Может, ему стоило предугадать всё ещё тогда, когда ему под ноготь больно заходит заноза, чешется, но жить, собственно, не особо мешает.
Он молод и наивен весной двадцатого года. Случайность, думает он.
Случайность, думает он, когда встречается взглядом с зелёными глазами, в которых давно уже расцвело свежее, дурно пахнущее листвой лето. Николай хранит это летнее тепло внутри, скрыв его от глаз незнакомцев, сам не понимает, зачем — вот бы только самому ненароком не обжечься.
Весна эта чувствуется révolutionnaire. Непонятная тревога треплется у него в груди и мешает спать душными майскими ночами. Он всё ещё молод и уже не так наивен, понимает, что тепло это начинает сжигать тонкую кожу его лёгких, разрывает грудную клетку. Николай начинает догадываться, почему зашедшую под ноготь занозу сравнивают с людьми.
Он извиняется — перед страной, перед семьёй, перед Богом. Знает, что прощения ему не дано, что он проклят сегодня и на многие лета вперёд, — за свои слабость, преданность и измену, за свою ненависть и за свою любовь.
Прости меня, сына твоего, перед народом меня пощади, благослови, направь, скажи мне, что делать.
Жестокость он ему простит. Слабость не простит никогда.
Я тебя ненавижу.
Он сжимает его шею за ухом, хочется схватить обеими руками и заставить его задыхаться — он знает, что у него хватит на это сил.
Или люблю?
Вместо этого Николай ослабляет хватку, и пальцы застывают на напряжённой мышце. Он чувствует пульс. Он ощущает под кожей горячую шею, касается совсем слегка позвонков. Большим пальцем водит там, где заканчивается линия челюсти, прямо за ухом, — кожа Павла здесь на удивление нежная. Николай сам не понимает, как и когда его ярость сменяется тягучей тоской, но он не отпускает руки. А Павел не отшатывается назад.
Павел немного ведёт головой в сторону и чуть приподнимает подбородок, когда Николай понимает, что он направляет его ладонь. Чуть выше, дотронься до мочки, коснись линии роста моих волос. И Николай слушается, будто ему самому отдали императорский указ, сглатывает, чувствует, как грохочет в груди сердце, гладит чужую кожу лёгкими движениями, будто боится, что одно неловкое касание, и Павел рассыплется как дорогой фарфор. Он не рассыпается, зато у Николая внутри что-то точно разбивается вдребезги.
Господь Бог, Я — тот, кто во всём виновен, на мне будет эта вина сегодня и до конца дней моих. Спаси грешную душу, а покуда мне не суждено исправить свой грех, не направь свой гнев на невинных, ведь единственный виновник всего здесь я. Я один заслуживаю твоей кары и казни. Пощади.
Его слабость навсегда останется вместе с ним. Он наклоняется и оставляет на чужих губах летний поцелуй, отдающий вечностью.
Возможно, посреди лета в Петербурге спустя пару лет пойдёт снег именно потому, что государь наконец даст себе совсем не царскую волю отдаться грешному, неправильному чувству, боли, разрывающей его месяцами изнутри. Возможно, это станет божьей карой, возможно, это будет божьим позволением. Он никогда не поймёт, потому что похоронит это чувство вместе с единственными слезами, которым позволит пролиться. Николай мысленно прокричит, зовя его на ты, как взывает к Богу, но ни тот, ни другой ему не ответит.
А смерть напоследок по-своему погладит своими руками нежную павлову шею.