Долго заживают раны,

если нет с тобой ведьмы Азоланы.

Ну, а коли она здесь, сидит да колдует надо мной,

то будто сам Тёмный

вгрызается в мясо.

Имирен из Даосида, «По пути на Восток»

Ночной дом полнился звуками. Беспокойный ветер трепал тонкие покрывала, скрипел притворённой дверью, в маленьких оконцах звенели слюдяные плиточки. Но если бы темнота ограничилась этим, Эзхен не дрожала бы, сжимая край одеяла. Она была уверена, что здесь есть кто-то ещё.

Тьма клубилась в углах комнаты, в ней вспыхивали и гасли болотные огни. Шорохом пробегала по половицам поступь лёгких ног и обрывалась. Под сводами крыши шуршала солома лиственным пологом леса. Громоздящиеся на полках книги и свитки подрагивали, вот страницы встрепенулись и вырвались из переплёта, упали вихрем под стол. Эзхен закуталась в одеяло и выбежала за дверь, оказавшись в лабиринте тёмных коридоров. Стены тонули во мраке, и она не могла их коснуться, как бы далеко ни тянулась рука.

Эзхен пошла на свет единственной свечки, забытой на столе в зале. Очаг не горел, угли давно остыли, и зябкие мурашки забежали за ворот подаренной рубахи. Она осторожно двинулась вперёд, стараясь не смотреть в темноту, кутаясь в одеяло, под которое забирался ветер. Грозовыми валами туч её тень чернела в остальной темноте, болотные огни плясали у ног, над головой проползло по ветвям что-то тяжёлое, толстобрюхое. Эзхен закусила губу, пошла, отцепляя с края одеяла липкие маленькие пальчики темноты.

Туман на пересечении стен и пола вспыхнул и выхватил стройные древесные стволы, подсвеченные голубым огнём. Она шла по тропе в пылающем ночном лесу, на свет свечи у очага в столовой. Под босыми ногами скрипели половицы, шелестела мокрая трава.

Её взгляд приковал тёмный провал в звёздное небо у ног. Когда она подошла, ей стало не по себе. Большое разбитое зеркало — прозрачное, как вода, и тонкое, как вуаль. Она никогда не видела ничего подобного. Зеркало россыпью бритвенно острых осколков отражало звёздное небо: в нём будто разлили свет, звёзды, точно россыпь микейских веснушек, собрались на куполе и тусклыми холодными огоньками заполнили его до краёв. Великая Богиня выплакала столько слёз, но в чём была причина её горя… И над головой ничего, кроме окутанного туманом полога голых ветвей.

— Тебе нравится? — прошептал тихий, как дрожь земли вослед за громом, как шорох травы под лапами крадущейся рыси, голос.

Эзхен замерла. Потому что никогда не слышала таких голосов.

— Их может стать больше, — продолжал тот, к кому она не смела обернуться, надеясь, что он окажется плодом её воображения. — На одну. Если ты не будешь бояться.

Свеча одиноко мерцала в конце тропы. Больше всего Эзхен боялась, что та погаснет, ведь тогда будет некуда бежать, путь назад уже отрезан.

— Кто ты? — спросила она, хоть и догадывалась. У людей нет таких голосов, что забираются в сердце тысячью коготков, скребут нёбо острыми льдинками.

— Я всего лишь разбитое зеркало.

— Отец говорил, что зеркала не бьются.

— А ещё он говорил, что ты его не предашь.

Эзхен медленно повернула голову, ожидая увидеть всё что угодно, но там стоял человек. Или не стоял. Он будто парил над землёй, его ноги окутывал туман. Белый, как кость, измождённый до натянутых жил и выпирающих рёбер, не старый, но совершенно седой. Нет, не седой, поняла она, заметив, что в призрачном свете его жидкие и жесткие, точно металлическая проволока, волосы блестят серебром. Черты лица скрадывала тень капюшона, а под распахнутой на груди чёрной изорванной плащаницей морок тумана обрисовал белые змеиные кольца.

— Откуда ты знаешь его? — произнесла Эзхен и сразу поняла ответ. Это заставило отступить от человека, обходя осколки зеркала и ступая по мокрой траве.

— Откуда он знал меня… Он любил слушать сказки чужеземцев. Любил верить в их порой преувеличенные слова.

— Где он?

— Здесь, — человек повёл рукой вокруг. — Его никто не оплакивал. Не к чему.

Эзхен развернулась и побежала прочь, на свет свечи.

— Ты соберёшь зеркало, Эзхен. Такова была его воля…

— Нет! — ноги вязли в сырой земле, под пятками хлюпала сгустившаяся темнота. Липкая: остановишься и не сможешь сделать ни шага. Она бежала. — Нет!

— Это бесполезно, Эзхен. Ты станешь моим клинком.

— Нет!

Свечка прыгнула ей в руку. Маленький огонь в пламенеющем зябком лесу. По груди разлилось тепло. Она открыла глаза и оказалась в своей постели. В комнате в поместье Акелиаса, под тяжёлым одеялом и на перьевой подушке. Ничего не ворочалось на потолке, пыльные фолианты лежали нетронутыми, ветер легонько звенел слюдяными плиточками, а вовсе не ломился в окно. Эзхен глубоко вдохнула, унимая стук сердца и прикрывая глаза.

— Я не стану твоей, — прошептала она, подминая подушку. — Отец не хотел этого.

Она врала самой себе. Конечно, хотел. Саннозе затеял этот ритуал, утопил в крови её сестёр мечи, запечатал в клинках их души, стократ приумножив силу чар. Не чужеземцы, что шли с ним от Клыка Молний, надоумили его, вовсе не их змеиные языки. Не брошенная к его ногам голова любимого сына поколебала волю. Было что-то ещё, что заставило его сдаться и пожелать силы. Она упустила это, прячась за полотнищем своего ярана, не вынося сплетен старых даэ, убегая каждый раз от серьёзных бесед, предпочитая скитания и тренировки обществу отца. Эзхен столького не замечала до самого последнего момента.

Если бы не Хаэдан, она стала бы третьей… Эзхен вспомнила, как бросила его на растерзание душегубам отца. Его рассыпающуюся в пыль руку, его тревогу и его слова, которые, должно быть, прорастали в нём с самых первых подозрений.

«Не дай ему вернуться в наш мир».

В наш мир… Но разве можно вернуться из Бездны? Преодолеть порог смерти, вынырнуть из глубин опрокинутого леса, восстать среди живых… Эзхен села на постели, спрятав лицо в ладонях, не вполне сознавая, что только что была в этой самой Бездне, говорила с тем, кто принёс в Угодья кровавое колдовство, кто ждал её одну для завершения ритуала. Ритуала, что вернул бы его к живым, поверженного Маэсом больше века тому назад, скинутого с утёса в стылые северные воды, мёртвого бога. Змея. Тёмного. Холодные пальцы дрожали, но она приказала себе успокоиться.

Запуганная и загнанная она не нужна никому. Эзхен должна встать, умыться и заплести волосы, а после собраться для поездки с Акелиасом. Он обещал свозить её к больному, на практике показав изнанку лекарского ремесла.

Вчера, как только Сеггел вернулся от князя, лекарь отыскал своего сторожа — вусмерть пьяного мужичка, который не успел смотаться от хозяина, — и заставил везти всех троих в поместье. Ехали долго, уже начало смеркаться, и на пути всё реже появлялись люди. Но, может, то к лучшему, городские не могли удержаться от шепотков за их спинами: лекарь вернулся! Вот он, едет и с собой кого-то везёт. Хорошо ещё, что Гаррет не поехал с ними, иначе сплетен не обрались бы, и кто знает каких. Уж очень диковинно выглядел этот островитянин. Эзхен встречала людей с архипелага, да только не было среди них таких рыжих что кровь, громадных что тролли, и с тяжеленными косами в нитках бус за заострёнными ушами. Он был, наверное, даже выше её отца и уж точно шире в плечах. Должно быть, городские уже привыкли к нему, раз пустили на суд.

Дорога спустилась к подножию холма, свернула к реке. Городская стена здесь огибала болотистые низины, и скопище дворов, прижавшихся к городу, уповало лишь на свой тын — хлипкий, да колючий, укреплённый ползучей ежевикой. В сумерках место нагнало страху шорохом высокой травы и луной в лапах голых ветвей. Лекарское поместье оказалось невзрачной, почерневшей от времени избой. Прочие дома в низине стояли на сваях как на тонких ножках, но само поместье глубоко зарывалось в землю. Несколько маленьких домиков сползли с холма к нему под бок, словно уродливые ночные карлики к кряжистому, мохнатому от соломенной крыши чудищу. Их окошки, затянутые рыбьим пузырём, блёкло мерцали от лучины, им подмигивали слюдяные оконца поместья.

В клетях налетевший сквозняк потушил им огонь, но Акелиас упрямо продрался сквозь пыльные занавески и скрипучие двери в центральную залу и зажёг огонь в очаге. Дым поднялся к высокому остроконечному своду, сложенному из корабельных сосен.

— Ничего, — приговаривал он. — Здесь всё быстро наладится. Всё пойдёт своим чередом…

От круглой залы, на длинных столах в которой были разложены сухие пучки трав и истинно лекарская посуда, во все стороны расходились коридоры. Тёмные, закрытые вместо дверей задубевшими от сырости полотнищами, они уводили в комнаты не менее странные, заставленные стеллажами книг и свитков, стеклянных колб и бутылей.

По утрам сюда спускался полежать туман, солнце поздно добиралось до оврага, глядя сквозь завесу близкого леса. На единственном корявом и голом дереве посреди двора были повязаны ленты с оберегами и лакомства для ворон. Эти птицы, прослывшие вестниками лекарей, здесь водились в избытке. На рассвете вся стая снималась из сосновой рощи и кружила суетной грозовой тучей. Единственная служанка — немая клейменная микеянка с бритой головой, Илейн, садила их себе на предплечья, снимала записки с лап. Её полные губы неслышно шевелились, когда она читала их своему хозяину. Эзхен видела все эти вещи и, может, поэтому её мучили кошмары.

Но им обоим выделили отдельные комнаты и даже кровати, которым Сеггел был несказанно рад, до того, что она и одеваясь к завтраку слышала его храп. Эзхен просто была в тот вечер успокоена мыслью, что ей, наконец, дадут отоспаться в одиночестве и тишине. Наивная. Не будет уже ей спокойствия, отмеченной Тёмным.

Она ждала лекаря у порога, вырывая нитки из голубого платка. Когда Акелиас вместе с Илейн появился в сенях, залитых тусклым рассветом, Эзхен распахнула двери и сбежала с крыльца. На дворе ждала двуколка, в которой они вчера приехали. Сторож, хмурый и заплывший от прошлой побудки, поднял мрачный взгляд на своего хозяина, потрепал напоследок свою гнедую лошадку, прежде чем передать поводья Илейн. Та запрыгнула на скамью, склонила голову в ожидании, и Эзхен примостилась рядом, проследив, как меняется её лицо, сложенное из округлых и подвижных черт, с головой выдававшее тревогу хозяйки. Но крепкие руки микеянки уверенно держали поводья, и Эзхен отпустила сомнения. В той песчаной равнине, откуда была родом эта девушка, люди столь же ловко управлялись с колесницами, как рамейцы с кораблями, а эйлэ — с санями и упряжными чудищами. У Илейн это было в крови.

Дождавшись, когда Акелиас заберётся на скамью третьим и забросит в телегу малость опустевшую торбу, Илейн тронула поводья, и двуколка выровнялась, покатилась на покатую спину холма. Лошадка не торопилась.

Эзхен нетерпеливо ёрзала на скамье, грозя порвать штаны о щепки. Ей немного действовали на нервы спокойствие микеянки и кончики её заострённых ушей, короче, чем у самой Эзхен, но не подрагивающие от скрипа колёс. Хотя, должно быть, живя посреди мора, девушка натерпелась достаточно, даже будучи младше Эзхен на год или два.

До первых дворов оставалось пересечь короткое поле. Уже темнели холмы полуземлянок и проступала над маревом тумана скала полуострова, колючая от крыш. Роса капельками оседала на кольцах, серьгах-медальонах, кисточках платка, повязанного на голове, чтобы спрятать уши.

Эзхен старалась не выделяться среди рамейских девушек, которые покрывали цветными платками головы и плечи даже в тёплую безветренную погоду, разве что ещё не примирилась с необходимостью юбки. По обочине дороги шла одна из таких, посылаемых семьёй на торг не с товарами, но со звонким голосом и миловидным лицом, перекинув через плечо вязаную сумку, и Эзхен сосредоточилась на её походке. На её взгляд, даже в своих кожаных штанах она шагала бы быстрее и шире этой девушки.

Илейн потупила взгляд, напряглась в ожидании, но двуколка поравнялась с девушкой и обогнала, и микеянка выдохнула. Эзхен придвинулась ближе к Акелиасу, заставив его очнуться от оцепенения, толкнула его плечом.

— Акелиас? — позвала она. Тот обернулся, и его глаза были неожиданно усталыми. Лицо будто бы осунулось, побледнело, глубже залегли болезненные тени.

— Что, сказка моя? — нервно дрогнули уголки его губ.

— Как думаешь, я смогу стать лекаркой?

— Ты поэтому вызвалась к больному? — его голос смягчился. — Не сомневаюсь, что ты способная ученица, но…

— Я выучила рамейский за две зимы, — приосанилась Эзхен.

— Послушай, чтобы обучиться врачеванию, у меня ушло десять лет. Разве ты можешь отдать это время? Ты цветёшь, сказка. Я бы предложил оставить науки на потом, когда у тебя уже будут внуки, опыт и должное терпение…

— Не ждать же мне ещё две сотни лет! — она ударила себя по коленям. — Я хочу сейчас.

— Две… сотни? — повторил Акелиас, то ли не принимая её слова всерьёз, то ли вспоминая нечто давнее, доселе казавшееся небылицей.

— Ну да, — вскинула она нос, сдвинула брови, растянула углы рта, изображая отца в те моменты, когда он хотел казаться строгим. — Чем длиннее зима, тем холоднее кровь. Это южные крысы живут одним восходом и дохнут в своих топях. Настоящие эйлэ живут и сражаются, покуда не решают отдать кровь своему клинку.

Эзхен прыснула, а Акелиас отрешённо уставился на крыши изб, и блеск его глаз погас в черноте, на белой коже проступили мимические морщинки.

— Тогда у тебя и вправду есть это время, — вздохнул он с неожиданной грустью. — Видят боги, я так не хотел отдавать тебя медицине.

— Спасибо, — Эзхен разгладила штаны и спрятала руки между бёдер, смущённо сдвигая плечи. — Я обещаю не мучить тебя десять лет, а научиться всему быстрее. Вот увидишь, я на лету схватываю.

— Не сомневаюсь, — тот с горечью оттянул угол рта.

Двор встретил их напряжённой тишиной, гнетущим духом мора за высокими воротами. В пожелтевшей траве шуршали воробьи. Небо и не думало проясняться — сизое, как голубиная грудка. С востока послышался далёкий громовой раскат, точно Маэс ещё не мог успокоиться. Эзхен приподнялась, когда двуколка затормозила возле колодца. Илейн повела лошадку к привязи, оставляя их один на один с громадой дома.

Ей никогда не привыкнуть, что этажи рамейских домов стоят один на другом, а сами дома тонут в земле, не привыкшие к передвижению. Оттого ли так разрастаются колючими крышами, чешуйчатыми башенками, бесформенными клетями… Акелиас направился к высокому крыльцу, взбежал на ступени в открывшуюся перед ними дверь. Эзхен с сомнением окинула взглядом нависающую громаду дома и поднялась на крыльцо. Скрипящая на разболтанных петлях дверь была обклеена обережными листовками, исчёркана символами.

— Соседи позаботились, — процедил Акелиас, входя в тёмные сени. — Будто это может остановить моура.

— Моура?.. — она как-то и не спрашивала, куда они идут.

— Днём он не опасен. Если верить слухам, тело господаря Торнсона непокорно ему только по ночам.

Дом не встретил их ни светом, ни голосами, кроме перешёптывания теней, бывших, должно быть, дневными слугами. Они поднялись по витой деревянной лестнице, укрытой истёртым половиком, на тёмных досках Эзхен заметила въевшиеся разводы крови. Одинокий служка, микейский мальчишка с затравленным взглядом и кожей точно из липовой коры, проводил их к покоям своего хозяина.

В комнате, куда едва проникал дневной свет, стоял затхлый запах болезни. Откинув одеяло, лекарь взял из рук слуги светильник с дорогой восковой свечой, поднял над телом лежащего человека. Эзхен могла видеть только пропитанные чернильной жидкостью простыни, участок бледной кожи, покрытый шипами, похожими на прорезающиеся перья. Человек был привязан к постели крепкими, истёршимися от метаний верёвками.

— Это без сомнения она, — протянул Акелиас. — Моурья болезнь. Погляди, Эзхен, его волю пожирает моур. С каждым днём от него остаётся всё меньше. Но мы успели.

— Я вас умоляю, — прошептал мужчина, хватая лекаря за штанину. — Я никогда против вас слова не сказал… Прошу вас, спасите. Плата будет щедрой…

— Богоугодное дело, спасать жизни, — усмехнулся Акелиас. — Я получил ваше письмо, господарь Торнсон.

— Мне всё равно, — голос сорвался на хрип, — как… Сделайте всё, что потребуется… Только избавьте, прошу вас…

В его голосе прорезалось нечто, похожее на вороний грай, заклекотало гортанным смехом. Торнсон, только что удерживаемый верёвками, подался вперёд, его чёрные бусины глаз нашли Эзхен, перья вздыбились. Лицо исказил оскал, обнаживший пеньки зубов и дёсны. Она схватилась за пояс на месте ромфеи, оставленной в поместье.

— Не думай, что спряталась, — прокаркал он, переходя на жуткий выговор языка эйлэ, разбивающегося осколками в клокочущей птичьей глотке. — Скоро он узнает, куда ты сбежала! Он тебя хоть где достанет!

Акелиас украдкой покосился на Эзхен с сомнением в ужимке тонких губ. Та отступила на шаг, вперив взгляд в больного, натянувшего верёвки, ощетинившегося перьями. Из его горла снова вырвался клёкот, и она поёжилась от наваждения, крепко зажмурилась. Моурья болезнь была неизлечима, в её саэле с такими людьми поступали не церемонясь — обезглавливали и, тем самым, лишали моура пищи и оболочки. Правда, в последнее время моуры не появлялись близ саэла, не трогали эйлэ, хоть Эзхен и видела их тени в ночи.

— Успели к чему? — озвучила она свои мысли. — Мы тут ничем не поможем…

Моур упал на спину, клекоча тихим приглушённым смехом: «Беги, беги… бесполезно».

— Я согласен, что случай непростой, раз этот моур буйствует и при свете дня, но в тебе говорит страх. Давай всё же попытаемся, — в голосе Акелиаса прокатились металлические шарики, заставившие вернуться в реальность. Он явно был недоволен тем, что она отвлеклась. — Сказка моя, не бойся, подойди. А ты, — обернулся к слуге, что замер в нерешительности в дверях, — неси ещё дюжину свечей.

Приблизившись под взглядом одержимого, она только сильнее ощутила тяжесть налитого тьмою воздуха, и теперь уже не сомневалась, что мрак движется, вихрится спиралями, блестящими от тусклых огней. Вот только Акелиас будто не видел того же, что и она. И уж точно не понимал свистящего шёпота моура.

— Прячься-прячься, от него не уйдёшь. Хозяин скоро будет здесь. Беги-беги, не будет тебе укрытия! Хозяин зряч нашими глазами.

— Что ты собираешься делать? — нервно спросила Эзхен, сжимая себя за локоть, чтобы заглушить этот голос. — Убить его?..

— Разумеется, нет, — на спокойствие Акелиаса, единственное в хаосе тревоги, ещё можно было опереться. — И не стоит так говорить при больном. На счастье господаря Торнсона, у меня есть инструменты для изгнания моура.

Дымный хвост пролетел перед её лицом, заставив невольно проследить за ним. Мрак огладил тенью висящее на стене зеркало. Она замерла, задерживая взгляд на его глади. За прозрачным стеклом мерцали звёзды, в духоте потянуло сыростью и… золой. Отгоревшими углями, рассеянными пеплом. Она прикрыла глаза, справляясь с наваждением. Моур хрипло закаркал, точно клёкот его мог быть зовом. Над крышей дома ответила воронья стая, чёрные крылатые силуэты замелькали за заколоченным окном.

— Сказка моя, хватит таращиться в стену, — процедил Акелиас, теряя терпение. — Возьми это и держи.

Акелиас вложил в её ладонь весы на длинных цепях, чаши которых позеленели от патины, смерил долгим взглядом. Эзхен прикусила губу, пытаясь изобразить вовлечённость в работу. Проследила за тем, как он разложил на обшарпанных половицах миски с порошком трав и пластинки слюды. Каждая — гладь воды, под которой простиралась опрокинутая Бездна. Бледные деревья уходили кронами вниз, к звёздам. Эзхен рвано выдохнула, закашлялась, заставив Акелиаса удержать чаши весов.

Обернувшись на зеркало, она увидела синее пламя у подножия деревьев. Ей это чудилось. Но золу поднял неосязаемый ветер, когда с губ Акелиаса упали первые слова. Зола собралась в одной из мисок, смешанная с пылью малахита и кварца. Эзхен перестала дышать, зажмурившись. Половицы заскрипели. Металлический шелест чешуи, тяжесть сильного змеящегося тела выбралась из зеркала, медленным скрипящим шорохом спустилась по стене, приближаясь по скрипучим половицам, выдыхая льдом сзади на шею.

— Ваши свечи, господарь, — протянул охапку восковых палочек слуга.

— Закройте двери, — кивнул Акелиас. — Сквозняк тут, конечно… Сказка моя, ты в порядке?

Она отчаянно закивала, справляясь с наваждением. Сон не может просочиться в явь. При свете дня, вдали от глубокой воды Бездна ей не страшна, как и заключённые в ней мертвецы. Но обернуться она не посмела бы ни за что, уверенная, что в затылок вперились две серебряные монеты змеиных глаз.

— Делай что хочешь, маленькая предательница, сколько хочешь прячься и беги, — прошипел моур со свистом, от которого застучали ставни. — Нас много. Мы придём по твою душу по первому его приказу.

Акелиас откинул пыльный половик, принялся чертить мелом на полу, и Эзхен нахмурилась, раньше не видевшая мела в руках лекарей. Медленными ледяными каплями в ней зарождалось сомнение, когда линии пересекались и вились спиралями. Акелиас сосредоточенно вывел последний знак и установил свечи, — двенадцать по углам меловой звезды. Подтянул к себе торбу, запуская руку в горловину.

— Разве, — попыталась Эзхен, но голос грозил подвести её, — разве это лекарское ремесло?..

— Сказка моя, страх тут ни к чему, если ты не хочешь стать следующей жертвой этого моура. Но если ты действительно боишься, — он переменил положение руки в торбе, доставая нечто иное с её глубины, благодушно прищурился.

Эзхен замялась, когда лекарь вытащил запечатанный глиняный кувшин с заострённым в длинный конус дном и осторожно вынул младенческую голову с приоткрытым ртом, зелёную от времени. Акелиас обратил невидящий взгляд головы на больного, и на лице у того отразился оскал, верёвки заскрипели от его потугов вырваться. При виде одержимого на голове подсветились золотистые символы — угловатые, но не рамейские, напоминающие вязь птичьих следов. Эзхен рвано выдохнула, поколебав равновесие весов, когда узнала язык белоглазых.

— Из-под корней, из-под копыт, из-под костей, да и взлетит, — начал он, отсчитывая мелкие кристаллы и кидая их в чаши весов. — И воротится белым Светом, и грянет солнце на макушке лета.

Заслышав слова заклинания, моур заметался в постели, натянул путы тугих верёвок и мягкой кожи, не в силах вырваться из-под взора головы. Рот у той приоткрылся, будто вбирая воздух, щёки раздулись.

— Он доберётся до тебя, беглянка! — выкрикнул моур. — Тебе нигде не спрятаться! Никто тебя не укроет, не убережёт!

— А после чёрным дымом, колдовством, под потолок и под постель, нашлёт хворей и улетит из дома вон, под кости старые, под ноги резвые, под корни тонкие, — внутри головы началось что-то странное, из приоткрытого рта и ушей повалил чёрный дым. Курящийся дымок свечей заколыхался, свиваясь в фигуры. — И моур вместе с ней уйдёт.

Моур прорвался сквозь кожу — трепыхающаяся чернильная тень громадной птицы — распахнул клюв, бросаясь на Эзхен. Та вскрикнула, заслонилась руками, как её обдало ветром, тяжёлым запахом крови. Чаши весов ударились о ноги, просыпали кристаллы соли, вспыхнувшие искрами. Тьма сомкнулась над ней, когти впились в рубашку.

— Беглянка! Не уйдёшь! — наперебой закаркали вороны. — Хозяин, хватайте её! Она здесь! Межь! Раверград!

По ней скользили перья, чаши весов качались, ноги начали пятиться под натиском призрачной вороньей стаи. Эзхен боялась вдохнуть, лодыжками чувствуя влажную росистую траву. Под веками замерцали синие искры.

— Межь! Раверград! Межь! Беглянка! Предательница! Раверград!

— А силой, данной мне, моур под этой крышей сгинет прочь, — голос Акелиаса был далёким гулом ветра, и она схватилась за него, как за тёплый огонь, приказывая себе вернуться.

Вспышка — и всё исчезло. Кристаллы соли высыпались от нового взмаха крыльев, и ужалили тьму. Эзхен открыла глаза и замерла, тяжело дыша посреди той же комнаты. На зелёной голове замерцали золотистые знаки — острые ромбы и косые чёрточки, пересечённые одна другой окружности. Как татуировки света они испещрили кожу головы и тонкими контурами застыли в воздухе вокруг держащей их руки. Язык белоглазых, проклятое колдовское наречие, не принадлежащее ни людям, ни эйлэ, язык, на котором вершилось тёмное колдовство. Глаза головы с хлюпком разомкнули веки, сосредоточили взгляд на больном, что тихо постанывал на развороченной постели.

Когда голова смежила веки, день посветлел. Сквозь обитые досками окна проник лучик солнца, мрак отступил. Эзхен обвела комнату взглядом, не замечая ни зеркала в углу, ни отражений в плиточках слюды, ни присутствия чего-то иного, а с осознанием, что колдовство не тронуло её, ушёл и страх.

— Что это было, — выдохнула она, глядя, как Акелиас стирает колдовские символы с пола и прикрывает половиком.

— Единственный способ изгнания моура, — процедил тот. — Из-за таких трюков, подозреваю, меня и недолюбливают в городе эти закостенелые головы.

— Да уж, — хмыкнула она.

Господарь Торнсон тяжело вздохнул, и Акелиас склонился развязать его верёвки. Слуга метнулся помогать, пряча взгляд от обнажающихся кровавых потёртостей кожи.

— Что ж, он очнётся, если моуру не позволят вернуться, — наказал Акелиас слуге, обматывая верёвку вокруг предплечья. — Чтобы обезопасить дом, жгите свечи и возносите молитвы. Большим делу не поможешь.

Эзхен без сил упала на скамью во дворе, наслаждаясь свежим воздухом и влажным ветром, как самым вкусным лакомством. Рядом Акелиас разминал спину, заодно кидая в торбу недогоревшие свечи.

— Что это был за амулет? — спросила Эзхен, показывая на болтающийся на его поясе кувшин.

— Голова взятого богом младенца, — нехотя поделился тот. — Взятые младенцы стоят очень дорого, головы же — их самая ценная часть. Лекарю вроде меня такое чудо не светит, но как видишь, ожидание того стоило.

— То, что было написано на голове… это ведь не колдовство на крови, а… — Эзхен ещё пребывала в замешательстве, пытаясь перевести на рамейский мысли, что роились в голове. Неизвестные знаки, что складывались в символы, чей смысл дышал тьмой из глубины веков. Она будто ловила происходящее лишь частью, а хвосты смыслов выскользали из рук.

— Все чары написаны Светом, — усмехнулся лекарь. — Это работа маи́схе, белоглазого чаровника. Тебе ли не знать, что такое Свет.

— Думаю, что знаю, но… разве Светом обладают не только эйлэ, отчего ему взяться у белоглазых? И как ты с ними связан?

— Ох, ну в таком случае ты ведь не будешь болтать об этом на каждом углу?

Она замерла, всё ещё не опуская взгляда от заметно повеселевшего лекаря. Тот намотал на чаши весов цепи, положил их на дно торбы.

— Сказка моя, ты меня весьма и весьма разочаровываешь. Я-то думал, что уж эйлэ должны знать о себе больше, чем мы.

Эзхен насупилась и хотела уже бросить что-то обидное, но того окликнул слуга, выходя с тяжёлым мешочком. Акелиас отряхнул руки от патины, принимая плату.

— Господарь лекарь, — почтительно поклонился микеец. — Примите это в знак благодарности. Тут не много, ну да чем богаты. Надеюсь, хозяин не сильно обременил вас своей хандрой.

Акелиас взвесил мешочек, в руках слуги отчего-то казавшийся тяжелее. Или то было очередной рамейской уловкой, и ей не следовало удивляться. Эзхен поднялась со скамьи, разминая плечи и крутя руки мельницей.

— Нет, что вы. Мне попадались больные куда, — он значительно взглянул на Эзхен, — куда тяжелее.

— А мне попадались поручения куда тяжелее, чем держать весы, — хмыкнула та, стоило лекарю кинуть полученные доли в торбу. — Да и враги пострашнее моуров!

— Те, что подают на тебя в розыск? — уточнил Акелиас, и Эзхен громко фыркнула, скрещивая на груди руки. — Господарь Торнсон не из болтливых. Он знает, что бывает за то, что мы с тобой натворили, — лекарь хохотнул под нос. — Ну же. Залезай. На сегодня все заказы.

Эзхен повернулась к двуколке, к Илейн, уже натянувшей поводья. Небо грозило разрыдаться, сорвать полог туманов с полей. Летела жёлтая листва, и она всё не могла привыкнуть к деревьям над головой.

— Акелиас, что он имел в виду, когда сказал, что слова против тебя не сказал? Он тебя боялся?

Тот опустил ладонь ей на плечо, провёл большим пальцем по коже, по напряжённой жилке, слабо улыбнулся, пуская россыпь мимических морщинок от уголков тёмных глаз. Эзхен моргнула, не зная, сказала ли что-то, чего говорить не следовало.

— Сказка моя, я был оклеветан перед этими людьми, — устало проговорил Акелиас. — В том, что творится в их головах, нет моей вины. Я пытался спасти их от страшного недуга. Их всех. Но Мариас повинен в том, что меня считают убийцей.

— А что случилось с ней?

— С кем?

— С княжей дочерью.

Акелиас помолчал, глядя на занесённый туманом луг в низине, и на его лице отразилась грусть.

— Малена любила меня, я всегда это знал… Это угадывалось в её движениях, в том, как она отводила глаза, когда я приходил к ней осмотреть её язвы. Я ничуть не сомневался в том, что, не будь я лекарем, она бы так не страдала. Ей надлежало выйти за нового князя… Но Мариас жил, а ей было уже под двадцать, и я решил рискнуть. И что бы ты думала?

Эзхен помотала головой.

— Она отказала мне, — светло улыбнулся лекарь. — А затем умерла.

По дороге назад ей казалось, что ветер, несущий на своих крыльях запах дождя, пытается отодвинуть её от лекаря. Он прижимал к земле луговые травы, посеребрённые сизым небом. Их двуколка съехала с гребня холма в низину, где облетевшее коренастое дерево скрипело сучьями им вслед. В его дуплах попрятались от грозы вороны.

Илейн задержалась на скамье, глядя на затянутый тучами горизонт. Вдалеке раскатывался негодующий злой гром, в тяжёлых тучах вился клубок змеящихся тварей, утробу его озаряли вспышки молний. Илейн прижала острые ушки по ветру. Эзхен тоже чувствовала, что Маэс идёт сюда. Не хватило ему однажды обрыскать Межь, прочесав лес пальцами дождя. Искомого он не нашёл. И теперь вёл грозовой фронт куда выше и яростнее прежнего, раз уже отсюда до них долетали громовые голоса его верной свиты, и темнота, обволакивающая горизонт.

— Ина! — окликнул их Акелиас. — Эзхен! Хотите дожидаться грозы в поле?

Микеянка спешно спрыгнула со скамьи, и Эзхен последовала за ней, спуская ноги в траву, по которой бежала рябь ветра.

Она, видимо, собрала в штаны целый ворох щепок от старой доски, и теперь поспешила скрыться за дверью поместья. Лекарь ещё долго не войдёт в сумрачные сени, где сквозь щели в старых досках сквозит ветер с привкусом грозы. Эзхен спряталась за прислонённой доской и запустила руку за пояс.

Как назло, щепки не попадались, а кожа зудела, как исколотая. На внутренней стороне бёдер, где синяки уже пожелтели, особенно. Она не нашла ни одной щепки, зато, когда подняла руку к полоске света, под ногти забилась чёрная вязкая жидкость, липкими потёками склеила пальцы. Эзхен прижала уши, часто-часто задышала, выглядывая из-за доски. Потом стянула штаны и нагнулась. В паху расцветали набухшие бутоны моровой язвы.

И лишь только шаги Акелиаса выбили из неё страх, заставили последовать за собой. Эзхен обтёрла руку о пучок соломы, спрятанный между половиц. Дыхание затаилось, спряталось. Акелиас, похоже, ничего не заметил. Оно и к лучшему.

***

Сухие травы хрустели под каменным пестиком, перемалывались в порошок, наполняя воздух сумрачного поместья пряной сладостью. Ему давно было известно, какие их пропорции не возымеют действия, а какие окажутся ядом для ослабленного девичьего тела, которое он так долго не опускал рук исцелить. Он не готов был опускать руки и сейчас, после того, как её отдали богам. Но теперь он мог сделать гораздо большее, теперь в его руках было нечто ценное, несравнимо ценнее прежних образцов…

Акелиас отложил ступку, опустил лоб в скрещенные перед лицом пальцы, длинные и холодные, судорожно вдыхая пряный душный запах, который снова чувствовал со свежего воздуха. Голова младенца глядела на него сквозь хрусталь большого сосуда и мутную пелену консервирующего раствора. Наверху была Эзхен — последний его шанс.

Травы сыпались из ступки на листы пергамента, исчёрканные колдовскими символами. Чернила складывали перед ним формулы, вырисовываясь из мрака, ложась на бумагу беглым почерком в пляшущих тенях свечи. С полок на него смотрели застывшие взгляды мёртвых лиц, иные — слишком похожие на его возлюбленную. Акелиас поджал губы, проваливаясь в омут памяти, где был её упрямый взгляд, когда названный отец представлял ей нового лекаря, её хриплый голос, возражающий осмотрам. От сладкого отвара затих и этот её последний протест, и после ничего не мешало ему наслаждаться их встречами. В своей болезненной бледности и худобе, с бутонами язв на коже, с сонно приоткрытыми губами и сбитым дыханием в душном от горячки воздухе, Малена была прекрасна в его памяти. Княжна из чудного народца, произведение искусной магии. Он смог сделать для неё всё возможное тогда, не оставляя попыток исцелить её тело, что таяло день ото дня, её тьму, что росла глоток от глотка, но сейчас он был способен на большее.

Мариас не единожды рассказывал ему эту легенду. Малена была чудом. Он видел это в её прозрачной коже, в том, как рядом с ней мерцали свечи и колдовские знаки. Ему доверили даже не сказку, но нечто сокровенное, отданное лесом в руки случайного путника. Он обязан был сделать её чем-то большим, нежели просто исцелить.

Всё это время он искал пропорцию трав и колдовства, что нарекла бы её чем-то несравнимо иным. Чудесным и тёмным, уподобившимся сути его желаний. Тогда он был уверен, что сделал достаточно. Но сейчас…

Акелиас поднялся со скрипучего стула, оглушительно пробороздив ножками по половицам, замер, сгорбившись над столом, глядя в своё отражение в колбах. На него смотрела его собственная тьма. Его руки дрожали, холодные пальцы сжимались добела, до боли. Капли холодного пота стекли на плетёный ремешок, что перехватывал лоб. Голова младенца едва улыбнулась, пуская с губ пузырьки. Он замахнулся, готовый скинуть все колбы и услышать ослепительный звон стекла, и упал обратно, роняя голову в сгиб локтя.

Что мешало сейчас сделать это?!

В последнюю их встречу, когда её язвы кровоточили и на шее, кровь стекала со слезами, а голос в бреду умолял оборвать ей жизнь, Акелиас положил на подоконник её комнаты цветы. Их запах наполнил помещение пряным спокойствием, и княжна отпустила лихорадку, прекратила просить об избавлении. Он поцеловал её в лоб, пообещав, что уже недолог миг перерождения.

Он перевёл много крови, чтобы найти то, что не навредит ей. Он попортил много хорошей плоти, наблюдая болезненные, кровавые метаморфозы неудачных образцов, на крушащую кости боль вырывающейся, невоспитанной тьмы. Здоровые тела, которым были предначертаны долгие годы, обречённые отдать их по капле его эликсирам. Они все были необходимым злом. Акелиас не упустил ни единого года, чтобы не влить его в губы княжны. Ни единой возможности обрести силу, которую мог бы направить во благо ей. Он обращался к Бездне и звал, и дождался на пристани зелёного огня в руках деревянной девы. Его новые союзники были необходимой жертвой.

Тёмное колдовство чертило кровью над пергаментом, травы в кругах формул обретали новые свойства, к ним тянулись тени, к окнам подбирались твари, чувствуя присутствие иного. Он поднимался от своих трудов и ловил на себе пугливый взгляд прячущейся за тучами луны. Он знал, что держит на острие пера. И что хочет привнести в этот мир. О, как он хотел это видеть.

В их следующую встречу он принёс неполную бутыль вязкого отвара, приложил к её губам, уже таким привычным к его ласковым касаниям. Уже глотая, Малена поняла, что пьёт не снотворное, что по её глотке на сей раз стекает яд. Её ресницы дрогнули, пальцы пришли в движение, выражая единственный доступный ей протест. Но как она могла знать, что будет после, как могла не соглашаться… Скоро она успокоилась, перестала метаться и слабо, беззвучно вскрикивать от пылающей боли. Не болезнь, но суть выходила на поверхность. Акелиас замер, держа ей голову, чтобы метания не переломили ненароком шею, и на миг усомнился. Всё же она была другой, более чудесной, нежели его ночной опытный образец, который накануне он успокоил куда грубее. Но Малена оправдала все его ожидания.

Букет цветов на подоконнике осыпался сухими лепестками, листья его пожухли и облетели хрусткими обрывками. Он закрыл ей глаза, когда она провалилась в глубокий сон. Зная, что по пробуждении его любовь будет исцелена.

К сожалению, с Мариасом их взгляды на исцеление разошлись. Он был вынужден отступить. Но лишь затем, чтобы встретить посланный ему Пряхой подарок в лице многих и многих лет, заключённых в её крови.

Эзхен прошла по скрипучим половицам наверху, вырывая его из омута памяти. Акелиас упал на спинку стула, запрокидывая голову к потолку подвала. Уставший, затуманенный бессонницей взгляд коснулся вогнанного в дверной косяк топора. Он прикрыл веки, не двигаясь с места. Что же мешало сделать это сейчас?..

***

Эзхен подошла к ужину, и теперь сидела за столом в сумраке зала, пока Илейн ставила немногочисленные тарелки. Руки микеянки мелко вздрагивали рядом с ней от любого шороха, боялась она её, что ли… Эзхен чувствовала за её поджатыми губами сотни удержанных слов. Выросшая среди косых взглядов и недомолвок, она с полувзгляда понимала скрытое желание поговорить, но могло ли таковое быть у немой девушки… Разве что с ней не всегда была её немота.

И тогда, когда их взгляды соприкоснулись, Эзхен прочитала по губам беззвучное «спаси».

Эзхен похолодела, смотря на полные тёмные губы, чуть дрожащие от страха, побледневшую россыпь золотых конопушек на круглом носике. Может, ей показалось? Акелиас ведь говорил, что девушка нема. Да только могут ли немые читать, проговаривая слова?..

Появление Акелиаса смешало все её догадки, и Илейн сбежала. Эзхен похлопала себя по щекам, пытаясь унять нездоровую красноту, которую заметила в отражении пузатой бутыли. Акелиас опустился напротив, тяжело наваливаясь локтями на стол.

— Эзхен.

Она подняла кончики ушей, опуская ресницы. В конце концов он был лекарем, чтобы замечать подобные симптомы.

— Тебе пока запрещено покидать поместье, — продолжил он. — Ты ещё в розыске, и легко можешь навлечь на себя беду. Я хочу, чтобы ты понимала. Если ты сбежишь, мне придётся принять меры.

— Да, я понимаю, — потупилась она. Это были те же слова, которые она всегда говорила отцу перед очередным побегом, и ей было легко врать об этом. Но сейчас… по ногам медленно растекалась слабость, рождала сомнения, достанет ли у неё воли пренебречь запретом.

— Эзхен, — прищурился Акелиас, склоняя голову.

Она отвернулась, хоть в темноте и не была заметна её краснота, да дыхание грозило налиться тяжестью, и не от одного этого внимательного взгляда.

— Не бойся меня, — рука протянулась над столом и огладила её щеку, вынуждая обернуться к нему. Эзхен замерла, скрестила под столом лодыжки.

— Отчего мне тебя бояться? — попыталась она рассмеяться.

— Всё же… не бойся, — улыбнулся тот. — Что бы ни случилось.