Фридрих не мог вспомнить, когда в последний раз чувствовал себя счастливым. В одни дни ему было лучше, чем в другие. Он мог заставить себя заниматься делами с подобием интереса, но в этом не было никакой радости. Даже когда он приходил в псарню, чтобы обнять Белую, в его груди не рождалось ничего, кроме боли.

В свою первую зиму на троне он спал, где придется. Досыпал отнятые Гертрудой ночные часы. В конюшне и псарне, на лестничных пролетах и в тронном зале. Слуги не трогали его, когда замечали.

Иногда его будила Агнес.

— Ты чего здесь? — взволнованно прошептала она перед рассветом и тронула его за плечо. Фридрих открыл глаза и отстранился от холодной стены коридора.

— Ничего, — пробормотал он в ответ. — А ты почему не спишь?

— Я проснулась и захотела кушать… — неожиданно смущенно сказала сестра. — Хочешь со мной?

— Хорошо… Пойдем.

На кухне только проснувшиеся служанки запричитали, что еще ничего не готово, но все равно накормили их ранним завтраком. Фридрих поблагодарил их несвязно, обжегшись горячей кашей.

— Ты не спишь из-за?.. — начала Агнес, но не договорила.

— Да. Старая королева очень надоедливая.

Агнес посмотрела на него с жалостью — и это было хуже всего.

— Ты можешь спать у меня.

— У тебя весь замок спит, — проворчал Фридрих. Агнес задели его слова, но он не извинился.

— Огюст и Рауль спят на сундуке! — оскорбилась она. — Поверить не могу, что ты думаешь, будто я…

— Я вовсе так не думаю, Агнес.

Сестра обиженно отвернулась, чтобы подуть на ложку с горячей кашей.

— А этот… — смущенно произнес Фридрих. — Куда ты ему постелила?

— «Этот»! Какой ты невежа, Фефе! — с набитым ртом возмутилась Агнес. — Я предлагала Барону спать со мной, но он сказал, что это будет неприлично… Так что мы нашли ему местечко под лестницей.

— А. Я понял, где это.

— Не понимаю, с чего ты его так невзлюбил.

— Я ему не доверяю, это совсем другое.

— А мне кажется, ты просто ворчун!

***

Барон Одного Угла занимался целыми днями всякой чепухой. Не то чтобы Фридрих следил. Просто каждый раз, как натыкался — видел что-то невразумительное.

— Что ты тут устроил? — нахмурился он, подойдя к углу тронного зала, где Барон вырезал что-то из деревяшек и сорил опилками на пол.

— Хочу себе замок, — улыбнулся шут.

— Ладно, — смутился Фридрих. — Только убери потом за собой.

Кажется, это был единственный раз, когда он заговорил с Бароном первым. Больше не мог себя заставить.

И откуда у того взялся нож?

К концу зимы шут заставил весь угол солдатиками и башнями — они были вырезаны небрежно, но с явным умением. Фридрих стыдился, но ему нравилось разглядывать их, когда он оставался в тронном зале один. Когда-то в детстве он и сам вырезал собачек и лошадок и вспоминал теперь о том времени с грустью.

Его дни превратились в бесконечный сон, не приносящий ничего, кроме усталости. Когда летом ему наконец-то довелось вырваться из давящих стен замка на поля сражений, он и там не ощутил прежнего счастья.

Этим летом с ним больше не было Эдмунда, и все победы стали бессмысленными.

Он молился каждую ночь, но не находил успокоения. Вернувшись в Майнбург, он понял, что и правда обречен. Мертвые не исчезли, не забыли его. Теперь каждая его зима будет одинаково невыносимой, если только он не переедет вместе со всем двором в другое место.

Королевские замки были разбросаны по всей равнине, но он не сможет прятаться по ним всю жизнь.

Майнбург в его глазах стал обителью безутешных призраков и безумных шутов.

***

У Барона Одного Угла на все находился ответ. Как бы его ни доставали придворные, он всегда улыбался и подбирал нужные слова. Леди и лорды, приезжавшие в столицу на праздники, были от него в восторге.

Фридрих чувствовал необъяснимую тревогу. Опускал взгляд, чтобы только не видеть, с кем из придворных разговаривает Барон. Агнес тыкала его локтем в бок и пыталась рассказать что-то о купцах из Эйдоса, которые должны привезти хорошие ткани весной.

Фридрих не слушал. В голове было пусто, а в груди нестерпимо давило. Смех и голоса вокруг только раздражали, заставляли чувствовать себя лишним.

Агнес знала, но не понимала. Она жила в собственноручно построенном мире, куда не проникали уныние и боль. Но Фридрих так не мог. Не мог убегать. Реальность — это то, с чем он должен смириться, чтобы не сойти с ума.

Фридрих ощутимо вздрогнул, когда Барон пристроился на подлокотнике трона и задел локтем его плечо. От этого прикосновения по спине пробежался холодок.

— Миледи, боюсь, наш король скоро уснет от скуки. Может, проводим его наверх? — засмеялся Барон.

Уши Фридриха мучительно покраснели от возмущения.

— Нет, спасибо, я останусь, — выдавил он.

Агнес рассмеялась тоже и положила свою крохотную ладошку на его предплечье.

— Расслабься хоть немного, Фефе. Барон, подлейте ему вина.

Барон был возмутительно бесцеремонен, но Фридриху совсем не хотелось наказывать его. Даже когда тот позволял себе устраивать локоть у него на плече.

— Он хороший человек, Фридрих, — говорила Агнес и, наверное, стоило ей поверить. — Просто присмотрись получше.

Со временем он устал бороться и с Агнес, и с ее шутами. Стал позволять им больше. Подпускал ближе.

Барон подходил к нему после каждого принятия просителей и, посмеиваясь, вставлял свое мнение: мол, ну и проблемки у ваших подданных, неужели и правда король должен разбираться, кто кому морду набил?

Фридрих оставлял его шутливые замечания без ответа.

И казалось, будто эта зима прошла легче. Он все еще плохо спал, страдал ночами от шума и капризов Гертруды, но днем Барон всегда подходил к нему и спрашивал всякую чепуху, на которую было бы глупо отвечать.

— Ты переигрываешь, — проворчал он как-то раз, и Барон впервые не ответил. Фридрих поднял на него взгляд и увидел в его глазах растерянность, тут же сменившуюся привычным смехом.

— Ну, так меня еще никто не оскорблял, милорд!

Барон был кляксой на пергамене, затертым словом в хронике — только и оставалось, что гадать, что кроется за его улыбками.

Фридрих и сам не знал, в какой момент начал видеть в нем не юродивого чужестранца, а взрослого мужчину, такого же, как и он сам. Возможно, это произошло в тот вечер, когда он наткнулся на Барона в коридоре. Тот стоял к нему боком и еще не успел заметить. Он смотрел себе под ноги, прислонившись к стене, и перебирал руками вылезшие ниточки на разноцветной тунике. Лицо его в свете факелов было усталым и печальным, и Фридрих подумал тогда впервые: он и правда очень красив. Не опасной, не дикой красотой. Черты его лица были мягкими, ровными. Барон и правда располагал к себе.

От этой мимолетной, почти неосознанной мысли к горлу подступила тошнота.

Кем он стал, что позволил себе… что помыслил на секунду… Что еще способен на дружбу? Проклятие, что изводит его душу, уничтожит ее за считанные годы: он будет видеть в близких врагов и выискивать в каждом добром слове подвох. Он не должен дать своим чувствам перерасти во что-то большее.

Будто узнав о его терзаниях, Барон поднял голову. Улыбнулся и спросил с тенью недавней печали:

— Неужели вы меня искали, милорд?

Фридрих не смог ничего ответить.

С того дня он только и мог, что всюду выискивать шута взглядом. И сам себе боялся признаться, почему.