— Ты не сбежишь отсюда, недоносок. — На лице Вильгельма усмешка, истекающая змеиным ядом; он откидывается назад на троне, забрасывая ногу на ногу, и нахлобучивает золотой венец на крепкое колено.
Фридрих сжимает кулаки за спиной, вонзается чуть отросшими ногтями в кожу ладоней как можно сильнее. Злость в нем клокочет и беснуется, но он знает, что не имеет на нее права.
Откуда-то знает.
— Я не хочу уходить.
— Не лги, мелкий.
— Я не лгу, — голос срывается, пропускает в себя слабое рычание.
Вильгельм смеется. Горло Фридриха сдавливает болью, лишающей любых слов. Стены тронного зала тонут в тени — тьма сворачивается за его спиной в змеиный клубок, но смотреть вперед страшнее, чем обернуться.
Лучше бы он обернулся.
Лицо Вильгельма съезжает вбок, обнажая сломанную челюсть. С виска беспрерывно стекает кровь, и в алых волосах белеют обломки костей. Фридриху не дурно и не страшно, но он дрожит в ознобе и сжимает кулаки сильнее, чтобы почувствовать отрезвляющую боль.
— Ты никогда не вернешься домой, — хрипит Вильгельм, не открывая рта. — Пара-тройка лет, и они сведут тебя в могилу.
— Кто? — напряженно спрашивает Фридрих.
Вильгельм качает головой в усмешке: его челюсть движется ему вслед.
— Твои подданные, братец.
За высокими окнами светает. Тени пугаются, отступают, и Фридрих наконец-то открывает глаза. Солнечные лучи прогоняют мертвых, забирают их силу. Фридрих делает один вдох, два, снимая ледяное оцепенение.
В глубине души он знает, что его кошмары не приходят из ниоткуда, но не хочет этого признавать. Если он поверит, что мертвые властны над его разумом, то пропадет. Совсем пропадет.
— Он снится тебе? — спрашивает Фридрих у Агнес тем же днем.
— Кто?
— Вильгельм.
Агнес смеется. В смехе ее — скулеж побитой собаки, и Фридрих опускает глаза на мгновение, чтобы ничего не разрушить.
— Мне ничего не снится, Фридрих. Я забыла, что такое сны.
Быть может, она и не лжет. Вот только тогда окажется, что Фридрих остался один на один со своими кошмарами.
Поэтому он не верит ей.
Он хочет уйти, но ему некуда уходить. Он не уйдет, потому что тогда совсем перестанет себя уважать. Кошмары и тоска не должны владеть им.
— Давай уедем в Гросбург на Серебряницу. Не хочу здесь находиться.
— Хорошо, если ты так хочешь. Я давно там не была.
Эдмунд не снится ему ни в одну из ночей, и страх разрастается, расплывается по всему телу: он забудет, забудет его, совсем забудет его лицо, его голос, его запах, он забудет все. Он молится в ночной темноте, но все призраки в его снах желают ему лишь смерти.
В Гросбурге Фридриху не снится ничего. Он не пьет и не веселится, и почти не смыкает глаз.
Он думает, что пора переносить королевский двор в более приятное место, но не знает, не знает, не потянется ли за ним река мертвых, оставят ли они его.
Не оставят.
У Барона Одного Угла взгляд, с которым лисица высматривает курицу на дворе. В груди Фридриха с каждым днем растет раздражение, которое он не знает, куда деть. Он чувствует себя чужаком в собственном доме, но еще одного такого же чужака выдержать не может: что-то в нем не так. Южанин не дурак и не юродивый, и совсем непонятно, что он забыл на Севере.
— Барон очень хороший человек, ты слишком строг к нему! — возмущается Агнес, стоит ему лишь обмолвиться о своем недовольстве.
— Посмотрим, что ты скажешь, когда он нас ограбит, — вздыхает Фридрих. Он устал тревожиться. Устал бояться. Он хочет чувствовать себя в безопасности; он хочет контролировать все при своем дворе.
— Я буду за ним приглядывать!
— Ну, что ж. Потом не жалуйся.
Он плохо спит. Мертвые окружают его постель, пробираются в его сны. Так проходит почти год, и он не сходит с ума — лишь смертельно устает. Когда в одном из последних сражений в него попадает стрела, и рана никак не хочет заживать, он почти уверен, что умрет. Он жил в окружении смерти слишком долго, чтобы думать иначе.
У Фахима большие теплые руки и глубокий грудной голос, успокаивающий не хуже любой колыбельной. Фридрих не смыкает глаз, но так и не видит ни одного призрака у своей постели.
Он засыпает к самому утру, и на лице Эдмунда в его снах нет ни единой тени смерти.