Девица представилась Азоланой,
сказала, что велено ей меня провожать до чертога.
Мы и пошли.
И никто из нас не обернулся назад.
Она — потому что насытилась,
я — из страха.
Имирен из Даосида — «По пути на Восток»
Золотая полоска рассвета протянулась над пологими вершинами Древнего Кряжа, макушками елей, ветер стряхнул пожухлые листья в лужи. Осень брала своё. В доме, пристроенном к трактиру, от рассвета к рассвету всё холодало. Родри вложил ключ в толстую ладонь Языкатого, а тот любовно пристроил его на голой, блестящей от пота груди. Зачем ему была нужна комнатушка на чердаке, один Кшер знал, а теперь ещё и Родри. Обычно он таскал их туда, но девка-чужачка вчера хорошо заплатила.
Жрец, хоть жрецом его теперь называли только льстецы, заглянул за спину Языкатого — мальчишка-колдун на соломенном тюфяке дрожал как осиновый лист. Синяки расползлись по намасленным бёдрам, и Родри поморщился: в ближайшие пару дней такого никому не продашь, побрезгуют, а на большаке появляться опасно.
— Не бешеный он у тебя хоть? — пропыхтел Языкатый, натягивая рубаху на брюхо. — Покусал меня, погань этакая.
— Колдуны не болеют, — заверил Родри, про себя добавив: «настоящие колдуны». Но смолчал, выдавливая подхалимскую ужимку. — Как договаривались? Не напоёшь никому, что нас видел?
— Мразь ты, Родри, — Языкатый заставил-таки его заулыбаться. — Ежели будут княжьи люди, то не скажу. Не к чему Мáриасу знать, кто у него под носом лиховодит. А спросить позволь, откуда ты его достал? — кивнул он на колдуна. — Может, там ещё таких есть.
— Да в курятнике выловил. Не за речку же соваться, жить-то, знаешь ли, хочется.
— И с каких пор они на западном берегу завелись?
— Мне почём знать.
Языкатый помрачнел, но выпытывать не стал, и Родри выдохнул. Когда ушёл, то прижал костяшки к ладони. Цепь поползла с шорохом звеньев, колдун застонал и схватил её, пока не впилась в свежие раны. С трудом, но разлепил веки, поднимая мутный от гимели и снотравки взгляд золотых глаз. С самого начала в них пряталось что-то нехорошее, тёмное, что Родри не горел желанием доставать на поверхность. Теперь они обратились на него, и стало не по себе.
Вчера мальчишка отмочил что-то новенькое с этими иглами, отчего Родри хотелось его хорошенько высечь. Пусть бы дальше перемещал себе капельки, вроде ничего сверх этого и не умеет, так что удумал-то… Родри покосился на кочергу у стенки. Цыкнул, придерживая коней: стоит отпустить себя, и убытки неизбежны, такие синяки не сойдут в ближайший месяц. Пускай живёт. Благо, ночью будет, на ком отвести душу.
— Одевайся, — он бросил на него грязные худые тряпки да плащ сверху. — Девчонка скоро проснётся.
***
Над крепостью повис влажный туман с привкусом дыма. Двускатные крыши скалились коньками змеиных голов, потемневший сруб схватило инеем. Вот-вот снова прольётся дождь, закипят грязью дороги, облетят последние листья. Промозглый ветер заберётся под тонкую одежду, покуда они не найдут укрытие, где им не будут рады, где придётся откупаться от лишних расспросов. Так было изо дня в день, весь этот год, ставший одним нескончаемым кошмаром.
Он ёжился от ветра, ступая по стылой грязи через двор, перешагивая лужи и морщась, когда пятка таки соскальзывала в воду. Прижимал к груди свой плащ, как сокровище, — единственное, что пока спасало от холода. Но осень брала своё, а у них по-прежнему медяк о медяк не звякал. Не пережить ему этой зимы. Он уже знал.
— Сколько можно ждать? — крикнул Родри из конюшни, обращаясь, вне сомнений, к нему. — Драть тебя под хвост, шлюха белоглазая, ноги переставляй, не то…
Он выругался под нос, перебрасывая через плечо ремень сумки со скудными припасами, дошёл до навеса, проваливаясь в грязь по щиколотки. Ноги, как назло, деревенели, зад горел свежей раной, доверху хотелось проблеваться. Люди во дворе косились на него, взгляды ползали осклизлыми угрями между лопаток, но уже не задевали. По первости ещё срывался на злые выкрики, лез с когтями, царапался и кричал от цепи, потом… Перегорел, понял, что бесполезно тратить силы, что надежды нет, а с цепей не сбегают. Тугие звенья если и не душат, то мёртвым грузом вскрывают едва зажившую корочку недавних ран.
— Нет, ну за твою-то задницу мог и побольше бобов положить, — Родри заглянул в сумку, после чего со вздохом взвалил себе на спину. — Посмотрим, сколько соберём с этой дуры.
Названная дура выйти не замедлила: сбежала с крыльца, на ходу подвязывая меч к поясу и поправляя меховую шапку. Она была маленькая, на голову ниже его, но крепкая, что виделось даже по упругой походке. Он бы сказал, что она — ласка. Верткая и поджарая.
— Се́ггел, — Родри явно был недоволен тем, что он заглядывался на чужое. — Рта не открывай. Понял? А вперёд батьки полезешь, так я тебя…
— Хорош брехать, — его глотка после трактирщика резала наждачкой. Сеггел прищурился, глядя на готовую сжаться ладонь. — Увечным и битым меня не трахнут, понимаешь ведь, рамеец. Или правда идёшь в свой светлый храм?
Родри докоснулся метки, губы поджались. Но стоило чужачке подойти ближе, сменил гнев на милость. Он помрачнел, не слушая привычных речей жреца, должных околдовать девчонку. Чужачка была другой. Кшер знает, что за боги присматривали за ней, но они явно послали её сюда не просто так.
Во что же ты влез на этот раз, Родри, куда же ты меня с собой тащишь…
Тяжёлые ворота Убежища остались за поворотом дороги. Еще виднелась над деревьями сторожевая башня, от взглядов дозорных руки сами тянулись к рукоятям. Крепостей тут было через версту. Межь, одна большая застава.
Под животами туч плыли обрывки серых облаков, знамёна разбитого войска. Ветер свивал из них спирали, в рваные дыры глядели блёклые звёзды. Они не гасли и в полдень, горькие слёзы бессильной богини. Вечно зрячие небеса. У сырой земли ещё сохранились обрывки белого, как чистая постель, утреннего тумана, за ним на ветвях дуба болталась жертва Зверобогу. Эзхен нервно поводила плечами от скрипа верёвки.
Родри шёл у её седла в скором темпе, и Сеггел пытался не отставать. Если живее переставлять ноги, то не так холодно.
На обочине притаились остовы башен, обрушенные стены, холмы — то валы, то курганы, — их давно задушили корни, проглотил дремучий старый лес, но лошадь всё равно стригла ушами, чуя застарелое колдовство. Просыпаясь, оно ещё плодило моуров, субстратом монстрам служили кости и гниль, коих тут было в достатке. Межь, одно большое кладбище.
— Что же вы туда едете, — пробурчал в бороду страж перекрёстка, шныряя взглядом по их скудным пожиткам. Сеггел не сомневался: будь они позаморённее да побогаче, мужик бы кликнул тех проходимцев, что ошивались неподалёку. Обострённый слух, присущий белоглазым, позволял ему различить содержание шепотков. — Там с позапрошлой луны нет продыху от заразы. Мор рассвирепел, ни один лекарь с ним не справился. Видать, голодные нынче боги, раз не послали лекарства.
— Мор? — переспросила Эзхен. — Ты знал об этом, Родри?
Тот кашлянул, стрельнул взглядом на стража, но тот пропустил мимо ушей его имя. То ли не слышал, то ли она говорила слишком тихо и неразборчиво.
— Мор есть напасть бедняков, моя воительница. Каждый год он приходит, и каждый год не приносит ничего страшнее нескольких палых скотин, нам ли его бояться? — он хитро улыбнулся с кошачьим прищуром. — Смею уверить, что зараза в этих землях — дело насущное, и есть куда больше опасностей, достойных твоего внимания, отважная Эзхен.
Сеггел скривил губы в кислой ужимке, ведь одна из таких опасностей сейчас стояла прямо перед чужачкой. Но раз не замечает откровенной лести, то она — ещё одна овечка, которая не вернётся в стадо. Сколько их было за этот год, он уже не считал.
Тропа взобралась на холм, пологие макушки Древнего Кряжа выросли на востоке. Горы те сложили из тел окаменевших троллей, когда боги были молоды и безумны. Где-то у их подножья белоглазыми не обзывали, не пугали по ночам, не смотрели с исступлённой, застарелой ненавистью, не волокли на костёр. Сеггел высматривал в белёсой дымке крылатые силуэты, блеск самоцветных пещер в густо заросших склонах. И, не видя ничего, кроме тумана над рубцами и глубокими ранами долин, поворачивал вслед за Родри. Межь, одна большая клетка.
Эзхен сбежала по склону к ручью, отбивая от лица еловые ветви.
— Не задерживайся! — крикнул Родри вослед. И прибавил уже тише, — Ты, проследи.
Он тенью спустился за ней, присел в отцветшем болиголове. Присказки о ловкости белоглазых отчасти были правдивы: лёгкие кости да упругий шаг, бесшумность камышового кота на охоте, — всё это было про него.
Эзхен склонилась к воде и опасливо огляделась. Набрала воды в кожаную флягу и крепко завязала шнурком горлышко. Сняла меховую шапку, выронив длинную косу белее жемчуга. Сеггел видел эти круглые камушки у торгаша, которому Родри сбывал награбленное. Вцепившись пальцами в землю, ведь та уходила из-под ног, он утонул взглядом в этом цвете. Пряди жемчуга уже растрепались и грозили выдать её, выбившись из-под меховой опушки. Девушка расплелась, принялась расчёсываться маленьким гребешком и снова заплетаться, так туго, чтоб не выпустить ни волоска. Острые уши, похожие на ивовые листья, выглядывали ближе к затылку.
Но услышала шаги, вскинула голову и замерла застигнутым сурком. Лента выпала у неё из пальцев.
— Не бойся, — Сеггел медленно опустился рядом с ней, следя за руками. Те потянулись к ромфее, но на лице проскользнуло сомнение. — Вот так. Ты же э́йлэ.
— Разве людской век не настолько короток, что вы уж нас забыли? — Эзхен отвела ногу, перенося на неё вес, отнюдь не спеша отнимать кончики пальцев от рукояти. Волосы собрали на себя палые листья, уши прижались, чуть проворачиваясь кнаружи. Они шевелились и хотелось их потрогать!
— Беги, — Сеггел кивнул на вершину холма. — Ниже по течению есть тракт до самого Златнекора. Я скажу, что не догнал тебя.
— От чего мне бежать?
Он опустил взгляд на свои руки, покрытые грубыми белыми полосами рубцов и тонкими чертами свежих порезов от ладоней до локтей.
— От меня, — слова дались тяжело: он бы не убил эйлэ. — Я не смогу ослушаться, когда он прикажет.
Та прищурилась, взвешивая его слова. Чужая, черты лица непривычно мягкие, губы по-странному изогнуты, полуденная серость делает кожу цветом под медь.
— Родри не причинит мне зла, уж в этом я уверена, — фыркнула Эзхен. — А вот зачем ты подкараулил меня у ручья, когда он далеко?
Сеггел сжал кулаки. Нет, девица была глупа и непростительно доверчива. Она заправила под шапку волосы, наскоро перевязанные лентой. Взбежала по склону, ныряя под ветки и держа ладонь на рукояти ромфеи, пристёгнутой у бедра.
Вена над запястьем набухла и оттянулась болью, Сеггел поморщился и нехотя опустил взгляд. Не показалось. Кровь подступила к белой коже, надломила стенки сосуда и расцвела синяком, что протянул капилляры-щупальца к девушке.
Над лесом выросла башня в обрушенной каменной короне. Они давно свернули с дороги на узкую тропу, под сень елового полога и когтей сухих яблонь. Вечерняя тьма накрыла лес, и алое закатное зарево потрескалось голыми ветками. Эзхен то и дело оборачивалась на Сеггела, хмурясь из-под соболиной шапки.
Круглая башня ощерилась наружу сгнившими жердями и распахнула пасти окон-арок, злая древняя старуха. На многих холмах некогда стояли эти взлётные вышки, но мало какие сохранились с Эпохи Сечи. Рамейцы брезговали жить в них, чаще растаскивали на камни для своих домов. Первый этаж занял лес, мох и плющ взобрались по стенам, на скелетах зверей выросли малина и крыжовник. Там привязали лошадь, а костёр развели на втором этаже, очистив каменные плиты от сухой травы и мха. С огнём переборщили, точно боялись того, что скрывалось за кругом света.
Эзхен засыпала, укутанная в плащ, в густой светло-серый мех неведомого зверя. Месяц висел над лесом секирой палача на пике замаха. Родри потянул Сеггела в сторону, и они притаились на лестнице. Жрец размотал верёвку, отскребая шершавый канат от старой крови, поглядывая на отсветы пламени и тени в выщерблинах камня.
— Люблю это чувство, — Родри оттянул уголок рта, растирая ладони. — Я последний, кто их такими видит. И первый, кто видит без кровиночки в лице, стылыми, послушными. Как думаешь, целая ещё? Нет уж, видать. С чего ей голову-то покрывать, раз незамужняя… Хотя помнишь ту, которую с обоза сволокли? Тоже была в плате, а такая тугая…
Родри наткнулся на взгляд грозы посреди ясного дня, глаза светились в темноте застывшими золотыми блюдцами. Сеггел опустил голову, пряча боль: кровь уже не толкалась — рвалась наружу, и он держал себя за предплечья, боясь, что ей удастся разорвать кожу.
— Хочешь, дам тебе поиграться, если жива останется. Или вы, але́рде, как любите?
Тот против воли усмехнулся, распознав в воздухе душок страха. Родри боялся. Нарочно поносил его словом этим рамейским, хуже плевка оскорблявшего. Алерде. Продавшиеся. Принявшие дар, без которого бы сгибли до единого в не ими начатой войне. Эзхен перевернулась на другой бок во сне, зрачки бегали под веками, пальцы соскользнули с рукояти ромфеи, сжали будто бы уздечку.
— Ты знаешь, что мне по нраву мясо рамейское, — шепнула тьма его голосом, отплясывая на нервах.
Родри чуть придавил метку, но видно решил, что попусту будить ночь его криками.
— При мече девка… — цыкнул, качая головой. — Видел когда-нибудь такое? Точно у мужика какого стащила, чтоб за воя сойти. За такой дадут по его весу, а то и больше. Если ножны, ты подумай, ножны из цельного ребра, да ещё и украшенные, если внутри мехом выстланы, то и князь не постесняется такое купить.
Вот только двигалась Эзхен так, будто была скроена из стальных жгутов, да и с лошадью управлялась иным мужикам на зависть. Кшер знает, на что способны остроухие девки, да ясно, что меч этот по её руке скован. И ясно, что при нём с Эзхен не совладать.
К костру подобрались неслышно, когда дыхание спящей выровнялось, а плечи расслабились. Сеггел подтянул к себе ножны, те сползли с плаща белой змеёй, оголяя сталь. Ладони вспотели, когда показался клинок, от острия до рукоятки испещрённый затейливым письмом. Символы будто проступали сквозь металл, гладкие и серебристые. Точно выведенные кистью, округлые в изгибах и тонкие в концах. Он замер, глядя в едва переливающийся багровым узор. Чары, письмо забытого ныне колдовства. По спине пробежал холодок. Зачарованный меч казался лёгким и гибким, но смертоносным, и отнюдь не новым: по лезвию вихрились искры давних отметин, рукоять из кожаных полосок затёрта дочерна. Если не украла…
На свою беду он наслушался сказок до того, что верил им. И вот они стали ближе чем когда-либо, живыми, до жуткого хрупкими. В сказках эйлэ помогали людям чуждым и тайным колдовством, коим и были прославлены. Сеггел сглотнул, морщась от свежих ран, оставленных цепью. И старых, которые из-за неё не могли никак зажить. Костяшки побелели, когда в узоре проскользнуло что-то алое и… голодное. Что-то, что увидело цепь.
Могло ли оно совладать с нею…
С противоположной стены Родри шикнул, вырывая его в реальность. Сеггел мягко задвинул клинок в ножны, взаправду выстланные мехом, проводя по кости холодными пальцами. Конечно, идея была опасной, но за целый год ему не попадалось ни одной веточки в течении бурной реки, которая уносила его всё дальше и дальше. Он был готов ухватиться за любую надежду, даже самую слабую, даже грозящую обернуться фатальной ошибкой. Дыхание спящей, треск поленьев, шорох шагов Родри утонули в шуме крови. Цепь царапнула свежую рану, и он медленно отступил на оговоренную позицию, вешая ремень перевязи через плечо. Вот и пошла потеха.
Родри выдернул её из-под плаща, не давая опомниться, вскинул над собой. Та проснулась со вскриком, засучила ногами в воздухе. Но с новым ударом сердца всё поняла. Эзхен извернулась всем телом, руку на своей груди схватила, и, как нашли ноги опору, так пол и потолок для жреца кувырнулись. От его веса Эзхен завалилась, и вывихнула ему плечо. Отступила заплетающейся походкой от скулящего и корчащегося на полу Родри.
— Держи-и! — крикнул жрец, когда она опомнилась и, вперив полный ужаса взгляд в Сеггела, рванула к лестнице.
Тот побежал наперерез, длинные ноги быстро срезали расстояние меж ними. Эзхен испугалась его прыти, напала. Он уклонился от кулака, подсёк под ноги, и, восхищаясь тем, как она проворачивается в воздухе, чтобы ударить с колена, уронил её на пол. Меж плит воткнулся меч, поймал блик огня. Эзхен вскочила, схватила рукоять, с мгновение готовая кинуться на него. Но вдруг поняла, кто дал ей оружие.
— Убьём его? — вздёрнул бровь Сеггел, искренне надеясь, что улыбка вышла обаятельной.
Но стоило той нахмуриться, как за спиной выросла тень. Её схватили за воротник и отбросили к центру комнаты. Она кувырнулась и пробороздила по каменным плитам, теряя шапку и платок. Жемчужная коса освободилась от ленты и морской пеной рассыпалась по плечам. Эзхен зашипела от боли в стёртой ладони, другой рукой выставляя перед собой ромфею.
— Кшеровы щенки! — вскрикнул Родри, сжимая амулет на груди здоровой рукой. — Что за тварь?..
Та поднялась на ноги, слегка покачиваясь. Волосы струйками снега закрыли её до колен, за прядями оскалился ряд белых зубов, украшенных внушительными нижними клыками. Острые уши недобро прижались, ощерившееся лицо стало кошачьим из-за раскосых прищуренных глаз.
— Ты сказал, что ты — жрец! Что ты идёшь в светлый храм! — напор в голосе заставил Родри попятиться. Эзхен перешла на гортанный рык. — Ты обманул меня!
— Таэтар, охрани от нечисти, — зашептал тот, придавливая метку на ладони. — Дай мне сил извести скверну… Кол… колдун! Убей суку! Убей!
«Я не смогу ослушаться, когда он прикажет».
Он не соврал, им по-прежнему руководил выученный страх перед амулетом. И живо было мерзкое сомнение, что даже при всей своей особенности эта овечка — всё ещё девка. Остроухая, прыткая, но перепуганная до смерти девка. Даже при мече. Сеггел шагнул ей навстречу, следя за клинком. Взгляд Эзхен метнулся на Родри за его плечом, и Сеггел подловил момент, чтобы заступить в её, как он думал, слепую зону, но ромфея тут же нацелилась ему под кадык, скребнув по цепи.
— Неплохо бы ответить добром на добро, — сказал он. — Разруби её, и мы в расчёте.
— Я срублю твою чёрную голову, — обнажила клыки Эзхен. Раскрутила клинок в воздухе, ловя рукоять клинком к мизинцу. — Тогда без труда снимется.
Сеггел отшатнулся, как удар нацелился ему в горло. Эзхен рубанула со всей силы, ромфея изогнулась серпом, огонь подсветил вязь символов, посыпались искры. Его голова мотнулась, раздался приглушённых хрип. Родри выругался и попятился к лестнице, прикидывая свои шансы. Она пнула тело колдуна с пути.
Короткое движение отправило нож в полёт. Удар вывернул рукоять, заставив поморщиться от боли в кисти. В ушах остался звон стали о сталь. Она отбила его, по чистой случайности, и теперь тот крутился на полу, а Эзхен лихорадочно следила за движениями рук со вторым ножом.
— Неужто ты умеешь шутить! — выдохнул Сеггел, стягивая с шеи расколотую цепь. Ромфея оставила всего-навсего зарубку, но та набухла и лопнула как гнойник. Точно меч забрал всё колдовство.
— Я не убийца, — процедила Эзхен, следя за Родри.
— Сговорились, выродки, — выкрикнул тот, плюясь от злости, меряя шагами залу. — Да не с тем связались…
Сжав нож, он полоснул ладонь до мяса, хватаясь окровавленной рукой за амулет, напитывая резную кость. Его пробрала крупная дрожь, Родри сжал выпитый досуха кулак, запрокидывая голову. Глухо рассмеялся, заставив Эзхен побледнеть от страха, попятиться и упереться спиной в стену. Ветер смешался с воем собак. Сеггел схватился за предплечье, удерживая пылающий под кожей синяк. Кровь не любила, когда поминали богов, но раньше будто бы терпела.
— Таэтар! Мать Священного Огня, что очистит землю, взываю к тебе! Охрани, избави от колдовской скверны! Прикончи тёмных тварей!
Тело Родри вздрогнуло, против воли выгнулось, подымаясь на носки. Он хрипло закричал, заходясь в сокрушающей волю судороге, впуская дух богини. Рука с ножом взбугрилась мышцами, треснула деревянную рукоять.
— Не убийца, говоришь, — подобрался Сеггел, глядя на перекрытый путь к отступлению. — Паршивенько.
Эзхен не отрывала взгляда от тела, что двинулось в их сторону, что переставляло тяжёлые ноги сперва неуклюже, затем свыкаясь с оболочкой и занося нож. Первый её одержимый, понял Сеггел. Ну и последний. С ними не расхрабрившимся девкам биться выходить. Иным боги давали столько могущества, что те сокрушали крепости. А веры Родри было не занимать.
— Таэтар! — Эзхен вогнала ромфею меж каменных плит, сложила руки перед лицом в молитвенном жесте. — Послушай, я не желаю тебе зла!
— Огню всё равно, что жечь, ему нужны только поленья, — процедил Сеггел, сжимая руки, не в силах остановить ток крови. — Рамейские боги не знают жалости.
Вены рвало болью, он нехотя опустил взгляд на почерневшие ладони. Пятна разлились, почти не оставив здоровой кожи. Эзхен упала на колени, стиснула пальцы в беззвучной мольбе.
Бесполезно. Молитвами твари вроде Таэтар тешатся как музыкой, внимая лишь песни крови.
Шаги одержимого тела, бешеный стук сердца смешались с пульсацией взбухших вен. В голове помутилось. Не знал наверняка, чего хотелось крови, но она обещала… обещала стать оружием. А превыше всего он хотел выбраться из башни живым.
Сеггел поднял с пола метательный нож дрожащими пальцами. Он никогда не делал этого сам, не резал себя, не доставал её. Сила не слушалась, своевольничала, жалила из раза в раз, пока… Он глянул на девушку-эйлэ, вспоминая её в трактире, разомлевшую от тепла, смотрящую на него как на диковинного зверя поверх оплывших пьяных морд. И хоть провёл так весь тот год, на потеху публике калечась, но в тот вечер стало по-другому. Вспомнил, какой послушной вдруг стала кровь, сама приластилась к ней, потянула лапы свои, липкие щупальца, точно узнала… Рука сама поднялась в её сторону.
Он стиснул нож, склоняя к запястью. Касаясь сталью до нестерпимого, на волю бьющегося пламени.
Замер, сжал зубы, прорезая тьме дорогу в мир. Проводя глубокую черту, выдыхающую чёрным дымом. Воздух от сорванного дыхания стал влажным, кровь толчками принялась насыщать темноту колдовством. Капли повисли в воздухе, бликующие от света костра. Слипающиеся и рассеянные туманом, ползли, ощупывая комнату. Жар костра, холод стен… И вот докоснулись горячей кожи.
— Ублюдок, — выдохнул Родри, когда влага огладила его шею, призывая мурашки. Ужас скривил ему рот, он обернулся на Сеггела. В следующий миг оскал сменился кривой надломленной усмешкой. — Да что ты о себе возомнил… Думаешь, подчинил себе колдовство? Ты?! Ты ничего не можешь своей кровью, ничтожество. Ты не колдун, — несколько капель сорвались, стекли за ворот. В широко открытых глазах Родри плясали искры и дрожал зрачок. От его голоса раны вспоминали старую боль. — Ты ходячий позор своего народа, хоть бы раз наколдовал что-то кроме этого дерьма.
Зубы скрежетнули, капли крови дрогнули, он сам дрогнул под взглядом одержимого. Человека, что мучил и пытал, через боль учил рабской покорности. Которого он ненавидел, множество раз пытался убить, чьему затаённому страху был рад. Сколько раз он терпел, не в силах хоть что-то противопоставить ему… Теперь вены полнились силой, теперь Родри вдыхал его кровь в густом воздухе. Но по-прежнему было страшно, по-прежнему саднило шею; казалось, вот сейчас придушит и изранит.
Эзхен затаила дыхание. Кровь почуяла холод её кожи, её дрожь, её зачарованную сталь. Одно её присутствие что-то изменило в нём. Явно не в лучшую, а в притягательно смертельную сторону.
Эта сторона слышала голос крови, эта сторона знала, что нужно делать. И он был рад поддаться ей. Сеггел позволил улыбке прорезаться под ниспадающими на лицо прядями, руки прочертили широкие дуги, увлекая за собой кровь внутри чужого тела. Родри поморщился, пока что только от боли. Под пальцами пульсировало биение вен, в висках стучало одно желание. Под кожей жреца было жарко, в сердце — солено от ужаса. Он чувствовал, он был в нём, и он как никогда себя контролировал. Это было лучшее чувство, лучше сытости, лучше оргазма. Темнота пошла рябью, под рёбрами свернул кольца голод: под кожей его ждала горячая человеческая плоть.
— О нет! — озвучил он мимолётный испуг Родри. Сглотнул слюну, делая осторожный шаг навстречу. — Он что… колдует?
Родри перехватил нож, больше не чувствуя под пальцами струн его страха. Выпад, уклон, — в чём жрец преуспел, так это в подлости. Но, чувствуя себя внутри, он двигался будто пьяный, на лёгких ногах. Удар чуть не задел Сеггела, следующий вспорол широкий рукав рубахи. Но и Сеггел не первый раз схватился на ножах. И лучше бы Родри прислушаться к холоду, растекающемуся по венам вослед плавным движениям колдуна. От очередного выпада Сеггел отшатнулся, дёрнул кулак на себя, и его кровь вырвалась из вен жреца, разрывая плоть и кожу. Эзхен закричала, когда на её глазах человека распороло изнутри, заставив упасть с раскрытой грудной клеткой, заливая кровью камень.
Тьма раскрыла пасть, тьма проникла в разорванные вены. Она забрала жизнь, с упоением вырвав её из тела Родри, насытилась вспышкой боли, осталась довольна последним ударом сердца в своей руке. Дух богини не помог, или то вера Родри была слаба, но тьма достала сердце. И рассудила, что тому лучше лежать разорванным на полу.
Вокруг стало до того темно, что кончики пальцев терялись в чёрном тумане. Костёр задыхался, шипел, от горячих углей пульсировали вены. Сеггела трясло от жара, от нахлынувшего колдовства и обострённых чувств. Он даже не сразу услышал шорох бегущих ног и свист стали за спиной. Ромфея разрезала воздух совсем рядом, он едва покачнулся. Подступила тошнота, пол накренился. Эзхен рубанула и отрезала прядь его волос, на мгновение он увидел своё бледное отражение в клинке: белок глаз залила чернота.
Она зажимала рот и нос ладонью, защищаясь от колдовства. Короткая цепочка шагов — под пятками хлюпает кровь, — и она срывается в выпад. Но он оказывается быстрее. Её подошвы приклеило к полу, Эзхен потеряла равновесие, замерла в неустойчивой позе.
— Стой, — Сеггел выставил перед собой руку, когда она замахнулась.
Её зрачки расширились от боли, пальцы разжались. Ромфея упала со звоном на камень плит. На запястье расцвели чёрные пятна. Сеггел рвано выдохнул и попятился, схватился за надрез, только сейчас чувствуя холод и тянущую боль. За всем этим он и не заметил, как сам оказался обескровлен. Боль помогла разуму проясниться, комната больше не раскачивалась, хоть контуры и двоились. Он поморщился, чувствуя себя хуже, чем при похмелье.
— Не надо… Я бы не причинил тебе вреда.
Та зашипела, пятясь и растирая руку. Видимо, сильно её ужалил, раз чёрная кровь осталась под кожей.
— Я поверю колдуну только мёртвому! — выкрикнула, а саму колотила дрожь.
— У тебя меч зачарованный. Ты тоже колдунья.
— Нет, — поджала она губы.
— Если рамейцы увидят знаки, так и подумают. Ты сама слышала, кто ты для них. Он назвал тебя нечистью.
Эзхен проследила за тем, как он подтянул к себе сумку и выудил кусок ткани, разорвал, принялся бинтовать руку. Ромфея снова нацелила остриё на него, но уже только скалилась, а не кидалась. Сеггел протёр нож тряпицей, развернул клинок отражением на неё.
— Что забыла на Юге?
— Я освободила тебя, что тебе ещё надо?
— Ну знаешь, — тот заткнул клинок в ножны, подвязывая к поясу. Принялся за поиски фляги: от кровопотери жутко сушило. — Для начала денег, золотых долей этак с сотню…
Ромфея мягко докоснулась лезвием его горла, вынудила поднять глаза. Губы у Эзхен опасно поджались в тонкую черту, изогнутую от клыков.
— Я слышал, что эйлэ оставили клады.
— Из костей белоглазых, — процедила та.
— Ты… душка, — Сеггел попытался отодвинуть клинок, но палец обожгло новым порезом. — Само обаяние. Давай мы сейчас разделим всё, что было при этом ублюдке, и разойдёмся с миром. Мне кошель и сапоги, а тебе — всё остальное богатство.
— Я прирежу тебя.
— Ты сказала, что не убийца, — улыбнулся Сеггел, хлопая ресницами.
— Я не убийца. И никогда не подниму клинок на слабого или неповинного. Но мой долг перед собой — убить прислужника тьмы. Ради тебя я замараю руки.
— Великая честь, — заметил Сеггел. — Вот только я спас тебя. От Таэтар. Её прислужника. Это стоит хоть чего-то?
— Лёгкой смерти.
— Да, в легендах вы подобрее будете… Знаешь, с моей смертью мир чище не станет. Это вот этот кшеров выродок мучил и душил девиц, наподобие тебя. Убивал только опосля свершения насилия, и это только в тот год, что я его видел.
— А ты?
— Я не мог ослушаться цепи, — напомнил он, начиная раздражаться от щекочущей челюсть стали.
— Ты мог их спасти? — прищурилась она. — Пусть не освободить, но отговорить, как меня у ручья.
— Они были рамейской крови. Кровь от крови захватчиков.
— Что-то я не услышала от тебя ни слова на языке белоглазых.
— Потому что я не говорю на нём, дева, — рванулся подняться он, и Эзхен вздрогнула, ромфея больно вдавилась в кожу. В её глазах снова поселился ужас. — Отчего ты так боишься? Я ведь сказал, что не трону тебя.
— Так же, как не трогал рамейских девок?
— Не трогал, — мотнул головой Сеггел. — Никогда. А Родри за всё хотел и не так убить, и несколько раз…
— Я не желаю больше слушать этого. Ты такой же убийца, ничуть не лучше. Ты жестокий. Ты голодный. Я видела.
— Твой меч голодный, — поднялся он на ноги, схватив ромфею за обух.
Рука у неё задрожала, Эзхен пару раз нарочито ровно вдохнула, успокаивая сердцебиение. Что ж, хоть в чём-то эйлэ походили на людей. Так же боялись, так же справлялись со страхом. Она бросила ромфею в ножны и побежала к лестнице.
— Оставь меня! — вскрикнула, замерев у окна. Кивнула на полусгнившую жердь, на лес под серебряной луной. — Иди к своим. Я освободила тебя, теперь ступай на Восток.
— Не могу.
Эзхен прищурилась, вскинула голову, и Сеггел стушевался. Будто стоял перед княгиней, разве что без серебра в волосах, с одним лунным сиянием. Кто ж она была такая в своём северном краю, когда и говорила по-рамейски складно, и обращению с мечом была обучена…
— Видишь ли, нет мне пути на восточный берег, — со скрипом признался он. — Мне там не рады. Я только сейчас смог… Дело в том, что рядом с тобой я чувствую её. Кровь, понимаешь? Я раньше вовсе не мог с ней совладать. Вчера всё изменилось. Она будто хочет быть ближе к тебе.
Эзхен отшатнулась, оскалив клыки. И такой ужас поселился в карих глазах, что Сеггел понял, — то, как он прикончил Родри, ей не то что не в новинку. Она видела нечто куда более страшное. Она от этого бежала.
— Нет… — выдохнула Эзхен. Развернулась и припустила по ступеням. — Нет, нет…
— Куда?! — Сеггел бросился за ней, зажимая повязку на руке и хватаясь за стену. Ноги ослабли от кровопотери. — Стой! Одна в ночь, дура!
Но та уже отвязала белую кобылу и повела её к выходу. Сеггел остановился на последних ступенях, когда остриё ромфеи обратилось к нему. Эзхен смотрела исподлобья — взведённая тугая тетива. Он видел, как мелко дрожали её пальцы, как глаза щурились от боли и ярости. Волосы ещё закрывали лицо, единые с белоснежной гривой её лошади при луне.
— Отстань от меня, — она поставила ногу в петлю стременного ремня. — Мне с тьмой не по пути. Ещё раз тебя увижу, не дам зубы заговорить. Убью.
Эзхен вложила меч в ножны и перекинула вторую ногу, подтягиваясь в седло. Сеггел позволил ей выехать в ночь, только быстро добрался до окна, чтобы там, сидя на осыпающемся древнем камне, следить за белой всадницей в переплетении дорог. Она быстро потерялась между холмов и оврагов, но выбранных свороток ему хватило, чтобы предположить её маршрут. Знала Эзхен или нет, но поехала на северо-запад, к речке Яре. Не самый короткий путь до Раверграда.
Эйлэ была напугана и растеряна на чужбине, но в чём-то права. Сеггел не считал, что он лучше Родри. Более того, цель жреца едва бы замарала стены светлого храма, в отличие от того, что народилось в его сердце за этот год.
Он перевёл взгляд на восток, где ещё долго не забрезжит рассвет. Солнцу не стоит знать о том, что случится в крепости.