Как Млечный Путь, любовь твоя Во мне мерцает влагой звездной, В зеркальных снах над водной бездной Алмазность пытки затая.

За окном шел дождь, за окном шла я. Улица струилась вниз вместе с водой, а небо - серело, как грубое полотно. Оно исторгало из себя воду, как человек слезы, и может именно поэтому я ходила под ним - из солидарности. Я много плачу в своей жизни. Не знаю, как так вышло, но лицо мое меня слушается редко, все дрожит и теребится, стоит кому резкое слово сказать или косо посмотреть. Я от такого непослушания привыкла плакать.

Мне лило за шиворот, а я все шла. У меня слиплись волосы и глаза залило чужими небесными слезами, мои белые руки замерзли до льдистой синевы, но я шла. Мне не хотелось домой. Там сейчас ужасно душно, как на море перед бурей.

Она выбежала мне навстречу, незнакомая и почему-то золотая, и потащила меня в свой маленький подъезд с кошачьим духом. Она забыла совсем про лифт и потянула меня за собой так. Она вспрыгивала на ступеньки, а я тряслась по ним - за ней - и считала их краем глаза. Ступенька раз, ступенька два, а за ними лестничный пролет, а после пролета нужно свернуть налево, и там будет ее квартира. Она спрятала меня в ней, в своей двухкомнатной горнице, за тонкой дверью, за стеганым одеялом, за своей теплой одеждой. Я не могла носить ее вещей - все мне было очень широко и очень коротко. Мое костяное костлявое тело виднелось из-под ее одежды, и стыд кипятил меня до обморока за худые лошадиные бока и за то, какой яркой казалась эта рыжая пламенная ткань по сравнению со мной. Но выбор мой был невелик - вся моя синь промокла насквозь. Я и сама будто пропиталась водой до самого мозга. Нет, в одежде было бы, пожалуй, еще холоднее, чем нагой.

Она напоила меня чаем и еще своими глазами. Они у нее солнечные. Похожи на цветы. Я ей сдуру это сказала, так она рассмеялась, и такой чудесный незлой смех у нее оказался! Звон, звон, звон, дивный перезвон. Колокольный медный стон. Она правда не медная совсем, а золотая.
Еще она высушила мои длинные волосы, и моя черная некрасивая дрянь так и рассыпалась у нее в загорелых руках, как будто не было лучшего для них занятия в целом мире. Она колдовала на моей голове и пела себе под нос тихую легкую песню, и мне подумалось вдруг, что она прелесть. Мысли эти я тут же затолкала обратно в свою глупую голову.

Потом я полюбила ее. Такой любовью обычно любит лед солнце. Такой любовью он плавится, мается, расплетается вширь, а потом журчит нежно - потому что солнце обогрело и волною света всколыхнуло волну водяную. Держались с тех пор рядом ее розовые ладони и мои синие вены.

Ее зовут Шура. Именно Шура. Не Саша, не Александра - к ней эти имена просто не клеятся. Александра - холодно, виноградно, винно, Саша - просто грубо. Шла Саша по шоссе и сосала сушку - ну совсем ведь не то. Честное слово.
Вот Шура другое дело. Шура - это нежно. Шура - это светло и похоже на жизненное шевеление.

Шура мне макушкой достает до подбородка. Смешная. И цепкая, и ловкая еще, как обезьянка. Сама кругла, но если поскользнется, то никогда не упадет плашмя или неуклюже. Извернется, выгнется, и земля ей будет совсем не страшна. Не пухом.

Бывают на свете желтые хрустальные рассветы. У рассвета такого вместо неба и воздуха - шелковые движения. Валентина - сестра Шурина - как раз такая. Статная, фигурная, в хрустящей рубашке и в брюках, как с киноленты сошла. И брат их Польдик (Леопольд, значит) - тоже. Он низкий, круглый и весь белый, как снеговик, хоть и молодой. Летний правда, совсем не зимний. Зимних людей в этой семье нет. Зимняя здесь только я, с такими же зимними дуновениями моей родни. Брат мой замерзлый, стальной, а сестра - как стылое стекло, диковинный витраж. Людей они не любят оба. Я тоже не люблю - не за что ведь любить.

А эти трое, кажется, любят ужасно.

Они разные, если посмотреть на них разом, но если присматриваться - совершенно одинаковые.

Шура на Польдика похожа, как две капли воды, только она загорелая и яркая. А еще у Шуры глаза огромные. И честные еще такие, живее живого. А у Валентины с Польдиком глаза будто прикрытые, хитрые. Больше хитрости конечно у Валентины. Она актриса, ей положено. А у Польдика по-особенному хитрые, по-хозяйски. По-родительски даже. Он не старший (старшая Валентина), а кажется, будто самый вдумчивый.
И все же обе пары глаз карие, только с каким-то необыкновенным ударом в розовый. Смотришь - коньяк в очах, присматриваешься - розы. Красиво.

У Валентины розы роскошные, но холодные. На мои глаза похожи почему-то, а у меня роз не было никогда. Между нами сначала были только скрип и скрежет, как льдом об лед. Она не любила меня за то, что я люблю Шуру, я не любила ее - за нелюбовь к любви.
А потом мы как-то забыли про это. Она стихи пишет, оказывается. Хорошие, богатые словом и мыслью. Я их читаю. Она любит читающих людей, я люблю пишущих. А еще мы обе любим Шуру, только по-разному. Она хрустальными сестринскими рассветами, а я - всем, чем могу.

Так и сошлись.

У Польдика розы чайные, теплые. Свойские.
Он мне подмигнул однажды, как мальчишка. Прямо подмигнул своими светлейшими, белейшими ресницами, мол, не обижайся ни на кого, прорвемся, устроимся, а потом и чаю выпьем. Он обожает чай, причем не обычный, а из прокопченных чайников со свистком. Есть у него такая привычка. У него много таких привычек, будто на него наложила свой размашистый отпечаток деревня. Он не деревенский совсем, однако все в нем деревней пахнет - только не грязной, темной и тугодумной, а особенной, березовой. Светлой.
Все, что он делает - все ради родных. Но он знает, что сам себе он тоже родной, так что часто себя балует. Покупает себе рахат-лукум и пьет по вечерам с ним пресловутый чай. Забавно так, он лукум ест, как сахар вприкуску, кажется еще чуть-чуть - и захрустит.

А у Шуры в глазах - бархатцы. Вот и все, вот и никаких роз. А все равно ясно, что она им родня. Они - желтые рассветы, она - чистое золотое небо, теплое, но тоже прозрачное, и в руках у нее - шелковые движения. А еще они все улыбаются абсолютно одинаково. Оттенками. Валентина тепло, Леопольд нежно, а Шура - шире всех. Теплее всех. Нежнее.

Нежной хочу быть и я. Я хочу Шуру греть, потому что она так безрассудно и ласково греет меня. У нее маленькие ладони, в моих помещаются без труда, а все равно: тепло дарит она, а я - теплюсь.
Обнимет она иногда меня - и сердце мое тогда вовсе выскочит вон. Сразу горячо станет, и в ушах застучит. Так невозможно замерзнуть.

А она сама, бедная, без теплых рук мерзнет, но я совсем, нисколько не умею греть. У меня холодная ладонь, голова - все холодное, даже сердце немного... того. Ужасно ледяное, самую огромную малость. Я чую, что проживу с ним вечность и еще немного после.

Но вот сердце Шуры - горячее пламени, и горит оно ярче, и погибнет оно скорее. Я и замечаю иногда (ужасно давно), что у нее - умирающий взгляд доброго человека, а у меня - живехонькая эгоистическая голубизна.

Шура, как солнце - от нее можно заново родиться, в ее свет можно погрузить руки, а в звездном тепле - утонуть. Но даже она - самое лучшее, самое красное солнце, когда-то догорит, и мне безмерно страшно от этого. Оно всхлипнет тогда, вспыхнет, покраснеет, потянет все за собой, а потом схлопнется кошмарным воплем. Оно остановится, умрет, а от смерти его помертвеет и весь мир. Но мне не жалко мертвеющих (хотя самую малость мне все же жаль своей маленькой вечной жизни), мне гораздо больше жалко солнце. Оно ведь станет гореть в самой сердцевине, в самой безумной красной клоаке, как же мне его не жалеть? Оно взращивало собой огромную галактику, которую любило, которое холило и лелеяло, а потом, отдав все внутреннее наружней вселенной и не оставив ничего себе, не вынесло и умерло - и убило тех, кого растило. Как бы отчаялось оно, узнав, что сотворило!

Потому я хочу его сохранить. Пусть даже у меня будет меньше света, пусть меньше тепла, у солнца зато будет лишняя минута, лишний час, лишний миллион и миллиард лет. А чтобы оно не умерло точно, я хочу питать его, стать космическим мусором подле ее бока. Она заполнит меня светом - я заполню ее газом. Она будет любить меня, а я - ее, и будет между нами круговорот звездного тепла. Я хочу помочь ей, моей помощнице.

Потому я обещала ей самую неясную мне вещь на свете - любить себя. Потому я придумала целовать ее в лоб - он всегда горяч, хоть и не болен, и безжалостно расточает ее. Потому я научилась благодарить ее за тепло и за прекрасное ее лицо, тело и душу, меня питающие.

И потому еще я обещала себе самой всегда ее любить.