<i>последнее письмо Саре от Эмбер.</i>

<i>Хотел потрогать руками, но

Случайно придушил намертво</i>

Я хотела быть твоим пластырем. Хотела стянуть бесконечно далёкие друг от друга края твоей бездонной раны, сшить их пальцами-иголками, но только испортила белые нити, перепачкала их в твоей крови. Разворотила шедеврально-мраморное мясо до костей, а потом расплакалась над ним солнечно-апельсиновым соком.

Я мечтала. Мечтала жарко, до алых в своей сути угольков, до жара затопленной печи, но своими мечтами лишь обжигала тебя, душила. Хотела спрятать уродливые ожоги подальше ото всех, но вывернула твою душу наизнанку и сломала все, что так долго строила.

Хотела спасти тебя. Так сильно хотела, что не рассчитала сил. Переборщила — знаешь, так бывает. Закуталась в звёздное полотно ночного неба, подавилась белыми хлопьями дальних комет и притихла, закрученная лентами моря.

<i>Свою надежду и, знаешь, я

Брожу бесцельно по грани</i>

Босиком по битому стеклу. И путь, что был так далёк, кажется, уже совсем близко — только руку протянуть, всего шаг сделать. Но стопы уже не слушаются; оглядываюсь назад и вижу только рваную пропасть. Полную пыли, пепла и потухших, обессиленных криков. Таких, в которых уже и голоса звонкого, звучного не слышно, только шёпот безмолвный, но все равно до скрежета зубовного доводящий.

Где-то там, на дне — перемазанные в багряном зареве крылья насаженных на иглы бабочек. Слишком трудно оказалось держать их подле себя, пришлось <i>заставить</i>, поймать неуклюжими и чересчур большими ладонями.

Бескрылые уродливы. Теряются на фоне ярмарки чудес, злятся и рвут крылья другим, желая отомстить.

Я — бескрылая. Слова чахоточным кашлем наружу, раздирающими лезвиями из горла, ядовитой правдой.

Я — бескрылая. И мне жаль, что тебя я сделала такой же.

<i>Там, где я оставил жизнь у твоих ног

Вырастет когда-нибудь новый цветок</i>

Посади над моей моей могиле вишню. Проросшие косточки — в банке на подоконнике, выращивала их несколько месяцев. Бережно и осторожно, словно своих детей. Пусть белые лепестки никогда не окрасятся в розовую сладость рассвета. И чтоб ягоды — не гнилые, чистые, без клубков упитанных червей, без пены выеденной паразитами мякоти.

<i>Лепестками до самых небес

И нам хватит страдать, прошу, мы устали в конец</i>

Не ругайся, прошу. Я не хочу больше приносить страдания; не хочу больше быть той рукой, что сжимает нож, что водит им по ребрам и бередит старые раны. Я по локоть в чужой крови, дай мне умыться.

Героиновая печаль, высушившая меня до конца, солью оседает на прокушенных губах. И уже так темно, что вижу звезды даже днем.

<i>И лишь бы не было холодно нам, мы сжигаем других</i>

Озябшие пальцы не слушаются; почерк кривой, прости, надеюсь, ты сможешь это прочитать.

Настольная лампа — моё искусственное солнце. Совершает жестокое самоубийство, опаляет жаром железо так сильно, что оно стекает по моим рукам вниз. Вскрывается и разливает масляное марево по металлическим трамвайным рельсам.

<i>И лишь бы не было холодно вам, я сжигаю себя</i>

Обливаюсь керосином изнутри. Серная головка спички ласково трется о фосфорную стенку чужого оркестра боли.

Терпи, Эмбер. Не тебе здесь тяжело. Другим — хуже.

Моя суть, моя судьба, выложенная чужими картами неумелой гадалки, — сгорать. Танцевать обугленными костями на пепле чужих надежд, последними каплями тепла поить маленьких котят-мечт, сидеть на гранитном надгробии и смотреть, как обращаются в прах неизведанные дороги.

И сколько пунктиров небесных было на них? Сколько рассыпанных цветов, вывалившихся из подаренных корзин усыпало мокрую траву? Сколько спрятанных в сене иголок пряталось под ними?

<i>И если б не было смысла, я б не отдал ни строки

Ведь кем бы ни был, всё равно в конце ожидает петля нас</i>

Виселица хлипкая, на одних только костях держится. Петля из тонкой проволоки чужих кровеносных сосудов, прыгнуть со стула — отрезать себе голову к чертям.

Верёвка — шероховатая, впивается в кожу, натирает и тянет за собой, как ошейник, надетый на нерадивую собаку. Легче никогда не станет — это не секрет.

<i>И фортуны уже нет

И мы не ждём уж перемен, но помоги нам, если что</i>

Под ногтями — мясо разломанное, перекрученное в фарш. Лишнее, ненужное, но свое.

Бога нет. Он сорвался с небесного утеса, поддавшись лишнему любопытству, рухнул к людям и захлебнулся антрацитовым сиянием крови, избитый в переулке Темноты.

Бога нет. Но, сдирая кожу на шее, все равно молю его о спасении. Вечном, безболезненном, очищающем.

<i>Остановиться, не разбившись, и поймать нужный момент

Но мы хороним в себе свет, будто в могиле светлячков</i>

Очищаемся через огонь. Через боль, через агонию, пока в нефритовых венах кровь сама себя сжигает, обновляется, взрывается.

Хочу переродиться. Выжить. Заправить тебе сигаретную прядь за ухо, вплести в серебристую леску волос лаванду и наткнуться не на перемазанное кровью личико, а на трепещущий иней ресниц.

<i>Мы в могиле светлячков

Ловим руками свет, чтобы дарить его ещё живым</i>

Бабочки — все на иглах. В моей личной коллекции чешуйчатокрылых, замерших во времени, пока не истлеют до праха.

Только светлячки иглокожие, мертворожденные остались. Такие же мерзкие, как я, — в этом мы с ними похожи.

Свет далёкий. Покачиваясь на виселице не дотянуться. Заманиваю светлячков в ладони и сжимаю, чтобы не потерять, краду последние отблески света из этого мира.

<i>И я надеюсь, через много лет хоть кто-нибудь прочтёт

Тексты этих песен и поймет, чем я так дорожил</i>

Я больна. Всё это письмо — сущий бред сумасшедшего, ей-богу. Навеянные нейролептическими мечтами мысли, пропитанные, застиранные кокаиновыми хлопьями.

Не сжигай бумагу, Сара. Спрячь подальше. Открой в старости — без меня тебе точно повезёт дожить — и прочти. Расчленяя каждую строчку, вдыхая запах раскрытого, уставшего от своего бессмертия февраля. Случайно влюбившегося, случайно погибшего в арке расхлябанной виселицы.

Поделись с ним. Ложку горькой сладости вперемешку со ржавчиной отмытого серебра — себе, ложку творожной, распотрошенной ночи — ему.

<i>И наш вектор не изменится

Мы будем идти вдаль, сжигая города дотла

И полностью отдав себя и разлетаясь пеплом феникса</i>

И иди дальше. По протоптанным дорогам, по чужому песку, оставляя за собой камни вместо хлебных крошек. Медленно растворяясь в огне, в пыли догорающей свечи.

<i>Мечтая о свободе вместе с ветром вылетать с окна

Перерождаемся в новый костёр

И вновь расправим в тёмном небе пламенные крылья</i>

Крылья вернутся. Я спрятала твои в ящик, ключ — среди расшатанных рёбер, в мякоти разворошенного сердца.

<i>И отдав последний лучик света, заново умрём

И среди тысячи сверхновых в бесконечности осядем пылью</i>

Я буду ждать тебя на Венере, сковыривая ногтями известь с щёк, болтая ногами. А когда мимо пролетишь кометой — закончу штопать ржавым степлером дыры Вселенной и полечу за тобой.

Только долго ещё до этого. До этого придётся сгореть. Раствориться. Пылью вскипевшей на сильном огне крови осесть в чужих головах, чтобы — не дай Бог — не повторили ошибок.

Фатальных. Болезненных. Карминовых.

<i>Мы ошибались миллионы раз

И снова ошибёмся, ты прости нас, если что

И мы мечтали видеть наше пламя в миллионах глаз</i>

Под ногами — табуретка. Ножки расходятся в стороны. Бумажное чёрное солнце гаснет, утихая.

Значит, пора проверить верёвку на прочность.

<i>Ведь мы хороним в тебе свет, будто в могиле светлячков.</i>

<i>И желтоватый огонь, горящий в глазницах, потухнет; последний выдох в посиневшие от холода губы ворвется внутрь, желая согреть, но погибнет, едва коснувшись оледеневших стенок. Падёт первой жертвой на пути к общей вечности. Неразрушимой; но только потому, что они обе — уже две переломанные куклы.

В могиле светлячков температура сильно ниже нуля. Под телом — ровные узоры бешеного перфекциониста. Ломкий иней чистых слез. </i>