— Зависть — грех Божий, — говорил Дост-кун.
Гоголь кивал, ухмылялся, но Сигме все-таки завидовал. Завидовал и сомневался, что сам Сигма это понимает. Его только Дост-кун понимал, вот только он сам был тоже не свободен. Да и становиться свободным Дост-кун не спешил — его привязывали к земле и цель, и подчиненные, и даже этот Дазай Осаму, говоря о котором Достоевский начинал улыбаться непонятно и почти что скалиться. Гон-кун уже, кажется, лично желал незнакомого ему пока Дазая убить, а он — познакомиться. Неинтересные глупые люди Дост-куна не заинтересуют, так что Гоголь с радостью бы пообщался с этим парнем даже несмотря на загадочное «Не по зубам он вам, Николай Васильевич», которое больше интриговало, чем сдерживало.
А Сигме он завидовал. Сигма был свободным — в отличие от него — и сам зачем-то цеплялся за землю, обвязывал себя цепями и все пытался найти себе место в этом мире, добровольно пытался лишиться своей драгоценной свободы. Последовал в организацию за Дост-куном, вцепился в это казино, все старался что-то кому-то доказать. Что за глупость?
Смотрел на него упрямо, даже не слушал и цеплялся, цеплялся за это дурацкое казино, за этих дурацких людей. Кому нужны эти люди вообще?
Гоголь не Дост-кун, ему до него далеко. Он, честно, и не собирался. Но у Дост-куна обвязывать глупых людей цепями навязанных мыслей и установок получалось очень ловко, а его даже слушать не желали. И это сильно удручало. Чем он хуже Дост-куна?
— Сдался тебе этот мир, Сигма-кун, — бурчал Гоголь после очередной неудачной попытки убедить глупого человека (человека ли?) в своей правоте. Он сидел на чужом столе, заваленном бумагами, и болтал ногами в воздухе, часто размахивал руками, вскакивал, садился обратно. За столом с каждоразовым страдальческим выражением копался в бумажках владелец кабинета. Делал вид, что копался — болтовня Гоголя мешала думать и все то время, когда Сигма вынужденно терпел его присутствие, пропадало зря. Оба это знали; клоун ухмылялся на эти попытки одгородиться от него за тонкими прямоугольными листочками, задавал провокационные вопросы и играл сам с собой в викторины, хохотал, бесконечно ухмылялся, снова заводил шарманку про свою свободу.
— Сдалась тебе эта свобода, — парировал Сигма уже почти привычно. Что забыл Гоголь в его кабинете оставалось загадкой. То ли Достоевский подослал, то ли еще что-то — не мог же этот клоун всерьез тащиться в Небесное казино по три и больше раза в неделю только ради того, чтобы лить в его уши эту ерунду о фантомной независимости от планеты, на которой живешь? Или мог. От Гоголя вообще можно было ждать чего угодно. Сигме это не нравилось. Непредсказуемые люди мешали жить и часто приносили неприятности. Истина, усвоенная еще во время его… скитаний. Человек, чьи намерения ты не можешь понять еще опаснее обычного человека.
Можно было спросить прямо и он спрашивал.
«Зачем ты это делаешь?»
«Чего ты так ко мне привязался?»
«Ты правда веришь в эту свободу?»
…но это же Гоголь, когда с ним было просто? Гоголь виртуозно смешивал правду и ложь, превращая ее в отборный коктейль из мозголомной чуши, сам верил в то, что говорил и вообще был на редкость невозможным типом. Гоголь без подготовки бросал тебя в мешанину слов, которые выглядели так, будто в них был тайный смысл, который, может, и был, но уже затерялся в ворохе перевернутых с ног на голову формулировок и вбросов отборного бреда. А пока ты тонешь, силясь разобраться и ухватиться за хоть какой-то островок действительности, все снова переворачивается с ног на голову, когда ложь оказывается правдой и правда ложью, хоть ты уже и начинаешь сомневаешься в существовании правды как таковой.
— Хочешь? — вкрадчиво предлагает непонятно откуда взявшийся пирожок Гоголь и Сигма трет ноющие виски, отгоняя от себя путающиеся мысли. Голова трещит и требует пощады, но пирожок он все же берет. Они вкусные, хотя Сигма понятия не имеет, откуда этот клоун их достает и не желает задумываться.
Сладкий липкий джем неизбежно попадает на пальцы и алыми дорожками течет по бледной коже. Сигма хмурится и откидывается на спинку кресла, вовремя слизывая с мизинца образовывающуюся каплю.
Ему сейчас приходит в голову, что доверять психу со сдвигом на свободе не очень безопасно, что Гоголь при желании очень легко сможет его отравить, что, все-таки, разрешать ездить по своим мозгам из-за каких-то пирожков — определенно не очень нормально. В конце концов, являясь единственным его поставщиком сдобы, очень просто подмешать туда что-то постороннее. Умирать Сигме не очень хочется, но пирожки ему нравятся. Не то чтобы он между жизнью и пирожками выбрал бы второе. Или да.
Гоголь болтает что-то о людской глупости, размахивает рукой и каким-то невероятным образом не дает джему попасть на бумаги, а еще — изредка останавливает взгляд на немного смущенном Сигме, не знающем, что делать с заляпанными руками. Он кажется Гоголю забавным птенчиком, еще не полностью освоившимся в жизни и поэтому лезущим познавать новое. Жаль, ему не слишком повезло — с размаху вляпался в «Смерть Небожителям». Николай чувствует смутную потребность помочь и провести на путь истинный (или потопить, он еще не совсем решил), вот только птенец проводиться не хочет. Но ведь и Москва не сразу строилась, верно? Гоголь мягко улыбается и замолкает на полуслове, соскакивая со стола.
— Увидимся, Сигма-кун~!
Научить эту птичку летать — неплохая идея. Даже если сама птичка этому сопротивляется. А Дост-кун… а Дост-кун обойдется.
Боже, это прекрасно!! Хотелось бы продолжения правда