Костлявые руки дяди держали крепко, прижимали к груди. Обандайя смотрел на пылающую огнем саванну и не смел вздохнуть. Ветер доносил запах жженой шерсти: вдалеке, у самого горизонта, с пронзительным криком неслась антилопа.

— Нет ничего опаснее, чем древние духи, мальчик, — сказал шаман, прижимая сухие, лопнувшие на жаре губы к уху своего ученика. — Ибо человеческие души понять легко, а пути природы нам неведомы.

— Но мы можем вызвать дождь! — воскликнул Обандайя, указывая крохотным пальчиком на небо.

— Мы можем лишь попросить, мальчик. Это совсем другое. Здесь будет нужна жертва. Духи никогда не отдают ничего просто так.

— Это как ты заколол быка в прошлую засуху?

— Да. Земля впитала его кровь, насытилась. Духи были довольны. Но они примут не любую жертву. Мы должны выбирать с умом.

— Так значит, никогда не было никакой ведьмы, — Фридрих не выглядел впечатленным в ту ночь, когда бедная Инга чуть не лишилась пальцев на ногах. Уставшим — немного, но он всегда выглядел уставшим.

— Ведьма была, но это не она повинна в проклятии, — возразил Фахим. — Помните женщину, приходившую к епископу Александру за приданым? Возможно, она искала приданое именно для Солвейг. Мы должны найти хоть какое-нибудь упоминание об этом в хрониках.

— Ладно, даже не стану ворчать, что все это время ты упорно доказывал мне, что нужно искать именно эту женщину. Так кто же тогда нас проклял?

— Ха! Жил да был король, и было у него трое сыновей: один глупый, второй трусливый…

— А третий просто младший, — удивленно продолжил Фридрих знакомые с детства слова.

— Так получилось, что принц из сказки всегда был под моим носом. Вы говорили, что у последнего короля из рода Илена Великого не осталось сыновей… Признаюсь, я не сразу придал этому значение.

Как и бедные дети из кладовки, Ульрих искал то, что никогда не смог бы найти. Может быть, именно поэтому он так любил наблюдать за ними. Он не был привязан к месту своей смерти, и от этого с каждой ночью забывал больше, чем другие мертвые. Он признавался, что даже с трудом вспоминает свое имя.

В Хронике Бернарда Терского про него было сказано: «Младший сын Илена Кроткого был немощен по болезни и скончался в 783 году шестнадцати лет от роду. Так ушел последний сын короля, и тот стал безутешен». Ни в одной из хроник не было указано имя Солвейг.

— Возможно, это потому, что хроника писалась уже при следующей династии, — предположил Фридрих, когда Фахим вернулся из библиотеки с потрепанным томиком.

— Возможно.

Густав, к которому Фридрих пришел за помощью на следующий день, подтвердил:

— Да, Бернард Терский писал по заказу короля Хильберта, но и при Илене велась своя хроника. И даже после его смерти — во время междоусобной войны, — ведь еще не было ясно, кто победит.

— Что же такого произошло, что принц обрек всех последующих королей на вечные страдания? — изумленно прошептала леди Агнес, устроившаяся в их небольшом кружке с зажженной масляной лампой в центре. Вокруг темнели стены склепа; Фахим бы лучше посидел у теплого камина, но Фридрих настоял на встрече с Густавом именно в церкви. Здесь было теплее, чем на улице, но все равно недостаточно.

До полнолуния оставался один день.

— Не знаю. В Хронике упоминается, что у принца была невеста, но не указывается ее имя. Да и говорится только то, что принц умер за день до своей свадьбы. И король Илен последовал за ним спустя месяц. Так и началась война.

— Так значит, это король что-то сделал с Солвейг? — хмуро спросила Агнес.

— Нет, ты что! — возмутился Густав. — Король Илен Третий был такой овечкой, что за него все делали его придворные. Не то что его великий тезка.

Епископу Александру, сторожащему саркофаг Илена Великого, наверное, было приятно.

— Вы не понимаете, — вдруг заговорил Фридрих. — Дело в крови.

— Всегда в ней, — эхом отозвался Фахим, и они встретились взглядами.

«786 года Хильберт из рода Вулфингов, что верно служил майордомом у почившего короля Илена, наголо разбил армию Ланнгенов на равнине Майна. Победил он, ибо право его было освящено Богом. Вот какое тому подтверждение: перед самой своей смертью король Илен сказал епископу Эдеру, что завещает свою корону Хильберту, и видели то еще пять человек».

— Один из сыновей Хильберта Доброго был нашим предком. Мы побочная ветвь, но все же — мертвые прекрасно знают о нашей крови.

— Что же он такого сделал?

— Я думаю, он убил ее, — сказал Фахим на удивление спокойно. Фридрих, не отрывавший от него взгляда в полумраке, слабо кивнул.

— У короля не должно было остаться наследников.

Агнес удивленно охнула.

— Но это ведь значит, что наша власть незаконна! Если Хильберт убил и Солвейг, и Ульриха… И, быть может, самого короля!

— Если кто-то из лордов узнает об этом, снова начнется война, — пробормотал Густав.

Тогда Фахим в последний раз взглянул на короля и не увидел в его глазах ни удивления, ни тревоги, лишь хмурую задумчивость. Возможно, кто-то уже знал. Перед тем, как убить короля, нужно знать, чем это оправдать. Фридрих не был стар или болен — остается лишь обозвать его самозванцем.

Фахим думает об этом в ночь перед полнолунием, когда бесплотно следует по коридорам замка в поисках Ульриха. Тот всегда находил его сам. Правильно говорила Солвейг: он любит прятаться. Быть может, он просто забывает, что должен найтись.

— Он убедил мертвых, что духи реки жаждут смерти королей, — еще пару месяцев назад Фахим не поверил бы, что скажет такие слова. Но он их говорил. — Хильберт что-то сделал с Солвейг, и ее душу защитили воды Майна. Но чтобы вернуть ее, нужна жертва — вот только неясно, какая именно.

— Говорят, в реке живут души утопленниц.

Король Хильберт был первой жертвой, отвергнутой рекой. Фахим смотрит на его сгорбленное старческое тело в углу тронного зала, где когда-то он сам расставлял своих деревянных солдатиков, и понимает: в ту ночь, когда была упокоена Гертруда, именно Хильберт произносил тост на призрачном пиру. Но сейчас он нем и глух, и глядит на Проводника невидящим тупым взором, как старик, забывавший каждый прожитый день сразу по его окончанию. Он не вызывает в Фахиме ничего, кроме жалости. Нареченный Добрым, он оказался одним из самых жестоких королей в истории Грофстайна, как часто это бывает.

Его сын Готфрид, сменивший его на троне, стройный мужчина с точеным лицом, говорит Фахиму только: «Оставь нас» и больше никак не реагирует ни на какие вопросы.

Никто из мертвых больше не знал Ульриха. Все, кто знали, давно радовались жизни в божьих чертогах.

— Мне снились странные сны, когда я бродила ночами, — призналась Агнес, когда они покинули церковь после разговора с Густавом. До того, как Фахим отправится искать Ульриха, тогда оставалось два часа. — Теперь мне кажется, что это были воспоминания Солвейг.

— Что же вам снилось, миледи?

Принцесса остановилась посреди погруженной в темноту городской площади, и Фридрих взял ее руку в свою, будто бы поняв, что именно она собирается сказать.

— Кажется, прежде чем убить, над ней надругались.

Фахим чувствует, как где-то в королевских покоях его горячего лба касается холодная рука Фридриха. Он спускается вниз, во двор замка, где прошлой ночью толпились встревоженные мертвые. Белоокая луна серебрит своим светом припорошенный снегом двор, где виднеется лишь несколько цепочек следов — то всего пару часов назад вернулся сам Фахим с королем и принцессой.

Ульрих задумчиво глядит на небо, сидя на перевернутом корыте, из которого еще осенью поили свиней. Фахим подходит к нему неслышно, не оставляя следов. Юноша не оборачивается, но слабо поводит плечом, обозначая, что знает о присутствии Проводника. Его тело под плащом такое же худое, каким Фахим запомнил его в прошлый раз.

Призраки могут меняться, если захотят, как превращались в ужасающих мертвецов для Вильгельма и Фридриха; как Гертруда мнила себя старухой в свои тридцать. Но Фахим знает почему-то: именно таким и был Ульрих при жизни. Ему нет нужды притворяться.

— Мне сказали, что вы нашли Солвейг.

— Она сама нас нашла.

Принц опускает голову, сложив ладони между колен.

— Почему она не пришла ко мне? — спрашивает он с печалью, пронесенной сквозь века.

Он не был похож ни на кого из своей династии. Иленинги, славящиеся своей медвежьей силой и крепостью, похоже, совсем выродились под свой закат.

Фахим не знает, почему Солвейг не может прийти, но знает другое: именно от этой разлуки они оба и искали спасение, принося в жертву королей.

— Ульрих, что ты помнишь?

Принц поднимает к нему свое лицо, совсем бледное в свете луны. Взгляд его блеклый, усталый; тонкие русые волосы спадают на хрупкие плечи.

— Нас решили поженить, — отвечает он тихо, неуверенно. — Солвейг с семьей уехала за приданым. Ее бабка обещала отцу найти клад, который он давно искал, бахвалилась своими знаниями… Я написал, кажется, сотню писем… Я… Почему она не вернулась… Она должна была...

— Она вернулась, Ульрих. Ты должен вспомнить.

— Откуда ты знаешь?

Фахим вздыхает, трет переносицу. Где-то в королевских покоях Фридрих наклоняет его голову вперед, потому что из носа начинает течь кровь. Он выпил, кажется, три кружки валерьяны, за неимением ничего лучшего, и впервые пожалел, что на Севере нет гашиша.

— В хрониках сказано, что ты умер за день до своей свадьбы. Ты помнишь, что случилось?

— Я умер во сне, — говорит Ульрих так, будто бы когда-то заучил эту фразу наизусть.

Может быть, так и было. Чтобы запомнить хоть что-то, он повторял это снова и снова, пока в голове не осталось ничего иного.

— Что случилось с Солвейг?

— Она уехала, — вновь повторяет юноша, потерянно глядя на Фахима со своего корыта.

— Нет, — настаивает Фахим. — Она вернулась. Вспоминай, Ульрих.

Он не отвечает, смотрит на Проводника до тех пор, пока взгляд не становится бездумным, обратившись в себя. Так проходит несколько мгновений, пока его лицо вдруг не искажает испуг.

— Нет.

— Что ты вспомнил? — обеспокоенно спрашивает Фахим.

— Нет! — Ульрих подскакивает с места, тяжело дыша, но Фахим успевает схватить его за руку.

— Скажи мне, Ульрих. Пожалуйста.

— Нет, — качает головой принц, сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Фахим притягивает его к себе, обнимая, и Ульрих вцепляется в его плечи руками. — Это неправда. Я это выдумал. Я забуду сейчас же!

Луна над их головами ломается с треском, звонко обрушиваясь зеркальными осколками на сверкающий снег, и двор погружается в кромешную тьму. Ульрих тяжело и влажно дышит в плечо Фахима, а затем произносит:

— Они сказали, что она утопилась.

Отец в тот день смотрит по-радостному безмятежно, и Ульрих смущенно утыкается в свой завтрак. В их роду давно не случалось женитьб по любви, и матушка то и дело называет его самым счастливым из ее сыновей.

Хотя бы потому, что он единственный, кто выжил.

— Я бы хотела сегодня прогуляться до реки, — говорит Солвейг, сложив руки на столе и в нетерпении чуть привставая со скамьи. Все в семье давно привыкли к ее странностям — невозможно было злиться, глядя на ее доброе круглое лицо, обрамленное белоснежными локонами. — Собрать цветы для венков.

— Я могу пойти с тобой, — буднично предлагает Ульрих, и Солвейг звонко смеется.

— Ой, ты же знаешь, что нельзя! Потерпи еще три дня.

— Тогда мы можем дать ей провожатого, да, Илен? — интересуется матушка.

— А это обязательно? — дуется Солвейг. — Мой отец был королевским лесничим, я почти выросла в лесах! Мне совсем там не страшно!

— Ну, дорогая, негоже девице гулять одной, — журит ее королева, и Солвейг плюхается обратно на скамью, разочарованно вздыхая.

— Да брось, Фреда, — наконец заговаривает король. — Пусть насладится последними свободными деньками. Я дам ей своего пса.

— Спасибо, милорд! Вернусь до захода солнца, обещаю!

Во тьме Фахим слышит, как капли воды ударяются о мокрый пол.

— Ульрих?

В его руках пусто. Он испуганно оглядывается, но не видит вокруг ничего, будто внезапно ослепнув.

Никто не отвечает.

И тогда он слышит несущиеся на него издалека волны.

Аслог, прозванная ведьмой за то, что в свои пятьдесят выглядела излишне молодо, говорит ему совсем тихо:

— Будет война, мой мальчик. Я видела это во сне.

Ему плевать на чужие сны. Он не может ни дышать, ни плакать, забившись в угол своих покоев. Его болезнь, сжимавшая грудь в тиски, душит, выворачивает ребра наизнанку.

— Вы уезжаете, — он все-таки находит в себе силы заговорить.

— Я забираю ее с собой. Мы похороним ее дома.

Он не может плакать: если заплачет, непременно задохнется, и никто ему не поможет.

— Не уезжайте. Останьтесь.

Выглядела бы Солвейг так же, как своя бабушка, доживи она до ее лет?

— Будет война. Ее предвестники чувствуются в воздухе. Солвейг была первым.

Аслог, златокудрая и круглолицая, несмотря на свою красоту — а, может, именно благодаря ей, — пугала всех мужчин в замке. Нашедшая клад, утерянный много лет назад, она заслужила славу великую, но в той же мере опасную.

Но только сейчас Ульрих испугался ее по-настоящему.

— Как вы можете такое говорить?

— Мой мальчик, я скорблю не меньше тебя, но знание грядущего ужесточило мое сердце; я боле не имею права на слезы. Посмотри на меня.

Он не может, но все же смотрит. Аслог держит в пальцах маленькую склянку из цветного мутного стекла: пробка на ней имеет вид драконьей головы.

— У нас всегда есть выбор, мой милый Ульрих. Солвейг выбрала тебя, потому что знала, что ты сделаешь ее счастливой.

Он плачет, содрогаясь всем телом; слизь заполняет его горло, лишая дыхания.

— Я выбрала приехать сюда, даже зная, что потеряю здесь свою единственную внучку. Моя сила исчезнет с моей смертью, хотя должна была перейти к ней. Это был тяжелый выбор. Тебе предстоит не меньший. Ты должен будешь сделать его, когда настанет время.

Бутылек, теплый от чужой сухой ладони, греет его ледяные пальцы.

— Сейчас ты, быть может, злишься на меня. Но ты поймешь.

Фахим мучительно выкашливает из своей глотки речную воду, упираясь коленями в илистый берег; холод пробирается под мокрую одежду вместе с тошнотворным запахом тухлятины. Реки больше нет: все пространство вокруг вплоть до горизонта покрыто влажным илом, усыпанным мертвой рыбой и водорослями.

Он видит Ульриха вдалеке: тот лежит, обхватив голову руками, и не движется. Фахим поднимается, увязая ступнями в речном дне, и ступает вперед, с каждым шагом все быстрее, пока не срывается на бег.

Фридрих шепчет ему сквозь сон: «Возвращайся. Я прошу тебя. Возвращайся».

Но еще рано.

Фахим поскальзывается, падает, проезжаясь ладонями по липкому илу.

Хильберт говорит отцу, что теперь принц может жениться на его дочери. Все готово к свадьбе, и нет смысла откладывать. Ульрих не слышит, не хочет слышать: кровь в ушах стучит так, будто вот-вот прорвется наружу. Он смотрит перед собой неотрывно: бутылек в нагрудном кармане прожигает его одежду, жжет кожу.

Отец качает головой, предлагает подождать хотя бы год: не стоит нарушать траур, это богохульство.

Хильберт настаивает: принц может не дожить. Им нужен наследник.

Вот именно, думает Ульрих. Он не доживет.

Будет война.

Принц в его руках легкий, невесомый: сквозь плащ явственно чувствуются выпирающие ребра.

— Я не дожил бы до двадцати, — произносит он тихо. — Он хотел женить на мне свою дочь, чтобы потом стать регентом при моем сыне. Но все повернулось удачней.

— Ведьма предлагала тебе отравить его, — с трудом выговаривает Фахим, все еще тяжело дыша от бега.

— Это не вернуло бы Солвейг.

— Ты приходил к нему ночами?

— Каждую ночь. К старости он окончательно потерял рассудок.

Фахим отстраняется, смотрит на застывшее в ледяной ярости лицо.

— Другие мертвые спрашивали меня, зачем я мучаю его. Я рассказал им, что он самозванец, добившийся трона кровью невинных, и что каждый его потомок разделяет эту вину.

— Но и это ее не вернуло.

Ульрих опускает голову, горько кривя губы.

— Нет. Я ошибался. Я так устал, Проводник. Лучше бы я его убил.

— Ты не хотел прожить свою оставшуюся жизнь в муках, я понимаю это. Все хорошо.

Ульрих устало закрывает глаза, расслабляя плечи. Фахим берет его хрупкие руки в свои.

— Но никто больше не должен страдать из-за чужих грехов, Ульрих, — мягко шепчет он. — Ты согласен?

Бедный, измотанный принц слабо кивает.

— Я провожу тебя к ней, — говорит Фахим. — Я впущу тебя в свое тело, Ульрих. В полнолуние. Пожалуйста, найдись завтра, не вынуждай тебя искать.

Ульрих улыбается и отпускает его ладони.

— Хорошо, Проводник.

И с его словами луна возвращается на положенное ей место, а все реки этого мира вновь входят в свои русла.

Когда Фахим просыпается, он чувствует дрожь в обнимающих его руках.

— Господи… — громко всхлипывает Фридрих, когда Фахим отстраняется. Лицо короля все покраснело от слез, он закрывает его, вытирая глаза кулаками. — Господи… Никогда так больше не делай!

Он со злостью кидает в лицо Фахима влажным полотенцем и протяжно выдыхает.

— Прости меня, — Фахим честно-честно почти не улыбается, когда вытирает залитый кровью подбородок. Голова кружится совсем немного. — Это последний раз. Больше никаких отрывов от тела.

Король слабо толкает его в плечо, восклицая:

— Я чуть с ума не сошел! Забудь про этих дурацких мертвых. Я не могу на тебе жениться, но могу сделать тебя своей правой рукой. Всяко лучше, чем ты будешь заниматься этой чепухой!

— Хорошо-хорошо! — смеется Фахим.

— Не смейся!

Фахим тут же прекращает, но губы так и расплываются в улыбке.

— Ну хватит! Я серьезно!

— Все-все, не смеюсь, — усмехается Фахим, выставляя руки перед собой.

Фридрих вздыхает, успокаиваясь.

— Ты что-то узнал?

Фахим хмыкает.

— Я узнал, что вы имели в виду, когда говорили, что майордомы нередко злоупотребляли своей властью.

Король вдруг смущенно трет лоб.

— Ну, про Хильберта я так не думал… он же все-таки наш предок. Но вот как оказалось.

— Да, — кивает Фахим. — Вот как оказалось. А теперь давайте спать. Завтра будет долгий день.

***

— Свадьба? — недоуменно переспрашивает Густав. — Это что, какая-то шутка?

Фахим пытается быстрее прожевать рыбный пирог, набитый за щеки от жадности.

— Нет, не шушка! Я хошу, шобы ты их обвеншал!

— Фахим, прожуй сначала, — вздыхает Фридрих со скамьи. Фахим, устроившийся на троне с тарелкой пирога и крынкой молока, опасно пристроенной на подлокотнике, начинает жевать быстрее. Агнес, сидящая перед ним на скамье вместе с братьями, тоже запихивает в себя последний кусок пирога и восклицает с набитым ртом:

— Ш ума шойти! И хах мы это провернем?

— Агнес! — шикает Фридрих, и принцесса закатывает глаза.

Фахим запивает пирог молоком и передает крынку леди Агнес. Пока та пьет, он принимается объяснять:

— Очень важно найти то, чего больше всего желают мертвые. Я думаю, нам надо обвенчать Ульриха и Солвейг, так как они умерли незадолго до своей свадьбы. Но, судя по всему, они не могут встретиться из-за духов реки, сторожащих душу Солвейг. Поэтому нам нужно в каком-то смысле свести их насильно. Я впущу в свое тело Ульриха, а Солвейг...

— Ой, только не я, с меня хватило, — ворчит Агнес, вытирая молоко с губ рукавом платья.

— Я могу это сделать, — уверенно предлагает Фридрих. — Если ты объяснишь мне, как.

— О, это несложно. Наверное.

Фахим чешет затылок, понимая, что и правда не знает, как это сделать. Наверняка надо, чтобы дух был согласен в тебя проникнуть. Ну, ничего, они справятся.

— Так, ладно, и где мы будем их венчать? — спрашивает Густав, неуютно сидящий на самом краю скамьи.

— На Майне, — отвечает Фахим. — Нужно, чтобы это видели духи реки. И заодно я притащу всех мертвых из замка, чтобы они тоже увидели, что им не нужно больше приставать к королям.

— Ты уверен, что справишься? — с сомнением уточняет Фридрих.

— Да, вполне. Я буду в сознании, так что мне будет легче их контролировать, — заверяет его Фахим, а потом вдруг неуверенно хмурится. — По крайней мере, в теории.

Фридрих вздыхает, поворачиваясь сначала к Густаву, а потом к Агнес:

— Я же говорил, что у него никогда нет никакого плана.

— Как по мне, вполне себе план! — возражает Агнес.

— А кто-нибудь пояснит мне, с чего это духи должны отпустить Солвейг, если мы обвенчаем ее с принцем? — вставляет свое слово Густав.

Фахим вздыхает так, будто это должно быть очевидно всем, и отвечает:

— Все дело в обряде! Они согласятся с его силой.

— Когда Солвейг и Ульрих поженятся, их души будут принадлежать друг другу, — поясняет за него король. — Их никто не будет иметь права разлучить.

Фахиму и остается только, что удивленно кивнуть.

— Ладно, только чур я позову с собой сэра Ламберта, — сдается Густав. — Как-то тащиться ночью в лес лишь с одним человеком, владеющим мечом, мне не улыбается.

— Откуда там разбойники, Густав? — вдруг совсем по-детски возмущается Фридрих. — Вокруг Майнбурга нет никаких разбойников!

— Ой, а кто это ночью возит на лодках товары для черного рынка?

— Зимой?!

После всех споров и расспросов они все-таки соглашаются с планом Фахима. Ближе к вечеру, уже в покоях, пока шут примеряет меховые сапоги из королевского сундука, Фридрих спрашивает его:

— Так значит, он отравился?

— Да, — пыхтит Фахим, с трудом натягивая немного малую обувь. — Полагаю, он не видел больше смысла жить после того, как умерла Солвейг.

Когда король не отвечает, Фахим поднимает на него взгляд, чтобы проверить, в чем дело. Фридрих стоит на месте с прижатым к груди плащом, сминаемым длинными пальцами, и задумчиво смотрит себе под ноги.

— Что-то не так? — интересуется Фахим.

— Нет, — качает головой король. — Просто… Думаю, его можно понять.

— Да, думаю, можно.

Когда Фахим все-таки натягивает сапоги, Фридрих подходит к нему, чтобы надеть на него теплый плащ. Его жесткие пальцы застегивают под самой шеей Фахима фибулу в виде волчьей головы и задерживаются там на несколько мгновений.

— Если мое убийство действительно хотят оправдать этой историей… — растерянно заговаривает юноша.

— Хотите мое мнение? Мне кажется, нужно искать повод гораздо ближе. В ту ночь, когда я упокоил Гертруду… Вильгельм посоветовал мне спросить у вас, кому была выгодна его смерть. Кажется, эта тайна стала известна кому-то еще, помимо леди Агнес.

— Боже, — вздыхает Фридрих, устало опуская голову. — Ни дня без новостей. И почему ты молчал целый месяц?

— Я знаю, что вам неизвестна правда, а леди Агнес никогда не ее скажет — какой тогда в этом смысл? Вильгельм мог просто играться с моим любопытством, не более того.

Король кивает, прикрывая глаза.

— Хорошо. Но тебе все равно стоило сказать мне.

— Простите.

— Ничего. Мы разберемся с этим позже.

Когда Фридрих поднимает голову, на его лице больше нет ни капли растерянности, лишь холодная решимость.

— Для начала закончим с первой из бед, — говорит он, обхватывая лицо Фахима прохладными ладонями.

— Да.

— Будь осторожен, прошу тебя.

Поцелуй, который он дарит на прощание перед недолгой разлукой, кажется Фахиму слишком мимолетным. Оставшись один в королевских покоях, он грузно опускается на сундук, чтобы перевести дыхание, и глядит в раскрытое окно, сквозь которое в комнату проникает холод и совсем немного закатного мутно-розового света.

Как только солнце окончательно сядет, он должен будет спуститься в тронный зал, а после вместе с сэром Ламбертом и Густавом присоединиться к королю с принцессой, только что уехавшим к реке. Путь близкий, но из-за выпавшего снега не самый приятный.

Благо, с того вечера больше не было метели.

Фахим успокаивается, закрывает глаза. В эту ночь ему нужно быть сосредоточенным как никогда, отринув всю свою нетерпеливость, так ненавидимую дядей. Он должен вспомнить все, чему его когда-либо учили, а то, чему он так и не научился, восполнить своей удачей.

Епископ Александр советовал ему избавиться от тяжелых дум — что ж, значит сегодня его разум будет легче любого перышка.

Дорогу к тронному залу он может найти даже с закрытыми глазами — так много раз он спускался-поднимался по лестницам донжона. На своем пути он слышит шепот, доносящийся со всех сторон, но не может разобрать слов.

Из распахнутых ставен в тронном зале льется чистый лунный свет, не испорченный ни единым облаком; он расчерчивает пол на серебряные кривые полосы. Изумрудные знамена на стенах в полутьме кажутся совсем черными, и лишь белые волчьи пасти на них будто бы озаряются потусторонним светом. Фахим останавливается у входа, и тяжелая дверь с грохотом закрывается за ним.

Он вздыхает. Успокаивается, скрещивая руки за спиной. Полосы плывут перед глазами, становятся нечеткими. Лишь спустя мгновение он понимает, что различает в них чужие силуэты. В них не видно лиц, а одежда размывается в смазанных контурах. Пять, десять, двадцать призраков возникают перед ним; остальные исчезают, стоит им попасть на край его зрения. Он не может удержать в фокусе всех сразу: боль пронзает глаза изнутри, заставляет зажмуриться на секунду.

— Ты пришел, — голос Ульриха полон облегчения. Фахим открывает глаза и видит его призрак перед собой, дрожащий в воздухе, но узнаваемый даже в этой эфемерной дымке. За его спиной выстраиваются мертвые; некоторые из них любопытно выглядывают из-за его плеча.

— Да, я пришел, — губы Фахима против его воли расплываются в улыбке.

— Что… Что я должен делать?

— Иди ко мне.

Он протягивает руку, и призрак Ульриха неуверенно движется ему навстречу. Мертвые тянутся вслед за ним, словно привязанные.

Призрачная рука касается живой — Фахим чувствует холод, проникающий под кожу тысячью мелких игл, но в этом прикосновении нет боли, лишь небольшая дрожь. Когда мертвые соприкасаются с живыми, они привносят в их души часть загробного мира, но неизменно забирают ее обратно вместе с рассветом.

 — Сегодня, — заговаривает Фахим, обращаясь ко всем призракам в зале, — я приглашаю вас пойти со мной. Этой ночью мы исправим несправедливость, случившуюся много лет назад. Признаю, это не облегчит участь некоторых из вас — но я обещаю, что многих. Вы увидите, что ваши страдания не были напрасны. Сегодня они наконец закончатся.

— Они пойдут за тобой, — говорит Ульрих совсем рядом с ним. — Они готовы были идти за тобой с самого начала, как когда-то давно пошли за мной. Я ошибался, но ты все еще можешь все исправить.

— Спасибо, Ульрих. Я знаю, ты устал, но обещаю — это твоя последняя ночь в этих стенах.

Фахим касается его лба — рука проходит сквозь дымку, но этого достаточно. Все это время он знал, как впустить в себя чужую душу; он уже делал это — глядя в чужие воспоминания, он делал их и своими тоже.

Вблизи он различает, как на прозрачном лице Ульриха трепещут белые ресницы, и закрывает свои глаза тоже. Делает вдох — сердце впервые за долгое время не болит, и дышится свободно и легко. Он чувствует, как Ульрих отзывается на эти мысли, вспоминая свою собственную болезнь — они понимают друг друга в этой беде, и оба не верят в моменты без боли.

Когда Фахим наконец открывает глаза, мертвые все еще стоят перед ним, но Ульриха среди них нет. Фахим говорит Вильгельму остаться за главного, пока его не будет в замке, и слышит в ответ хриплый смех.

Он спускается во двор. Густав, стоящий рядом с сэром Ламбертом и лошадьми, удивленно округляет глаза, стоит Фахиму только ступить на притоптанный снег. Он знает, что его за спиной идут мертвые — он чувствует их холод.

— У тебя и правда получилось, — говорит священник, и в голосе его больше нет ни капли извечного недовольства.

— По-другому не умею, — усмехается Фахим, беря лошадь под уздцы.

— Сумасшедшая семейка, правда, Барон? — заговаривает Ламберт, широко улыбаясь. — Когда отец Густав рассказал мне о всей этой мути, я, честно признаться, не поверил. Но пришлось!

— Да, я тоже сначала не поверил, — улыбается Фахим в ответ. На душе его спокойно: он знает, что все будет хорошо. Не может быть по-иному.

Они выезжают из ворот замка, и луна освещает их путь, лежащий за город и дальше, в лес, к месту, куда на великой реке Майн издревле приходят утопленники. Густав оборачивается всю дорогу, неверяще смотря на вереницу мертвых, следующих за ними, и в один момент не выдерживает, крича Фахиму:

— Вы опасный человек, Барон! Моему брату повезло иметь вас на своей стороне.

— Не сомневаюсь! — смеется Фахим.

Они прибывают на место ближе к полуночи. На берегу горит костер, разожженный королем и принцессой, но их самих здесь нет — их фигуры, слившиеся в объятии, виднеются вдалеке, на льду широкой реки. Фахим чувствует укол тревоги, и быстро спешивается, чтобы побежать вперед, оставляя позади и своего коня, и Густава с Ламбертом. Он спускается с утеса, погубившего не одного человека, забыв о всякой осторожности, поскальзывается на снегу и камнях, но не падает. Уже издалека он видит, что Фридрих сидит на льду, поджав ноги, и поэтому спешит добраться до них скорее.

— Что-то случилось? — кричит он, когда добежать остается совсем чуть-чуть.

Агнес оборачивается на его голос. Фахим добирается до них, тяжело дыша, и первым делом смотрит на короля.

— Все в порядке, — говорит он, поднимая лицо, и их взгляды встречаются.

Легкие Фахима горят после бега на холоде, но в этот момент они окончательно лишаются воздуха. Он смотрит на знакомые уже два года черты и вдруг узнает их заново.

— Ты… — пытается произнести он, задыхаясь, и Фридрих весело фыркает:

— Дыши, дурачок.

И Фахим не знает — правда не знает — чьи это слова: короля или же Солвейг.

— Давай я тебе помогу, — тем временем говорит Агнес, придерживая брата за плечи.

— Все в порядке, — повторяет он, отмахиваясь, но все равно опирается на нее, поднимаясь на ноги.

На одно мгновение вокруг них повисает тишина: не дует ветер, не воют волки в лесу, лишь полная луна освещает лед, серебря их лица. Фахим не отрывает своего взгляда от короля: он не может насмотреться, будто и правда не видел его долгие два столетия.

— Это так странно, — говорит Фридрих, неотрывно глядя в ответ. — Я чувствую себя… так странно.

— Да, — выдыхает Фахим.

Фридрих отвлекается, услышав сбоку голос подошедшего Густава; когда король поворачивает голову, Фахиму мерещится, что его волосы на секунду сверкают золотым.

Грудь сдавливает; он — или, быть может, Ульрих — думает, что пора вновь взять себя в руки.

Он оглядывается на Густава тоже. Тот осторожно ступает, боясь поскользнуться на льду, чуть позади него непринужденно шагает сэр Ламберт, а вокруг них толпятся души умерших. Это все гости. Гости на их свадьбе.

— Мы устроим пир после? — усмехается Фахим, поворачиваясь обратно к королю.

Фридрих коротко смеется в ответ.

— Разве это уже не будет тризной?

— Нет, ну шутки шутками, — встревает в разговор леди Агнес, пряча замерзшие руки в меховых рукавичках, — а я точно планирую завтра упиться вина и ужраться свинины, если у нас все получится.

— Так и сделаем, — соглашается Фридрих.

Подошедший Густав недоверчиво оглядывает их с ног до головы и уточняет:

— Все готово?

Фахим смотрит на короля и спрашивает его, понимая, что так будет правильно:

— Солвейг?..

Фридрих кивает.

— Да. Да. Я… Она готова.

— Хорошо, — тяжело вздыхает Густав; по его чуть трясущимся рукам видно, что он волнуется. — Тогда сядьте на колени, пожалуйста.

Фахим делает так, как ему сказали, вдруг понимая, что откуда-то знает, что будет после. Колени упираются в холодный лед, но ему плевать. Густав достает огниво, две свечи и маленькую черную лампаду из своей сумки, перекинутой через плечо, и передает по одной свече Ламберту и леди Агнес.

Из его действий пропадает неловкость и недоверие, а из рук — дрожь. Исполнение ритуала требует собранности и строгости, и Густав следует им безукоризненно.

— Сэр Ламберт, встаньте за женихом. Леди Агнес — за невестой.

Фахим смотрит на вставшую напротив него принцессу и улыбается ей. Она замирает с поднятой над головой Фридриха свечой, но улыбается в ответ.

— Бог создал женщину в тот же день, что и мужчину, — начинает Густав, тоже садясь перед ними на колени и опуская между ними троими еще не зажженную лампаду.

— Фрейя не была подобна Ему, но единственная знала пути во тьме, — вдруг произносит Фридрих голосом своим и одновременно не своим.

Фахим слышит, как вокруг поднимается мерный гул, но старается не обращать на него внимание. Фридрих поднимает руки чуть выше головы, и Агнес вручает ему свечу. Чиркает огниво. Серебряный свет луны прорезает теплый огонь, и Густав передает сестре горящую лучину, чтобы та зажгла свечу.

Тени от огня пляшут на лице короля, обманывают. Фахиму мерещится совсем другое лицо.

Он говорит, делая короткий вдох:

— И Андер всегда находил ее руку и не отпускал, пока она вела его по всем тропам мира.

Ламберт отдает ему свечу и зажигает ее; на секунду Фахим пугается, что воск обожжет ему пальцы, но все равно держит свечу перед собой крепко.

Солвейг перед ним не улыбается: смотрит серьезно, но не холодно. Свет от свечей погружает все вокруг во тьму, оставляя только их лица.

— Они поженились на Девятый день, но все так же блуждали во тьме, — продолжает Густав, доставая из сумки бутылек с маслом для лампады. — Звезды над их головами указывали им путь, который они не могли прочесть — то был путь, который Бог оставил им, дабы они всегда знали, как вернуться к Нему.

— Но Андер возжелал света большего, чем свет звезд, и высек первый огонь.

Гул мертвых становится громче, но приобретает связность: Фахим слышит плач и не может понять, радостен он или печален.

— Фрейя не могла высекать искры, но отдавала свои волосы для костра, — продолжает Солвейг и вдруг говорит ему шепотом: — Не смотри в темноту. Прошу тебя.

Но он смотрит. За ее спиной стоят женщины, которых он прежде не видел: их белоснежные платья покрыты речной тиной.

— Не смотри, — молит она.

Густав, заливавший в лампаду масло, поднимает взгляд и предупреждает тихо, но встревоженно:

— Нельзя прерывать обряд.

Фахим моргает, усилием воли переводя свой взгляд обратно на Фридриха. Король смотрит на него, и в его взгляде поселяются зерна страха. Он не знает, что за его спиной.

— Это было на Тринадцатый день, — продолжает Густав, пропуская в свой голос волнение, заставляющее говорить быстрее, чем того требует ритуал.

 — Огонь обжигал пальцы до боли — так Бог наказывал своего первого сына, — Фахим тоже торопится, краем глаза видя, как фигуры утопленниц приближаются все ближе.

— Но Фрейя всегда залечивала любые его раны.

Они опускают свечи к лампаде; воск стекает вниз, капает на пальцы. Свечи задуваются, откладываются в сторону.

Фахим слышит, как Агнес тихо шепчет сэру Ламберту:

— Накиньте плащ. Кажется, поднимается ветер.

Шелестит ткань, скрывая их от взора луны; ветер врывается в круг, грозясь затушить огонь лампады, и Фридрих хватает ладони Фахима, задерживая их над светом. Густав давит им на плечи, призывая наклониться ближе, и произносит:

— И когда над ними воссияло солнце, они впервые увидели лица друг друга такими, какими их создал Господь.

Огонь не обжигает — он греет замерзшие пальцы. Ладони Фахима дрожат, но король держит их крепко. В воющем вокруг ветре слышится плеск воды, прерывающийся сразу же, стоит им произнести вместе:

— И это было прекрасно.

Ее руки такие же мягкие, как и в их последнюю встречу. Годы гулкой печали не изменили ее; годы бесплодных скитаний не изменили Ульриха тоже.

Их долгий сон оканчивается в эту ночь.

Он прячется за спиной брата, когда во двор замка въезжают гости. Маленькая девочка, его ровесница, спрыгивает с повозки, стоит ей только остановиться, и восторженно оглядывает высокий донжон.

Ее зовут Солвейг. После смерти отца ее привозят в столицу, чтобы воспитывать при дворе.

Им десять и, конечно, не идет речи ни о какой любви.

— Как младшему, мне, наверное, ничего не достанется, — ворчит Ульрих, пиная камешки у реки.

— А я думаю, тебе повезло! — восклицает Солвейг в ответ, повисая на ветке дерева. — Ты будешь делать все, что захочешь!

— Ой ли? Я вечно болею, и матушка меня никуда не пускает. Вот будет крику, когда она узнает, что мы с тобой сбежали к реке!

Солвейг лишь хохочет в ответ. Она проносит этот смех сквозь всю свою недолгую жизнь.

В их пятнадцатую весну они понимают, что любят друг друга.

В их пятнадцатую весну у Ульриха не остается братьев.

Фахим чувствует, как руки короля тянутся к нему, обнимают за шею; их губы соприкасаются в поцелуе второй раз за вечер. Он ощущается по-другому: как спасительная тень оазиса посреди пустыни; как маленький глоток воды после дня на невольничьем рынке.

Как встреча после долгой разлуки.

Фахим запускает дрожащие пальцы в волосы короля. Пламя лампады колышется от их дыхания.

Наконец-то, думает он. Наконец-то. Впервые в своей жизни он все сделал правильно.

— Ты… ты плачешь?

— Я не знаю, — смеется Фахим сквозь горячие слезы, текущие по замерзшим щекам. — Наверное, это все Ульрих. Точно он.

— Наверняка, — тепло улыбается Фридрих и почти невесомо гладит его по щеке.

Ветер наконец стихает.

— Мне жаль тебя, Фахим, — печально улыбается юная Насима в один из дней, когда во дворце решительно нечем заняться.

— Это почему же, госпожа? — весело удивляется Фахим.

Дочь султана пожимает хрупкими плечами, переставляя фигуру на шахматной доске.

— Ты настолько одинок, что проводишь свои дни со мной.

Фахим моргает, не зная, что ответить. Милая, добрая Насима всегда понимала его лучше него самого.

— Вовсе нет, — все же говорит он. Неубедительно.

— Когда-нибудь я умру, мой дорогой друг, и ни одно лекарство этого мира не спасет меня, — вздыхает она, накрывая его руку своей маленькой нежной ладонью. Фахим чувствует комок в горле, но пытается усмехнуться, перевести все в шутку.

— Значит, вот как вы оцениваете мои лекарские способности.

Насима отвечает ему серьезно:

— Я верю, что в один день найдется человек, который сможет позаботиться о тебе в дни страха и сомнений. Но ты знаешь, что это буду не я.

 — Вы сводницей заделались, госпожа?

Она качает головой, и в ее улыбке наконец нет печали.

— Мне нет нужды ни с кем тебя сводить. Ты сам его найдешь, когда будешь готов. Поверь мне.