, где клыкастик обычно спал, Шастун опустился на противоположный край, а посередине положил подушку, вполне закономерно рассудив, что, если он не сможет дотянуться до вампкуба, то и залезть спросонья к нему в трусы, как это случилось утром, тоже не получится.

Отчего-то вспомнилось, что в легендах рыцарь, вынужденный разделять ложе с дамой, клал между ними обоюдоострый меч, дабы избежать соблазна и сберечь её честь. Интересно, много ли народу вот так покалечилось? А если у рыцаря по каким-то причинам не было меча, сломался там или ещё чего, а была разве что булава или длиннющее, в крохотную средневековую комнатушку и не уместится, копьё — что тогда?

— Спокойной ночи, огонёчек, — ласково произнёс вампкуб, вопреки обыкновению даже не пытаясь его коснуться.

— Спокойной, Арс, — сердечно откликнулся Антон, протягивая руку поверх подушки и осторожно касаясь ладонью тёплого вампкубьего бока. Клыкастик незамедлительно накрыл его пальцы своими, чуть поглаживая, и было в этой сдержанной ласке что-то такое, что чувство вины словно задалось целью прогрызть грудную клетку насквозь.

Антон лежал и терпел, стараясь не ёрзать, чтобы не разбудить быстро притихшего и, кажется, придремавшего вампкуба. Даже считать облачка пытался, — не овечек, а облачка, потому что воздушной стихии так больше нравилось, — но перестал, когда понял, что из тринадцати разноцветных облаков уже восемь приняли очертания Арса.

Обычно, когда его что-то беспокоило, он мысленно сворачивал это в комок, как ненужную бумажку, и бросал в костёр. Но беспокоившая его проблема была неразрывно связана с Арсом, а своего клыкастика он в огонь ни за что бы не бросил. И в беде бы не бросил тоже. И вообще.

— Да ну нахуй! — не выдержав, он отбросил мешающую подушку куда-то в темноту спальни и сгрёб вампкуба в охапку, утыкаясь носом ему в шею и чувствуя, как родные руки оплетают его в ответ.

Запах Арса, тепло его объятий и медленное равномерное сердцебиение помогли ему успокоиться и плавно погрузиться в сон.

…

Проснувшись, Антон и не заметил, что по-прежнему обнимает вампкуба, переплетя с ним ноги, и даже что оттопыривающий трусы чужой стояк упирается ему в живот — не до того было: Пашка, вопреки обыкновению ворвавшийся в их спальню, разбудил их притворно ворчливым:

— Просыпайтесь, педики. Лика очнулась.