Примечание
Март, шесть вечера, комната начинает погружаться в темноту. Белые стены как будто светятся этим вечерним сумраком. Только они здесь чистые, незапачканные, и Эду тоже хочется быть таким: чистым, светящимся, но в сумраке. Отсутствие волнения — цель высшая, так близко, так манит.
Слышен звук поворачиваемого в замочной скважине ключа, дверь быстро открывается и тут же хлопает. Эд поворачивается лицом к двери, но там уже никого нет, зато из ванной слышится плеск. О боже, мама, только бы хватило сил на него.
Нельзя угадать, что он задумал, слишком яркий, слишком непредсказуемый, слишком далёк от угасания, спокойствия. Он отвлекает, отгоняет нирвану дальше от себя, но прогнать не получается. Ни её, ни его.
Нужно просто научиться достигать, не обращая внимание на его яркость. Просто дыши глубже.
Арсений заходит в комнату, внося с собой ненависть, любовь, страсть, наслаждение, потребность. Но зависимости нет, он позволяет не зависеть (но всё же не даст отпустить).
Эд тяжело прикрывает глаза и вдыхает полной грудью застоявшийся воздух. Смотреть на Арсения без взрывов в голове невозможно. Ид… ужасная белая рубашка, которая слишком широка и длинна для него. Застёгнута на все пуговицы. Колготки — чёрная крупная сетка. И (о боже, мама) лакированные, так же чёрные босоножки на каблуках. Слишком высоких и тонких. Арсений весь сейчас кажется высоким и тонким, чёрно-белым, как с картинки. До зуда на кончиках пальцев кричащий: «коснись». Такое нельзя игнорировать никому, но Эд может.
— Ты словно сдох, — почему ты шепчешь, о боже, — Буддизм как внутренний уход из жизни?
— Состояние освобождения от страданий, свойственных нахождению в вечном перерождении души.
Арсений закатывает глаза и тут же улыбается. Как же, блять, он раздражает. Такой спокойный, изредка отвечает негромко, оттого хрипло, до мурашек невозможно.
Свобода, блять, от желаний.
Арсений садится на край кровати, так аккуратно, слишком хрупко. Кладёт свою ладонь на голень Эду, и тот чувствует: не хрупкий, чуть не удержишь — и раздавит, не сдвинешься ни на миллиметр. О боже, мама, почему ты не рассказывала, что всё будет так?
К чертям, блять, всё. Пошёл бы ты нахуй, Эд. Арсению хочется прокричать это ему в лицо, потому что нельзя быть таким невъебически спокойным. Ни одного нормального слова не лезет в голову.
Арсений резко опускает руки на его бедра и оказывается слишком близко. Полулежащему Эду неудобно, однако, это неважно, особенно когда в его губы врезаются другие, так требовательно, так против всех его установок.
— Это не о любви, — шепчет, стоит тому только оторваться.
Это и ни о чём другом, только погружение, полное, глубокое, для каждого разное.
Целуй меня, блять, зачем ты смотришь своими серыми, далёкими глазами.
— Грязный отель. Ты на каблуках, — усмехается и, неожиданно вцепившись в бока Арсения двумя руками, кладет его слева от себя.
— Нахуя тогда ты перестал?
— Ты заставляешь меня нарушать заповеди, — смеётся, как будто развеселился.
— Каким же образом? — складывает руки на груди.
— Сигареты дай и бутылку. И не выпендривайся.
Арсений открывает дверцу прикроватной тумбочки, не глядя нашаривая там всё нужное. Вот они плюсы маленьких комнат в отелях, все вещи помещаются в двух тумбочках и на одной вешалке.
Эд наливает коньяк в чашку для чая и суёт в руки Арсу. Тишина. Много дыма (когда-нибудь Арсений откроет форточку, иначе они умрут здесь без кислорода).
Эд наблюдает за тем, как чужая нога медленно сгибается, тыкая каблуком ему в колено, потом ступня оказывается поставлена между его бедер. Дурацкая сетка слишком мозолит глаза, на пальцах снова острая необходимость дотронуться.
Эд уже не раз объяснял, что страсти и привязанности порабощают человека, поэтому надо освободиться от них. Только есть одна шутка в этом: свобода от желаний, страданий и привязанностей может быть простым отсутствием их влияния на события жизни.
Арсений никак не влияет на его жизнь. Работа, место, время, всё это решается без поправок на него. И никаких лишних чувств.
Арсению надоедает смотреть в потолок. Он вновь целует, на этот раз требовательно, вцепляясь пальцами в плечи Эда, перебираясь ему на ноги. Долго, очень долго.
До того, как ему удаётся усесться, Эд наконец-то хватает его за ноги, путая пальцы в сетке. О боже, у него выбриты ноги. Это позволяет пальцам легко скользит по коже, машинально пересчитывать количество задетых дырочек колготок. На миг появляется желание дёрнуть, порвать, но нет, неприменение вреда ещё должно остаться. Он начинает расстегивать пуговицы рубашки, опуская губы на шею. О боже, зачем он застегнул все до единой.
Арсений трётся об него, так наигранно постанывая, что хочется встряхнуть его хорошенько и медленно доводить до полузадушенных криков. Да, Эд уже слышал, как тот может стонать.
Он снова перекладывает его на кровать. И наконец-то справляется с пуговицами, но не снимает рубашку полностью, заводит руки назад, оставляя её висеть на локтях, сковывая движения.
— Ар-рс, — чуть слышно рычит, отключая ему все мысли.
Эд снимает штаны и бросает их на пол. Арсений специально не шевелится, лишь широко распахивает глаза, наслаждаясь тем, как он близко, как уверенно он выглядит.
Катастрофически-безумно-близко. Дым сигарет, ударивший в голову крепкий коньяк, горячие руки.
— Во мне, Эд, — тот тянет за сетку, на что Арс раздражённо дёргает ногой, — Блять, Эд, — ладно, о боже, подальше всё спокойствие, он просто рвет мешающие колготки.
Голос Эда хриплый, почему именно сейчас он опять хрипит, это мешает Арсению думать, просто осознавать реальность. Эд делает всё медленно, но глубоко. Он забирает всё, присваивает с ошеломительным спокойствием и уверенностью. Быстрые поцелуи, Арсений кричит, ему нравится именно кричать, выплескивая в эти звуки не только чувства, но и мысли за целый день. Эд втрахивает его в кровать, даже когда Арс затихает. Он ждёт этого чувства, и оно накрывает.
Абсолютная пустота и покой. О боже. Это нирвана.
Нирвана, отсутствие волнения, пробуждение, в котором всё становится таким, как есть. Полностью.
Эд ложится рядом. Арсений прислушивается к его дыханию, видит лицо, заполненное каким-то чувством. Почему-то от этого становится спокойно.
— Как же это неправильно, Арсений. Словно все плохие приметы сбылись, словно всё оружие направленно на меня, пока я задыхаюсь в петле.
— Как будто один, и против меня весь мир?
— Так. Но все равно, боже, всё равно чувствую полное спокойствие.
Арсений кривит губы. Ему не хочется понимать, но он понимает. И это отвратно. Он любит, пиздец как сильно. Эд улыбается — это нирвана, жизнь без лишних желаний.
— В чём твоя жизнь?
— Ты не хочешь говорить сейчас об этом, — Арсений согласен, но всё равно хмыкает и настаивает.
— Похуй.
— Не моей только, а вообще. Сущность жизни — это страдания. Причина страданий — желания и привязанности.
Арсений буквально слышит между строк: откажись от своей привязанности.
— Причиной страдания людей являются они сами. Мы верим в свои иллюзии, в вечную, то есть неизменную, душу, в то время как всё вокруг изменчиво. Разрушь иллюзию устойчивости.
Арсений снова слышит упрек о своей любви, но упрёк скорее поучительный, чем ненавидящий.
Эд снова скользит взглядом по его ногам, притягивает их к себе, очерчивая пальцем линии босоножек.
Арсений не понимает, почему Эд, несмотря на всё происходящее, не вписывает его в графу «желания. избавиться».
Не о любви. Это нирвана.