Вера гладит его по щеке, проводит по волосам, теребя спрятанные кудри, притягивает к себе ближе.
Глядит.
Сочувствует.
Не плачет. Уже давно.
— Всё будет хорошо, — говорит.
Он улыбается. Вера сама потеряла давно уже свою веру, но его верить почему-то заставить хочет. Интересная, однако, получилась тогда эта калька:
вера
надежда
любовь.
Ни веры, ни надежды, ни любви — нет. Есть свежие шрамы и пластырь на разбитой брови. Следы от потушенных сигарет на тыльной стороне ладони. Синяк прямо под печенью — знают куда бить, твари.
Это всё есть. А этих троих — нет.
А плакать хочется прям дохрена. И в Питер обратно тоже хочется — только шиш тебе, Эд, а не Питер. Сиди, говорят, в своём Залупинске и страдай, ведь не получишь то, что хочешь. Кого хочешь, правильно поправь себя, Эд. Чего ты как не родной-то?
А ладонь на щеке тёплая, и рука, которая обнимает за плечи, — тоже. И грудь — мягкая, маленькая и горячая, передаёт ритм ещё бьющегося сердца. Он знает: оно останавливаться очень не хочет. А вот Вера умереть — да.
Он обхватывает её за талию, прижимается ближе, и его нос утыкается ей в шею. Она выдыхает, и его голова опускается и приподнимается вновь. Эд чувствует улыбку на её лице, прислоняется ближе к сердцу и мысленно шепчет:
пожалуйста,
продолжай
биться
дальше.
Вера рыжая и лицо у неё всё в веснушках, и Эд очень бы хотел, чтобы это была именно она. Она бы гуляла с ним после школы, давала списывать домашку и кидала свои любимые песни, собранные наспех в плейлист в «Вконтакте». Они бы заваливались на старый потёртый диван в её комнате и смотрели пиратку недавно вышедшего фильма, потому что денег на кино нет. Он бы целовал её и не спешил — старался бы прочувствовать момент, дать мурашкам пойти по коже. Он бы занимался с ней любовью — чтобы до искр в глазах, быстро, и резко, и всё равно до невозможного нежно. Трогал бы мягкие бёдра, оставляя на них следы своих пальцев. Чувствовал кисловатый запах её потного тела — на вкус она была бы такой же кислой. Она бы кусала его шею и оставляла засосы прямо возле его сосков, потому что это до одури забавно.
Вместо этого у него — только мысль, застрявшая в уголке сознания, бившаяся в припадке, как надоедливая муха. Длинные, спутанные чёрные кудри, закрывающие уши. Карие глаза, ресницы. Слегка розоватые губы.
Он ненавидит. Зло сжимает зубы и не даёт жалкому вою прибитого зверя вырваться из своих лёгких, подавляет его в себе, как заглушает своё тупое, мерзкое желание.
А хочется ведь совсем немногого. Прикоснуться к запястью, чтобы это не вызвало никакой реакции, — просто почувствовать, какова кожа на ощупь. Мягкая ли, сухая? И провести потом, возможно, чуть ниже. Может быть, взять чужую ладонь в свою. Наверное, переплести пальцы, даже если потом всё равно станет жарко и противно от того, до чего быстро они потеют.
У него отняли эту возможность или он сам от неё отказался — это, в самом деле, его абсолютным образом не ебёт.
Он думает о сигаретах в правом кармане её куртки — красный «Bond» (откуда только деньги?) — и своём перебронхите-недоастме.
Даже смешно — он хотел медленно убивать себя хотя бы так, но теперь остаётся только сигануть с крыши, похоже.
А последний шаг сделать всегда сложнее всего.
Поэтому он закрывает глаза и слушает громкий стук чужого сердца. И откуда-то издалека вспоминается фраза, которая — нет, он не будет врать, — не даст ему надежду. Хотя, возможно, совсем небольшую. Совсем чуть-чуть глупой веры, которая будет как мгновенный выброс эндорфинов после шоколада, длящийся от силы жалких пять секунд.
Он не помнит, кто это сказал, и ему в общем-то плевать. Он глубоко вдыхает и чувствует сладковатый запах её геля для душа — выдыхает, и она обнимает его сильнее, ведь завтрашний день придёт.
А надежда — это, оказывается, так просто.
— Эд, он был «Львиное сердце» — не «Храброе».
— Да похуй вообще, Вер. Одно главное ясно: всё говно.
