Хранитель. Осеннее солнце

Когда лес сбрасывает листья — тысячей свирелей звучит, от ветров осенних гудит глухими туманными горнами. Утренняя мгла прячет землю, ноги холодит, зато после — травы и корни в самой силе. Основной-то сбор весной да летом, так что теперь Айра посылает меня в лес нечасто, и то лишь в погожие дни. Травы хорошо в сухую погоду срезать, а корни и в дождь копать можно. Дождь не хуже солнышка ясного. Плачет роженица-земля, отдает плоды щедро, не только лишь радость, а и грусть ее уважить надобно.

Подол подоткнула, перед тем, как в лес войти, а все едино измокрился. Ну да парням приходится куда как хуже — если намочить штаны, они к телу льнут, а юбка широкая, пока до замка дойду, ветерок просушит.

Нож заточить бы, к кузнецу сбегать. Больше рвет стебли, чем режет. Руки опять обдеру, Айра ругаться станет: руки у будущей лекарки должны быть чистые, мягкие, чтоб мочь прощупать тело, найти боль. А испорчу себе кожу — с шрамами да мозолями не смогу работать. Да и красоты убудет, дело ли — на осенних праздниках руки в рукавах прятать?

Но сумку травную набить важнее, чем о красоте думать. Я б и волосы длинные, мешучие, обрезала, да Айра не велит. Женская сила и власть в них, говорит. Ну и парням есть на что любоваться, опять же. Не пойму я ее, когда всерьез сердится, а когда смеется надо мной, глупой. То ли правда о деле лекарском печется старуха, то ли замуж меня выдать скорей хочет. А мне не к спеху, хоть и шестнадцатая весна миновала. Да и кто сироту-бесприданницу, возьмет? А в сушеных вязанках копаться да хвори лечить мне куда как милей, чем коров доить и полы в мужнином дому скрести.

Сушить корешки да отвары варить, слушать, как Айра человека больного расспрашивает, самой пробовать понять, что делать надобно — это люблю. А в лес ходить поначалу боялась. Колдовство в чащобах живет, светлое и темное, а где какое — кто разберет? Полтора года всего прошло, как церковь с нечистью примирилась. И вроде называть негоже нечистью тех, кто против злобной тьмы рядом с людьми встал, но иначе как скажешь? Привыкли уж. А лес — он вроде раздел, наш и их. Не знаю я, хорошо это или плохо. Волшебство людей исстари манит, но не всегда добром оборачивается. Да и простых-то опасностей в лесу много. Весной за ландышами и первой смолкой ходила, в ручей-распадок по пояс провалилась. До воды — три полных роста, и не выберешься потом. Думала со страху и холоду там и кончусь… Но все ж кое-как выбралась, корзину да платок потеряла, бежала до самого тракта, себя не помня.

Егерь с женой в глуби лесной живут, но егеря у нас не совсем человеком почитают. С кем поведешься уж, жена и пасынок его — оборотни, оленьи шкуры носят. Сама я их не видела, бой с церковниками в подполе просидела, потом Джерд-горшечник меня оттуда вынул. Лесника-то встречаю, конечно, когда он за платой или еще по какому делу в замок к лорду приходит, пока он среди людей — человек как человек. Но только лишь в лес вступает, скрывают его ветви да листья, живым ковром вслед сплетаются. Словно чащоба свое назад забрала. Жутко и любопытно смотреть.

Не всякого лес принимает… Этим летом незнамо как заплуталась я, когда с Айрой вместе по ягоды ходили. Айра повадку лесную знает, она и с егерем дружбу водит, глубоко зашли. Я дальше десяти шагов отойти от нее боялась. А потом и не знаю, как так получилось. Только-только я лекаркину юбку видела, и заметила богатый овраг. Полную корзину набрав, вышла — вот уж нет Айры. И поляна незнакомой кажется. Звала-звала, голос сорвала, по тропкам звериным бегала, день к закату склонился. Наревелась от испугу, чего таить… А потом вспомнила, с какой стороны солнце было, когда в лес входили, прикинула да и пошла через бурелом, скорей-скорей, пока вовсе ночь не настала. И вышла аккурат к замку, до последнего удаче не веря.

С тех пор уж не так страшно мне. Раз выпустил лес невредимой — значит, принял, или хоть ворогом не почитает, и то благо великое. Но воля его неведомая, сдуру лесу в душу, в чащу все едино соваться не стала бы. А что нужно, есть и в крайнем лесу, светло там и просторно. Оленей, вепрей, барсуков да зайцев видала, птиц без счета. Разочек и на хоровод пикси набрела, красивые они и яркие — загляденье. Жаль, близко подойти нельзя. Обидится мелкий народ — жизнь в пытку превратится.

Когда березовым золотом землю укрыло, пошла я по грибы. Хоть и приносят в лекарскую нам снедь в благодарность, да собственноручно испеченный хлеб всегда вкусней дареного. Зашла с тракта на ближнюю полянку, откуда дома деревенские на просвет видно, и давай собирать. Под листками да веточками целый выводок маслят раскопала. Золотые головки в пальцах блестят, будет нам с Айрой суп на ужин. Рядом и сладкая травка луковая растет как раз.

Вдруг слышу треск за спиной. Повернулась, ждала кого из деревенских увидать — после седмицы тумана с дождем распогодилось, как раз за грибами выйти… А там, за боярышником — бурая холка переваливается, лапы медвежьи сучья мнут.

Сердце у меня зашлось, а тело словно оледенело враз. Так и сижу в траве, в одной руке маслёнок, в другой — нож. Посмотрели на меня глаза черные великана лесного, долго, жутко. Повернулся медведище и пошел своей дорогой. Я сколько успела срезать грибов, в корзинку побросала, и бегом домой! Ни разу так близко от жилья медведей не видела…

Айра послушала, головой покачала:

— Надо людям сказать. Не дело, что косолапые около деревни гуляют.

Ранней осенью многие в лес ходят по дары лесные, и детей берут. Не все при оружии да при охотничьем умении, чтоб с косолапым справиться. Лорд серьезно новость принял, гонца послал в лес, Джердова сынка старшего, Лока. Лок коня седлает, скалится во все зубы:

— Да тебе причудилось! Чего я за просто так буду лошадь гонять? Признайся уж, со страху девчачьего белка за медведя показалась.

Я молча бровью повела, пошла своей дорогой. С таким только языком зацепись — пожалеешь.

— А то бери меня с собой в другой раз, — не унимается, вслед орет. — Ужо с белкою-то я как-нибудь справлюсь, да и медведя не забоюсь. А ты меня поцелуем отдаришь!

Я повернулась, аж юбка по ногам хлестнула.

— Больно дорого просишь! А то не пожалеть бы потом… — подошла, в глаза с прищуром глянула, и шепчу: — Ведьмов поцелуй ой пострашнее медведя будет!

А прищур у меня, как у Айры — горазда она им глупых баб пугать, что за отваром для выкидыша приходят али за отравой для козы соседской. Лок аж улыбаться перестал, молча на коня вскочил и дал шпор. Смотри ж ты, не только на бабах работает-то… Хотя и мужик из этого дутого фазана — так себе.

Вернулась к Айре. Живем мы в замке, при лекарской. У ней в деревне дом есть, для Айры в замке — работа, а для меня — и дом родной. Ни один другой, где жить доводилось, я бы домом не назвала, а родного, где родилась, и вовсе нет на земле — деревню у реки церковники сожгли. Старуха в сторонку меня отвела и еще раз подробно расспросила, что да как в лесу приключилось.

— Хорошо бы, простой медведь это был… — вздохнула. — Иди-ка, дочка, на кухне масла спроси, для капелланового брата мазь от почесухи сделать надо.

А я пошла и все думаю — к чему это Айра сказала? Какая разница, простой зверь аль нет, не сожрал, хвала Небесам, и ладно.

Спустя время понадобилось мне в деревню наведаться, купить кой-чего. Возвращалась мимо памятной полянки, гляжу — что-то краснеется. Подошла сторожко, прислушиваюсь, но тихо вокруг. Смотрю, на пеньке венок лежит из ягод красных калиновых, красивый. Видать, кто-то со старанием делал, каждая ягодка на месте, ни одной смятой, накрепко веточки сплетены. Сама не заметила, как в руки взяла, разглядываю. Кто бы это оставил? Только птицы цвиринькают, даже ветра нет. А с заката темные махры туч ползут, хлынет стылый дождь на всю ночь. Жалко мне венок оставлять — раскиснет, рассыплется. Взяла да пошла домой. Только успела ворота миновать — закапало с неба. Стали спать ложиться, вынула я венок, на полочку у постели положила. Айра увидала, пристала — что мол, откуда, уж не Лок ли подарил?

— Нет, — говорю, — а если б и подарил, не взяла бы. В лесу нашла, где грибы собирала. Забыл кто-то из деревни, да не отыскивать же хозяйку теперь.

Айра головой покачала.

— Завтра ж пойдешь и на то место положишь. Что, если не человеческие руки его сплели да для тебя у дороги оставили?

Я фыркнула только. Сама такой смогу сделать, ежели постараюсь. Больно малая я птичка, чтобы ради меня нечисть лесная венки плела… Но старуху не уважить я не смогла бы, решила сделать по ее слову.

Но на следующий день не до венков мне стало и не до Айриных слов — в лекарскую аж троих привезли. Двое мужиков-то ничего, у одного в бедре рана колотая — на собственную сулицу напоролся, самому смешно. Только кровь сильно течет, решили не тревожить рану, оставить у нас. Мне, правда, теперь в людскую общую спать идти, раз мою любимую кровать заняли, ну да не впервой. Другой похуже — с жаром, его отдельно устроили, мало ли, хворь заразная какая… Лишь бы не лихорадка болотная — с нею справиться большое везение надо. Ну, а третья — самая тяжкая, муж сказал, второй день разродиться не может. С дальней деревни повитуха к нам послала. Мужа-то взашея мы вытолкали, он и так зеленый весь почище жены был. С нею долго возились: смогла Айра плод повернуть, но малыш еле дышал, когда родился. А сама мать без памяти, мы над нею обе, как лошади загнанные.

В общем, только к вечеру я вздохнуть смогла, про венок вспомнила. Как подумала, что по дождю да по глинистому тракту идти ради венка этого поганого, аж взвыла. Но делать нечего. Плащ накинула, к кровати подошла, а на полочке — пусто. Я на мужика с перевязанной ногой смотрю, а он, наглая рожа, ягодки доедает…

— Вкусная, — говорит, — хочешь? — и лыбится во все зубы, последнюю на ладони протягивает.

— Ежели жрать захотел, значит, выздоровел, — зашипела я, как кошка. — Это мое! Прочь поди, наглая рожа, чтоб духу твоего тут не было!

— Неужто больного на ночь глядя выгоните? — ухмыляется. — Что за порядки у вас такие?

Тут Айра подошла, мигом смекнула что к чему, отодвинула меня в сторонку.

— В ночь-то не выгоню, но урок дам. Ужина тебе не видать, свое ты уж получил, бессовестный. А залеживаться и правда негоже, завтра телега в деревню поедет, и ты с ней.

В людской вечно с кухни хлебом пахнет и жарко: старый писарь косточки греть любит, а молодняк рад старику услужить, лишнюю вязанку дров принести. Как дядька он для слуг — кого читать выучил, кому советом помог иль просто выслушал. Айра его уважает, говорит: те, кто других слушает и не судит редко встречаются.

Есть у меня кровать за занавесью, в коробе деревянном у стены, да не люблю я ее. В лекарской у меня все же какая-никакая, а комнатка. От окна холод идет, но на зиму мы дощатой створой его закрываем, мхом заделываем. В теплые ж деньки наоборот, приятно чистым воздухом дышать. Там я сплю хорошо. А так-то сон у меня чуток, в людской от храпа чужого просыпаюсь, а если кому ночью понадобится на двор, так шаги пуще того с кровати вскидывают — все чудится: ко мне. От мысли, что на моей мягкой койке в лекарской чурбан этот прожорливый спит, и вовсе тошно. И в страхи Айры отчего-то больше верится…

Сидела я у себя, волосы чесала, и думала. Старуха твердит: «Ох, не к добру это. В лес пока не надо бы тебе показываться». «Не ходи в лес». А как не пойдешь? В замке все одно не высидишься. Помощников-то у лекарки: я да тень моя. Больше некому, и искать негде. Все ж не город, далеко мы от торговых путей стоим. Мне однажды старый писарь карту в библиотеке показывал, еще до того, как костная боль его свалила. Там наши места безымянной точкой отмечены. До нас и сборщики налогов-то не всегда доезжают… Мабон[1] скоро, луна растет, девчата начнут костры жечь, гадать на угольках, парней звать на танцы смотреть. Больных к зиме больше становится, холод да ветер хвори приносят. Руки умелые нужны. А мне за высокими стенами сидеть, в окно таращиться, как королевне сказочной, ждать неведомо чего?

Наутро пошла я в лекарскую, мамке с дитем одеяло поправила. На дверь в комнатку свою посмотрела, заходить не стала — пусть этого Айра сама проведает, как проснется, а мне неохота. Взяла свой плащ, уложила в узелок мазь, что лекарка сварила, и другие снадобья, которые обычно в деревню ношу.

Серая хмарь осенняя кого хочешь на думы тяжкие наведет. Пока шла, все дурное припомнила, что было, пока Айра меня к себе на выучку не взяла. А после дела сделала, свечей новых у капелланова брата-пасечника прикупила, тут и солнышко выглянуло. Зажгло рябину алым светом, лес в яркий убор разукрасило. Посмотришь — и на сердце легко становится, весело, словно ты на празднике осеннем у леса дорогой гость. У полянки проходила, не утерпела, глянула. Пусто на полянке, пенек от дождей потемнел. Ну, думаю, хорошо — все страхи Айрины ветром развеяло.

Вернулась в замок, лекарка меня у ворот встречает, глаза испуганные.

— Что стряслось? — кричу.

Большая беда случиться должна, чтобы Айру так напугать.

— Губерт ночью кончился.

— Как?!

— Подожди, не ходи, — Айра меня за рукав поймала. — Пускай парни там приберут… Хоть ты и будущая лекарка, а все же не надо тебе на такие страхи смотреть.

Вырвалась я и пошла. Ой права была моя наставница, ой права… Долго я в себя потом приходила, как вспомню, нутро по сей день в узел свивается. Матрас с кровати моей сжечь пришлось, полы и стены каменные от крови мы долго оттирали. Ничего не заметили в ту ночь часовые, но на земле у оконца моего я и вся дворня своими глазами видели следы медвежьи. Кто бы он ни был, приходил по мою душу. А нашел в постели другого, и от злости, видать, порвал человека почти пополам… На крючке у кровати подарок оставил — точь-в-точь калиновый венок, да только вместо ягод каменья дорогие красные. Айра забежала, за руки меня схватила, кричит:

— Не трогай, дурища!

Будто нужно мне ожерелье это кровавое… Я прочь кинулась, на двор, от слез ничего не видя.

После того меня сам лорд Уилленрой к себе вызвал, расспрашивал. И лесник тут же стоял, хмурился, словно не верил сказанному. Что не намеренно я к себе зверя призвала… А разве тут объяснишь? Нужно было умнее быть, не брать, что не твое, а после сразу Айру послушать. А теперь, выходит, из-за меня человек умер. Хороша лекарка, нечего сказать… В замок смерть когтистую привела. Айра перехватила на лестнице, лицо в ладони свои сухие взяла, в глаза себе посмотреть заставила:

— Не дури, дочка. Не виновата ты, это я не разъяснила, как должно, не настояла.

Не помню, ответила ли, не помню, как тот день провела, что делала и говорила. В голове мысль одна билась: уйти надо. Если пометил меня медведище, так тому и быть, а другим погибать за это нельзя. Айра, видать, почуяла что-то, весь день от себя не пускала, лишь на закате отослала меня отдыхать. До людской я не дошла. По кухонному коридору наружу выскочила, через двор промчалась и в ворота. Слыхала, как вслед со стены кричали, но не будут же они стрелять-то в меня… А хоть бы и так.

Свет закатный огнем стволы выкрасил, траву жухлую словно костром зажег. Зябко без плаща, а все едино теперь. В руке зажаты камни проклятые, ладонь режут. Недолго осталось смотреть на мир, недолго совестью мучиться. Как услышала за собой шаги тяжкие, ярость во мне вспыхнула. Дернула я заколку из волос, косы плечи хлестнули змеями. Швырнула я ожерелье-подарок наземь, обернулась и встретилась с взглядом черным, свирепым. Горло будто лапой когтистой пережало, все слова дерзкие в единый ком смерзлись. А медведь выпрямился во весь рост. Смотрю, оборачивается зверь у меня на глазах, шкура словно стекает с него, и слышно, как кости трещат-меняются… От мерзости этой в голове у меня помутилось, все, что съела, на землю потоком хлынуло. Успела увидеть лицо оборотня, глаза и брови черные, как уголь, зубы оскалены — не то в улыбке, не с угрозой. И откуда силы взялись? Побежала прочь, хоть и зная: не убежать мне. Скоро-скоро схватят меня руки, какие только что лапами с влажным треском текли, запах зверя зальет ноздри, сила лютая повалит наземь, а потом…

Свет закатный в глаза бьет, далеко птицы тревожно кричат, в ушах гул стоит… Сколько я так падала и бежала, не знаю, но слышала, как за мной ветки трещат, чуяла хищника за собой, ужас древний, животный, вперед гнал… К оврагу подлетела, и тут навстречу мне из чащи олень выскочил, будто из света, рыжего огня осеннего вылеплен. Поскользнулась я от неожиданности, упала вниз, чуть не кубарем.

Зажмурилась, в комочек сжалась… Полежала сколь-то на мху сыром, сердце перестало из груди выпрыгивать, слышу: тихо. Глаза открыла, ветерок ветки шевелит, светло-светло вокруг, словно не закат, а полдень летний настал. Покой в воздухе разлился, кажется, вот-вот ангелы с неба запоют, такие, как в церкви на потолке нарисованы. Умерла я иль сплю?

Поднялась кое-как, платье отряхнула, гляжу: нет никого. Ни оборотня чернобрового, ни оленя золотого. Тут враз сумерки опустились, а я и не ведаю, куда забежала… Как домой выйти? Трава под ногами мягкая, стелется против ветра, словно путь указывает. Думаю: никак, сам Хранитель лесной за меня вступился. Значит, и бояться нечего больше. Пошла по травяной тропинке, но все равно боязно, да и от страха пережитого дрожу, как листок осиновый. Так и вышла к тракту. До замка впотьмах идти не решилась, на огоньки деревенские пошла, к Виллье, жене гончаровой, постучалась. Та меня увидела — простоволосую, с рваной, чуть не до срама, юбкой (и когда успела?), впустила, и давай умывать-расспрашивать. А я лыка не вяжу, только чашку отвара медового выхлебала, да так и уснула на лавке.

Ох и чехвостила меня Айра! И хворостиной по двору замковому гоняла, и обнимала, и грозилась еще и за косы оттрепать за дурь такую. И жена лордова, Илайн, в лекарскую спускалась, говорила с нами, меня стыдила, мол, не доверяешь нам, что в лес на погибель уйти хотела, а как нам после такого жить?! Да и старуху одну с больными кинуть, как тяжко ей одной будет — не думала? Сама знаю, что глупая, слушаю их, а слезы катятся по щекам, и тепло от этих упреков, и от слез своих тепло…

Седмицу я за стены не ходила, хоть и знала, чуяла: нечего больше бояться. За кого Хранитель встал, тому уж ничто живое в этих землях не повредит. А умертвиям попасться еще умудриться надобно.

Лок-то зато язык прикусил, не дразнился больше, да и вовсе смотреть на меня перестал. Другие парни тоже замолкали, лишь увидев. Я бы на их месте и сама от себя шарахалась… Так что не видать Айре меня замужней. Чего лучше?

***

День с ночью вот-вот сравняется, скоро журавли будут на болотах собираться, решать какою дорогой лететь. В кухне да в людской самая страдная пора: на зиму запасы в бочки да горшки глиняные замачивают. Пар и запах кореньев душистых все насквозь пропитал, и не хочешь вроде есть, а вдохнешь — и вспомнишь, как на зубах соленые колечки морковные хрустят. Слюней полон рот, хоть траву сухую грызи, обеда дожидаясь.

Ну и нам с Айрой свои запасы сделать надобно. В лесу мне теперь мирно и хорошо стало. Травы и деревья люблю, иной раз обнимешь клен старый, крепкий, и словно силы новые в душу вливаются. Лес ведь не виновен, что в нем окромя зайцев и волки есть, и медведи… Без них-то небось тоже нельзя, иначе зачем бы созданы были? А и лес мне свои богатства щедро открывал, словно понравиться хотел. Как ни приду — то грибов белых полна лужайка, или замечу куст ягод поздних, спелых — оберу. В замке удивлялись: где это я места богатые нахожу? Я указать-то укажу, пойдут туда девчата, да ни с чем возвращаются.

Стала я примечать, что не только с дарами лесными чудеса случаются. Следит кто-то за мной. Вовсе не так, как оборотень страшный. Не пугая, а словно наоборот, стараясь оберечь. Смотрит, стоит из кольца стен замковых выйти, а не видно его самого. И тревожно немного на душе. Решила как-то путь срезать по старой дороге лесной, через ручей, свернула с тракта, а гляжу: дорога вся колючими терниями заросла, в рост человеческий, не пройти, не проехать. Чудно: терн-то обычно в сухих местах стелется, не под сводами великанов лесных… Махнула я рукой и на тракт проезжий вернулась. А назавтра узнала, что ручей-то от дождей разлился, капеллан деревенский точно так, как я, решил дорогу скоротить, чуть было мула своего не потерял — на берегу в глине увязли. И кустов никаких не видал.

Взгляд этот теплый, яркий, везде меня находил, словно сама земля смотрит сквозь лучи солнечные, сквозь прозрачные березки осенние. Как-то попалась мне местечко у мшистых камней с дикими лилиями рыжими. Я нож к тому времени наточила, легко стебли срезались, а корешки сладкие в корзинку перекочевали. И ведь знаю, что уж везде они отцвели, а тут — на тебе. Не выдержала я, встала в рост и сказала громко:

— Выйди, покажись мне! Негоже дары незнамо от кого принимать.

Сначала тихо было, потом слышу шорох: из высокой травы за ручейком олень голову поднял, глядит. Тот самый, что от оборотня меня спас, шкура солнцем вызолочена. Хранитель лесной. Следовало бы мне сразу догадаться, ну да дура девка, что скажешь… Только я хотела слово молвить, а он кроной ветвистой качнул и пропал в лесу. От оборотня-то спас, но сам-то он кто? Люди говорят, оборотень и есть… Только отчего-то не так страшно мне от этого.

Луна на небе половину лика своего серебряного явила, девчата в людской и во дворе платья примеряют, бусы нижут, достают пояски праздничные. А у меня на сердце тоскливо, снова я на гуляньи общем чужой буду… Не умею я, как иные: словно со всеми, а и ни с кем. Сердце у меня привязчивое, много еще девчонкой оттого натерпелась, да и закрыла его, от греха. Айру люблю, госпоже Илайн готова руки целовать за то, что одела сироту и за то, что переживала, когда я в лес удрала. Лорд тоже, как я, нездешний, но на то и лорд, положено им выше иных быть. А остальные… Люди как люди. С пеленок друг друга знают, а я — чужачкою была и останусь, хоть и не гонят меня, а вовсе наоборот.

Небо осеннее — не такое, как в другие времена. Глубокое оно и яркое, к полуночи расцветают в нем далекие туманные огни, словно перо огромной птицы поперек небосвода легло.

Поздно из деревни возвращалась, вместе с Риком, кузнецовым сыном на телеге ехала. Звездочки разглядывала, лежа на спине, ногам отдых давала. Лес едва-едва шелестит, ласковый ветер теплый дует. Чудится, вот-вот из трав светлячки поднимутся, словно в разгар лета, станут в хороводы играть. А и правда, гляжу: в лесной тьме горит огонек махонький, будто звездочка небесная спустилась голубенькая. Я на телеге вскинулась, за рукав Рика дергаю:

— Глянь, огонек в лесу!

Обернулись оба, а звездочки и нет.

— Верно, почудилось, — добродушно Рик улыбается. — На телеге лежала, звезды в глазах отпечатались, вот и видишь их теперь.

Но лошадку быстрее пустил все же. После недавнего испугаться немудрено… И то радость, что не побоялся кузнецов сын меня к себе подпустить, до дому свезти. Глянула я снова в лес, а огонек сызнова горит, только за ветками почти скрылся уже, печальным, одиноким кажется, словно голос, что звал, да не дозвался.

— А ну-ка стой, Рик.

Он вожжи натянул, смотрит удивленно. В лунном свете дорога белеется, замковые огни на стенах уже видно, но все ж еще на холм подыматься… Я корзинку подхватила и платок поплотней запахнула, с телеги соскочила. Сама себе удивляюсь.

— Езжай, — говорю, — тут уж недалече. — А мне еще травы-лучаницы собрать надо, ее лишь под лунным светом резать нужно.

Все ж удобно это — когда знания лекарские люд за колдовство почитает. Всякий предлог придумать можно, недоброго человека — напугать, глупого — оберечь.

— Подождать тебя?

Я головой мотнула. Парень спорить не стал, лишь брови свел недовольно, тряхнул вожжами. Посмотрела я им с лошадкой вслед. Хороший Рик, покладистый и прямой. А что ума небольшого — дак не всем он и нужен, за таким крепким плечом любая счастлива будет… Да только не я.

Повернулась к лесу, пошла. Огонек голубой горит, с каждым шагом все ярче блестит. Страшно и радостно мне стало. Под деревьями уж ни зги не видно, только светится звездочка яркая, хоть и голубая, а кажется — теплая. Дремлет лес, ветер стих, ни листочка не шелохнется вокруг, только шаги мои по палой листве. Вышла я на опушку, посреди которой огонечек сиял, тут он и погас, пропал. Ну точно для меня горел, оттого сердце пуще забилось, в душе словно вихорь все чувства перемешал. Уж ясно, кто призвал меня к себе. Зачем только Хранителю сиротка, простая помощница лекаркина? Я корзинку на землю спустила, чтоб плечи не тянула.

— Зачем звал меня, Хранитель? — тихо спросила.

Тишина ответом, лишь ветер в кронах словно вздохнул.

— Выдь, покажись мне.

— Не могу я.

Я аж вздрогнула — голоса человеческого услышать не ожидала. Обернулась, но темно вокруг, луну облако скрыло, и не понять, откуда говорит. Словно со всех сторон, далеко и близко.

— Тот-то лютый зверь не смущался показываться, а ты не хочешь? Отчего?

— Я не таков.

Улыбаюсь. Точно с юнцом краснеющим говорю, а не с самим Хранителем лесным.

— Знаю, что ты шкуру зверью носишь, и в оленьем обличьи я тебя видела.

Снова пахнуло на меня ветерком-вздохом.

— Миун могут людьми полностью стать, а я — нет.

— Что ж у тебя, копыта? Нашел чем пугать, черти в книгах церковных пострашней будут.

Смех его птиц пробудил, шорохом крыльев над головой пронесся. После молчал долго, ну, я не тороплю — страх вовсе прошел, одно любопытство жгучее осталось.

— Книги то книги, выдумки человеческие. — сказал, наконец. — А я помню, как при виде оборота тебя выворачивало. Убегала, словно от смерти…

— Зрелище непривычное завсегда страшит, — говорю. — А мне не столь оно-то противно было, сколь то, что он этими лапами с невинным человеком сделал. Тебя я не напугаюсь.

Тишина в ответ, темная, глухая. Не осталось взгляда теплого и ветра-дыхания лесного. Ушел Хранитель. Прохладно вокруг враз стало, печально на душе, словно обидела я его чем. Тут и луна показалась, ярко тропку залила, по ней я, как по белой ленте, из леса и вышла. Айре рассказывать про разговор не стала — незачем снова пугать тем, что одна в лес ушла. Да и хоть и короткая беседа у нас с Хранителем вышла, но вспоминать ее мне хотелось самой, за дверью закрытой, в тишине, куда другим доступа нет. Отроду у меня не было ничего истинно своего, кто знает, тот понял бы… Надеялась я, что встречу его еще. Не покажется, так хоть голос даст послушать. Звонкий, красивый. Молодой совсем…

Небо снова затуманилось: к холодам природа готовится, белые пуховые накидки примеряет. Как-то растолкала меня Айра до свету, еле умыться-одеться я успела да волосы ремешком у затылка перехватить. В лекарскую девчонку привезли. Дите малое, лет пяти, несмышленое — старшие братья с собой за хворостом взяли, а она возьми и найди в распадке грибочки красивые, красненькие… Не уследили, сколько она их съесть успела, никто не ведает. Мать с отцом сначала не больно-то волновались, прочистило с обоих концов — и ладно, к ночи и вовсе успокоились. А на рассвете смотрят — девчушка еле дышит, мокрая вся, словно в воду окунули, не узнает никого, кашляет — не продохнуть. Тут к нам и примчались.

Очень мне хотелось тех братьев безглазых палкой по спинам отходить, заодно и отца с матерью: у леса живут, а того не ведают, что с ядом грибным шутить нельзя. Привезли бы сразу — не тряслись бы теперь, не выли у дочкиной кровати. А меня-то Айра что подняла? Против мухомора сильнее всего красавки корень, да только весь вышел он у нас. Редко нужен бывает, потому и не торопилась я с заготовкой — красавка-то еще два новолуния цвести будет. Пришлось мне лопатку с ножом схватить да в лес бежать сломя голову.

Туман неохотно расступается, нога так и норовит по скользким листьям в овраг съехать. И, как назло — не видать ни коричневых стеблей, ни цветов зеленых. А перед глазами личико девчушкино бледное. Не успею — буду виновна еще в одной смерти… От таких мыслей выть хочется, да только не то сейчас надо, а нужную траву отыскать. К ручью прибежала — там всегда красавки кусты, гляжу: берег весь глиной заплыл от разлива недавнего, бурелом чавкающий, не подойти. Снова я в лес кинулась, вспоминаю, где еще красавка расти любит… Сколько времени потрачу — столько жизни у девочки убудет. Запыхалась, села я на пятки у дуба большого, хоть реви!

— Что ты ищешь?

Я вскочила, оглядываюсь — лишь туман и пятна рыжей хвои лиственничной.

— Красавка мне нужна, да берег, где росла она, глиной залило.

— Зачем тебе одурь сонная? — спрашивает.

Чувствую — насторожился лес, замер, ответа ждет.

— Девчушка мухоморов поганых наелась, от этой напасти только красавка и спасает.

Помолчал он, после велел:

— Глаза закрой.

Я послушалась, в подол свой лицо уткнула. Слышу, будто дрогнула земля подо мной, свежим запахом повеяло листвяным, как бывает, когда ранней весной проростки из земли пробились. Открыла я глаза, смотрю: прямо передо мной куст красавки, ягоды тугие, темные, на свету переливаются. Я ахнула и скорей-скорей лопатку достала да нож… Полную сумку натолкала.

— Спасибо тебе! — кричу. — Скажу глупышке, как в себя придет, кто ее от смерти спас.

— Приходи еще… — донеслось вслед.

Айра корень сварила, девочке давать стала по чуточке-по ложечке. К вечеру та уже глазки ясные открыла, заговорила. Про Хранителя услышав, вовсе расцвела.

***

«Приходи еще».

Тепло мне от тех слов, почти также, как от объятий малышки, что домой совсем здоровой отправилась. Видать, поворожил над корнем тем Хранитель лесной, ни разу я такого выздоровления быстрого не встречала.

«Приходи». А куда? Рядом ведь живем, ему весь лес — дом, но понятно мне, что он не то в виду имел. Не за делом чтобы пришла, а к нему…

Я и пришла, после заката, не смущая, раз уж не хочет мне явиться. Да и самой легче терпеть, в каждый лист не вглядываться, на любой шорох не оборачиваться. Села у дуба того, высоченного. Когда-то молнией дерево раскололо, шрам залеченный с одного бока виднеется.

— Здравствуй.

Слышу, с другой стороны ствола трава шуршит, и голос ясный оттуда доносится. Значит, в людском теле пришел. Стоит лишь чуть подвинуться да глаза скосить — можно увидеть, хоть на миг, кто со мной говорит. Но не стану обижать его, доверие предавать: не за что.

— И тебе не хворать, — улыбаюсь.

— Видно, не зря тебя Айра при себе оставила, — улыбается. — Интересно людей лечить?

— Интересно, — отвечаю. — А есть ли у вас хвори-то какие волшебные?

— На каждую птичку найдется охотник, — говорит.

— Расскажешь?

— О чем еще с лекаркой беседы вести? — смеется.

Так мы проболтали чуть не до полуночи. И после повторялись те посиделки ночные. То я на вопросы отвечаю, то он. Обо всем: то про растения, в которых лучше моего понимает, то про житье людское, про сказки старые и о том, что в глухом лесу делается. Много, много знает Хранитель, начнешь слушать — заслушаешься. Лишь о волшебных народах неохотно говорит — не принято у них.

Про медведя-оборотня лишь сказал мне: не придет он больше. Права Айра была: принятый подарок у миун принятым сватовством считается. Но только и оборотней законы, и людские он своим неистовством нарушил. Миун девушку из людей разве в игрушку мог бы взять. От крови их нездоровые дети родятся, не звери и не люди, разумом темные. Нехорошо это.

— Но и ваши охотники пускай его не выслеживают, с миун собственные братья разберутся.

— Разве не Хранитель судит?

— Не нужно ему без крайности в дела внутри народов соваться, — так сказал, будто о ком другом говорит.

А и правда, со мной вовсе не чую его мощь волшебную, словно отпускает он ее, или отдых себе дает. Хорошо мне от этой мысли было, спокойно. С меня слово взял, что не буду я пытаться его увидеть, не стану хитрить.

Чуть стемнеет, оба ближе садимся, чтобы слышать друг друга лучше. С дуба вьюн резной занавесью алой висит — девичий виноград. Сквозь него украдкой взгляд бросала — не было сил удержаться. Один раз руку заметила, смуглую, человеческую. Единое мгновение мелькнула, но успело увидеться: нет на ней ни шерсти густой, ни когтей. Хоть и храбрилась я ранее, что не забоюсь обличья его, а теперь все равно от сердца отлегло. Интересно мне с ним разговаривать, да и ему нравится: слышно по голосу, по улыбке. Если молчит, то не оттого, что сказать нечего. Вместе мы и ветер слушали, и птиц, и далекие песни волчьи. Лес-то ни единого мига не молчит, живет, дышит, говорит, то громче, то тише.

Айра заметила, что я поздно в лекарскую возвращаюсь, но расспрашивать не стала. Только нет-нет, да и взглянет с лукавством смешливым, если я посреди работы задумаюсь. Тут щеки у меня жаром берутся, хоть сквозь землю проваливайся… А и есть о чем думать — жду я вечера погожего, как дети праздника ждут. Отчего? Ни с кем я разговоров таких долгих не вела ранее, даже с Айрой. В последний раз, когда встречались, увидела я тень, луной освещенную — высокий, тело гибкое, глаза во тьме зеленью сверкнули. Жутко и прекрасно… Я отвернулась тогда скорей, чтоб не выдать, как жаром меня окатило, а он мне свое имя человеческое сказал.

Фиджет. Так отец названный его окрестил.

За два дня до Мабона дожди зарядили. Тускло, тихо в замке. Стены серые тоску наводят, закрою глаза — и высокие стволы вокруг вижу, лес — словно храм всякому существу живому. В самый праздник небо очистилось. Не просто побежала я к дубу: птицей полетела, еще и солнце не успело за лес упасть. А Фиджета нету, только листок под камешком лежит. Подняла, гляжу: бумага. А на бумаге лицо нарисовано. Точь-в-точь как в зеркале своем медном вижу, только много краше. Словно не простую девку художник рисовал, а королевну заморскую… У меня так дух и захватило. Говорил Фиджет, что пока с отцом жил, рисовать пристрастился.

— Не забоишься такой подарок принять?

Я лицо в руки спрятала. Нечего ему на красную такую морду мою смотреть… Что я его не видела — одно, а у Хранителя во всем лесу глаза.

— Слишком разукрасил ты меня, — отвечаю.

— Что есть, то и рисую.

— И все еще показаться не хочешь? Несправедливо это.

Он только вздохнул. Открыла я глаза, на закатный лес смотрю, боюсь не совладать с любопытством своим неуемным. И вдруг поняла: увидеть до смерти хочется, да не чтоб на зверушку неведому поглазеть. И вовсе не важно мне, как Фиджет мой выглядит! Мне и руки одной будет достаточно, чтобы в свою взять… От мыслей таких, оттого, что невольно своим его назвала, пуще прежнего лицо загорелось.

А он словно почувствовал что, молчит. Только дыхание частое сквозь алое кружево вьюна. Потом слышу: по имени меня назвал. Тихо-тихо, а от того сердце мое чуть не выпрыгнуло, еле удержалась, чтоб не обернуться, не ринуться сквозь виноград этот проклятущий… Но дала слово — держи.

— Не ходи в лес пока луна не пойдет на убыль. Не смогу я в это время отвечать за себя. А если обижу тебя — жизни мне не станет. Не захочешь моей стать — не ходи.

Не вынесла я, обернулась, но не поспела, лишь оленью спину увидала.

Мабон настал. Костры до неба вспыхнули, рев олений стоит в лесах. Жаркой страстью горят леса. Остро пахнет на солнце рыжая трава. Девки землю-мать отдарить спешат, приглашают парней на пляски смотреть. Нижут ягоды, на шею надевают — душистое ожерелье и красивое. А кто посмелее, то и позволит парню съесть бусы с белой шеи — ягодку за ягодкой… После и время свадеб придет.

Тот глухой олений рев в ушах сердцем стучит, дышится с трудом и видится солнце золотое по шкуре пятнистой. Снова в стенах меня заперли. Томится сердечко девичье. И посоветоваться бы, но с кем? На костры-то не пошла я, лишь дым от них вдыхала да яркие огни со стены замковой видела. Айра молчит, улыбается, ни слова поперек от нее не слышу. Точно ль лекаркой чаяла быть, а не свахой?!

И что мне делать, я сама решить должна.

Полная луна над лесом взошла, вместе с лучами солнца видна. Такое лишь дважды в год и увидишь… Лес светлый, сладким запахом напоен и так жарко, жарко… Сапожки у опушки оставлены, ступают ноги по листьям, по траве. С дуба плети алые висят, кружева виноградные ковром на землю улеглись. Глубоко проникает горячий воздух закатный, осеннее солнце последнее. Все глубже и глубже в лес, в самую душу — пройти, коснуться, себя отдать. Лишь бы понял… Холодно в тени чащобы, ноги на сучки накалываются, глаза чьи-то из нор блестят. Но назад не поверну.

Вышла я из тьмы на солнечную прогалину, ярко, аж глазам больно от красоты. Огненные клены ровно кругом стоят, будто посадил кто. А из света солнечного и крови кленовой соткался олень. Медленно ко мне пошел, я руки протянула — от радости в глазах зажгло.

— Мой, мой, Фиджет, — губы сами шепчут.

Оленье тело словно в мареве, колыхнулось, другим стало. Не зверь и не человек идет, а и совсем не страшно мне. Красота иная, но все ж красота… остановился на середине поляны, в глаза глядит.

— Иди ко мне, любимый мой.

Моргнула — стоит передо мной парень, в штанах полотняных, но босой. На руках браслеты травяные, волосы пышной копной спускаются, а из волос рога оленьи поднимаются. Как во сне подошла я, глажу плечи бронзовые, чую жаркую кожу ладонями, смотрю в ясные глаза зеленые, смеюсь, смеюсь без удержу. И это-то ты скрыть от меня хотел? Красоту свою лесную, дикую? За тобой бы любая на край света пошла, за рога твои душу отдала… Не знаю, вслух ли говорила, иль про себя, руки протянула, провела по веточкам рогов, в волосы пальцы запустила.

Непривычные твари лесные вокруг да около ходить, да и готова я была… Сразу Фиджет к губам губами приник, жар свой впустил. И не чуяла я больше ни ног своих, ни шершавой коры за спиной, ни мягкого мха, которым та кора сменилась. Когда луна за лес ушла, смогли оторваться друг от друга. Не стыдно, а жарко вспомнить, как я к нему льнула, напиться его любви не могла, какой горячий он и как целует сладко…

Смотрю, руку протянул, ландыш из земли по зову выпрямился, листья-ладошки раскрыл. Фиджет мне его на грудь положил и сам туда же уткнулся.

— Никто мне еще цветов не дарил, — шепчу, по кудрям темным глажу.

— Зима впереди… Хотел бы, а не смогу невесту свою на цветочном ложе любить.

— Отчего? — мурлычу. — Ты хозяин лесной, тебе и решать.

— Без летнего света цветам дурно, зачем же их на муку растить?

Открыла я глаза, смотрю — глядит ласково и тревожно. В душу смотрит, все там видит. Другая б, наверно, попросила, чего угодно… Хоть бы цветов поляну, иль шкуру того оборотня, что меня обидел…

— Не нужно мне цветов, ни шкур звериных. Мне на зиму и твоего тепла хватит.