Тихий шёпот сквозь кричащую тишину и шорох редкого снега. Сквозь тонкий белый лист бумаги затёртого до дыр. Сквозь бессонные синяки и обломанные ногти на дико бледных замёрзших пальцах. Сквозь улыбки и забытые где-то давно мечты. Гермиона пыталась припомнить хоть что-то светлое, пробивающееся холодным солнцем сквозь облака, — но был лишь снег и тёмная вода.  

Когда боль пронзала иголками задубевшие мышцы под кожей — не хотелось идти. Хотелось заплакать, снова стать маленькой девочкой, забыться, уткнуться в тёплую материнскую грудь под любимую шершавую ладонь и успокаивающий голос. Но вместо этого Гермиона брала палочку и рисовала ею по воздуху, словно кистью. Она выводила искрами и пеплом свою жизнь, закусив губу, закрывая на замок свои слёзы. Не сейчас. Не здесь. Забыть о том, что ты – это ты. Ты оболочка, пустая игрушка, которая хочет лишь жить. Её губы машинально швелились, проговаривая про себя заученные до кислой оскомины заклинания. Сегодня с Гарри они заночуют в Королевском Лесу Дин, где-то на окраине, откуда можно увидеть полосу воды.

Затем, когда прошлое стёрто в очередной раз за эту неделю, она брала отсыревшие спички и жгла того, кто был написан сотни раз на бумаге. Она грелась, сжигая обрывки бумажек, сухие мелкие ветки, еловые шишки и хвою. Они сгорали буквально за миг, ослепляя сетчатку глаза одним лишь одним именем.

Драко Малфой. Драко Малфой. Драко Малфой. 

Драко Малфой. Драко Малф…

Гермиона знала. Она повторяла себе это как мантру каждый день тогда, когда на часах застывало время под шелест деревьев или плеск морского прибоя на камнях. 18:24. Старенькие часы всегда проделывали круг до этой отметки, а затем механизм прекращал работать. Внутри шестерёнки стучали и хрипели, предвещая свою смерть, спотыкаясь, — всё каждый раз на одном и том же месте, где не было зубца. Они ломались, и их приходилось снова чинить, но сегодня ей хотелось ненадолго остановить время без магии.

«Люди ломаются как карандаши, горят как спички, без души они похожи на вещи.

Я сломан. Развеян пеплом по ветру. Растоптан ногами. Каждый день — пытка». 

Гермиона пыталась убивать в себе душу, чтобы не было больно. Было странно ощущать себя потерянной в стране, где тебя каждый желает убить. Или где каждого желают убить, увидев рядом с тобой на расстоянии вытянутых рук. Где тебя убивали сотни раз мысленно, а может наяву, раскручивая в сердце тяжёлый бронзовый кинжал. Потерянная девочка, без семьи, без друзей, на берегу моря. Тяжёлый камень любви и отчаяния висел над сердцем, сдавливая его к хребту. Жгло клеймо. Она чувствовала, что начинает умирать и становиться чем-то, что без эмоций. Если так, то она хотела стать растением или умереть ещё там, в сентябре в «Хогвартс-Экспресс», если бы она на него попала. 

«Ты должна жить. Стать несгибаемой спицей. Быть тёмной водой, чтоб не гореть.

Но стать вещью, убив душу. Ты можешь, я знаю. Я верю. В этом спасенье».

Последнее письмо, которое пришло с толстой пернатой совой, теперь лежало где-то на дне сумочки, понятое, порванное, склеенное несколько раз обыкновенным скотчем. Она не могла произнести простое заклинание над клочком бумаги. Гермиона хотела, чтобы это письмо превратилось в труху без возможности обратно его восстановить. Хотелось забыть пару строк, выведенных аккуратным аристократическим почерком, хотелось выцарапать глаза тому, кто его прислал. Девушка несколько раз порывалась сжечь это письмо, вместе с записками, на которых она по вечерам выводила имя. Но не могла.  

«Запомни меня трусом, все будут помнить про меня именно так. 

Не давай мне поблажек, чтобы я не смел даже мечтать о твоём тёплом взгляде. Умоляю. 

Возроди снова то презренье, что было на первом курсе. Вырежи сердце и напиши кровью мое имя.

Помни пустые ночи. Беги без возврата. Прощай.

Не-моя-Гермиона».

Дрожащие ледяные пальцы выдирали потускневшие тёмные волосы, царапая кожу до крови. Она задыхалась не-любовью не-кричащей-болью с не-ломающимися-где-то-своими-костями на ребрах.  

Огненная ладонь легла на плечо, вырывая из кокона мыслей, из плена остановившиеся стрелок часов. В мир вернулся блаженный звук природы и криков животных. Стука деревьев и шелеста волн. В мир, где было два дыханья и два одиноких, утомившихся грузом бесполезности и собственных сомнений огненных сердца. Она почувствовала, что в ней всё ещё мечется жизнь.

— Гермиона, снимай медальон, сегодня моя очередь.  

Девушка встрепенулась, подняла опустевший с белой пеленой взгляд куда-то наверх. Оттуда на неё сочувственно смотрел Гарри, — он видел, как Гермиона сгибалась, томилась, ломалась, безмолвно кричала, скрутившись в комок; как её сжирало изнутри запретное чувство, как в глазах плескалось: «Давай уйдем и сдадимся».  Поттер подошёл и буквально с кожей отцепил с её шеи тяжёлый крестраж.

Гермиона впервые за день вдохнула глоток свежего воздуха, не удерживая слёз облегчения. Бежевый вязанный свитер стал согревать и ломать корочку измороси. Она облизала обветренные губы и хрипло, прилагая силу одеревеневших мышц, прошептала:

— Спасибо. Я пойду спать.

— Хорошо, возвращайся… если станет слишком темно.

Девушка кивнула и вошла в тёмную пустую палатку. Теперь их осталось двое — она и Гарри. Темнота здесь накрыла с головой при зажжённых банках с магическим огнем. Слёзы облегчения и жалости к себе снова побежали из глаз. Гермиона помнила каждую бессонную и пустую ночь, повторяла про себя отрывки фраз. Гермиона сбежала в тот злополучный день, не оборачиваясь на тронутую осенней прохладой дорогу домой, мгновенно лишившись семьи и крова.  «Хогвартс-Экспресс» впервые уехал без неё, заставляя тем самым выживать. Она попрощалась с прежней мыслью и решила, что будет храброй за них двоих. Отказаться от него она так и не смогла, вычёркивая из своего сердца слово «прощай».

«Не-моему-Драко…»